Холмы

                    Вжжик… Вжжжжжик… Вжжжжжжжик.       Оселок взвизгивает в руках Эйлы, когда она правит свой меч. Меч уже режет волос, даже, кажется, режет воздух, но Эйла продолжает точить, добиваясь совершенства.       Враньё.       Ничего она не добивается, просто хочет, чтобы не подходили, не трогали, забыли даже смотреть в её сторону. Чтобы визг точильного камня отбивал желание спрашивать её о чём-то — всё равно о чём — у каждого в Йоррваскре. Чтобы и дальше жили так, словно ничего не произошло.       Словно никто не умер.       Как сама она пытается жить.       Вжжжик… Вжжжжик.       Выходит плохо. Говорить, ходить, даже драться — получается. Жить — нет.       Эйла не пьёт и не выходит на тренировочные бои; чувствует, что не сладит с собой. Не остановится, пока не убьёт кого-нибудь или не умрёт. С неё хватит крови, и потому она просто точит меч.       — Эйла, Эйла! — голос Ньяды может заглушить даже визг точильного камня. Приходится отложить его, иначе Ньяда будет только орать громче, — Эйла, а правда, что ты и новый Предвестник… ну, у вас любовь? И что вы скоро поженитесь?       «Ньяда — просто дура», — говорит себе Эйла. А за глупость ведь не убивают?       — Нет, — бросает Эйла. — И да.       Смысла скрывать нет, между ними всё уговорено. Послезавтра она отправится в Рифтен, в храм Мары.       Ньяде нужно время, чтобы понять. Эйла не сомневается, что в итоге она так и не понимает до конца, но улавливает — на её взгляд — главное.       — Ой, я тебя поздравляю, — взвизгивает Ньяда почище оселка. — Я так рада, так рада за тебя! Ну, что ты так быстро Скьора забыла. А Предвестник — он такой видный мужчина. Повезло тебе, Эйла!       Может, за глупость убивать и не принято, думает Эйла, сжимая зубы, но определённо стоило бы. Иногда. Некоторых.       — Иди-ка ты, Ньяда, — внезапно вмешивается Рия. — Иди куда шла.       Ньяда, пожав плечами, отходит. Ссориться с Рией ей явно не хочется. Или спешит поделиться новостью о том, что Эйла и Предвестник впрямь женятся. Рия поворачивается и долго, пристально смотрит на Эйлу.       — Мне кажется, тебе стоит проветриться, — спокойно говорит Рия. Очень нейтрально. — Сегодня полный Мессер и Секунда на три четверти. Может, посмотришь, всё ли тихо в холмах?       Рия знает больше, чем говорит. И всё понимает, кажется, лучше, чем сама Эйла. Рия смотрит, не приглашая к разговору, но даёт понять: можешь сказать, если хочешь. Наверное, они могли бы стать подругами. Если бы Эйле нужна была подруга. И сейчас впервые в жизни северянка думает: а может, и впрямь нужна? Нужен кто-то, кто выслушает. Поймёт. Вытрет слёзы и предложит напиться. Придёт на свадьбу и своим присутствием сделает так, словно — праздник. Любовь. Может, было бы хорошо — подруга.       Но сейчас Эйле нужны только холмы.       И она кивает Рие, молча проводившей её почти до городских ворот: спасибо, дальше я одна.       Враньё.       Не одна.       В холмах Эйла не будет одна.       Она перекидывается почти сразу, оставив одежду в их со Скьором секретном месте между камней. Мир взрывается, он словно рождается из боли, привычно выкручивающей кости из суставов, меняющей мышцы, рвущей кожу боли. Рождается иным, чем был до: полным света и цвета, запахов и ветра, и дюжины ощущений, для которых просто нет слов — людям это недоступно, а оборотни не нуждаются в словах.       Существо, которое где-то глубоко внутри всё ещё Эйла, потягивается. Для этого существа нет глупых человеческих ограничений: оно верит своим чувствам, а не пустым звукам. Существо не чувствует сейчас «м-ё-р-т-в». Существо-Эйла чувствует другое.       И начинается бег. Холмы вокруг Вайтрана пологи, и взлететь на них одним мощным рывком, лишь на миг коснувшись лапами жухлой травы на сухой земле, коснуться для того только, чтобы поющие силой мышцы бросили тело в новый рывок-полёт — это счастье. Существо-Эйла закрывает почти ненужные глаза и знает, что оно летит сейчас по холмам — и в небо. Врывается в горизонт, в тёмную синеву, и лапы всё реже чувствуют опору. Бег по небу.       И в этом беге существо-Эйла не одно. «М-ё-р-т-в» осталось далеко, где живут слишком слабые, медленные, много думающие. В мире, сотканном из ощущений, запахов и полёта по холмистому небу всё не так. Эйла — уже чуть больше Эйла, потому что когда не один, есть потребность в имени и в том, кому принадлежит имя. Через невидимого другого, летящего тенью за её плечом, разделяющего с ней холмистое небо, Эйла становится наконец собой.       Как и всегда.       Она чувствует руку-лапу на плече. Она чувствует, что больше не одна. Она чувствует азарт, и полёт, и Скьора. Просто не надо открывать глаза.       Сотни ночей сливаются сейчас для неё в одну, в эту. Сотни Массеров и сотни Секунд проносятся мимо, бегущие с ней наперегонки по небесным холмам. И в каждой из этих ночей — Скьор. Рядом, то чуть впереди, то чуть позади. В каждой из ночей — его рука на её плече, её рука на его плече. Бег и азарт, кровь и погоня, и — целоваться отчаянно, заглушая боль обратного превращения, и даже любиться по-волчьи, и быть настолько вместе, что почти одним существом.       Пока Эйла летит по небесным холмам под полным Массером и Секундой на три четверти — Скьор рядом. Цифры нужны оборотню не больше, чем слова: девяносто девять ночей из ста, сливаясь в одну, дают ей девяносто девять частей Скьора. Одной лишь части не хватает. И эта одна часть смутила бы Эйлу-человека — но не Эйлу-волчицу. Эйла-волчица чувствует руку Скьора, его дыхание, его бег. Врут только глаза, остальные чувства честны.       …Они когда-то разделили волчью кровь, Круг и тайну. Потом — Скьор учил, Эйла училась — разделили этот бег по уходящим в небо холмам. И после, добежав до неба — небо было гротом между камней, пахло горноцветом и лавандой и кололо голые тела сухими стеблями травы — разделили поцелуй. И ночь. И азарт, и страсть, и всё, что так яростно пело в волчьей крови. Потом, утром — и много-много рассветов после — Скьор смущался. Смущался странных для волков вещей: разницы в годах, своего мёртвого глаза, некрасивого лица. Эйла только смеялась: волка ли, человека — она видела его сердцем. Волчицы мудрее своих самцов, они не спорят с природой. Выбрав пару, нутром, чутьём, самой сущностью поняв — мой! — не спорят больше. Когда Скьор был совсем волком — он понимал. Когда притворялся человеком — делал глупости «я не подхожу, у тебя вся жизнь впереди, давай не будем». Эйла никогда не была совсем человеком — и даже до того, как приняла волчью кровь, наверное, и потому плевать было, кто и что говорит о них за пределами холмистого неба. Пара у волков — на всю жизнь, и волки счастливы: они не верят в смерть.       И сейчас Эйла не верит, когда врывается отчаянным прыжком в самое сердце неба. Она чувствует руку на плече. Пока есть бег — можно даже говорить с ним, безмолвно и нетелесно, но — говорить.       — Как я без тебя? — спрашивает волчица, немного вспомнившая звуки «м-ё-р-т-в».       — Жить, — отвечает волк. — Просто жить.       Эйла знает, что он ответит так. Живи. Без меня — но живи. Умереть в один день — не то, во что согласны верить волки. Храни верность моему разложившемуся телу — не то, что говорят волки, оставляя любимых. Лей по мне слёзы, рви волосы, кровоточи сердцем и душой — не волчье прощание. Живи. Если больно — найди между небесных холмов луну и укуси её своим воем. Или отомсти за меня. И живи дальше.       Волчья любовь слишком страшна для человека. А Эйла — всё-таки ещё человек.       В укромном сердце неба, где оно смыкается с холмами, Эйла перекидывается обратно. Она выла по Скьору — но она не плакала по Скьору. Никогда. Но здесь, сейчас — необходимо.       И когда она сидит, обняв колени, и лицо, шея, грудь — всё мокро от беззвучных, так не похожих на вой слёз, она снова чувствует руку на своём плече.       — Живи, — шепчут ей невидимые губы. Ветром гладят волосы, и ветер груб, как пальцы старого вояки. Стирают соль с губ — и, спрятав лгущие глаза, Эйла остальными чувствами знает его рядом.       И Скьор, пожалев, открывает ей правду.       Смерти нет. Есть холмы, уходящие в небо, и бесконечный бег. Есть погоня и страсть, бурлящие в венах. Кровь жертвы на языке. Бесконечная охота в Угодьях, притаившихся между Пустоты.       — Я жду тебя там, — говорит мёртвый Скьор. — Не торопись, родная, и не верь, что меня нет.       Эйла, которая сейчас человек, вспоминает про Рифтен, храм Мары, улыбку нового Предвестника. И спрашивает невидимого Скьора:       — Ты прощаешь меня?       Он только смеётся в ответ. Смеётся над глупым щенком, своей маленькой ученицей, над тем, что она — мудрая волчица, но глупый человек, задающий глупые вопросы.       — Живи, целуй, люби, Эйла-человек, не мучай себя, родная, — шепчет он. — И вернись ко мне моей волчицей.       Эйле ещё нужно время, чтобы человеческим умом понять правду волка: жизнь — короткий миг перед встречей. От этого знания, принятого душой, в венах морозом стынет кровь, а в груди пылает, оживая, сердце. И последним дождём по Скьору, от того, что она всё ещё чувствует руки на плечах, но не смеет открыть глаз — солоно на щеках и губах.       Эйла покидает небо на рассвете. Через радостный, светлый бег сквозь холмы, в косых золотых лучах поднимающегося солнца новая Эйла оставляет своё небо за спиной. И теперь она готова жить.       Предвестник улыбается, когда Эйла подходит к нему утром. Он не только Предвестник — Эйла потому и согласилась, что с ним не будет скучно — но он не волк. Примерил шкуру — и снял навсегда.       Эйле-человеку будет с ним уютно коротать время до Угодий. Эйла-волчица осталась в холмах. Предвестнику не нужна волчица — и это тоже ответ на вопрос, почему.       Она впервые смотрит на него как невеста на жениха. На его широкие плечи, открытое лицо, понимание в глазах. Сейчас, когда вина перед Скьором развеялась, рассыпалась дождём в небесных холмах, Эйла признаёт, что он ей приятен. А она нравится ему. И для людей этого вполне достаточно, чтобы жить до…       Он умный человек, но совсем не волк. Умный человек Предвестник знает про Скьора, и знает, что его невеста любит холмы. Он не спрашивает, где она была и чему — впервые за последние недели — улыбается. Но Эйла всё равно отвечает его глазам, переводя волчье знание в нелепые человеческие слова:       — Он прощает меня.