Странный Гейл

На сцене – Гейл Первое правило дерьмовых ситуаций: попадать в дерьмовые ситуации – дерьмово. Второе правило, оно же и вывод: дерьмо обычное переходит в категорию дерьма эпичного тогда, когда ты не просто увяз по самую задницу, но тебе еще и некого в этом винить. Особенно в том случае, если ты Рэнди – Слишком Заботящийся О Своем Благополучии Но Нихрена Не Способный Держать Все Под Контролем – Харрисон. Потому что у Рэнди (и он этим очень гордится, большое спасибо) всегда есть кто-то, кого можно винить. Общество, FOX, иудейско-христианские обычаи, Фрейда, давних школьных друзей, плохую погоду, республиканцев и – это приятней всего – истеричных фанаток, которые путают телевидение со своей реальной жизнью (ну или что там у них есть). Но сколько бы Рэнди не думал, он не в состоянии представить, для чего бы Фрейду и советникам Буша в блядском Белом Доме могло бы понадобиться интриговать против него. Или лучше так. Да, он представляет, почему они могут против него устроить заговор. Из-за гомофобии, конечно же, и, возможно, из зависти, потому что им-то никто задницу не подставляет. Но как можно обвинить их в том, что происходит прямо сейчас? Разве это они во вторник ответили на телефонный звонок? Нет. Это был Рэнди. Это они сказали: «Конечно, заходи ко мне в гости, Гейл»? Нет. И вовсе не Дик Чейни думал, что было бы прелестно предложить Гейлу кровать в комнате для гостей на то время, что он будет в городе, и вовсе не ублюдок президент виновен в том, что Гейл ненавидит отели и поэтому принял приглашение. А как обвинить ультрафашистские новости на канале FOX в том, что Гейл снова отрастил себе бороду? Сколько ни думай, нет ни единой возможности. Они наверняка ненавидят бороды, эти уроды. Таким образом, единственный придурок, ответственный за то, что сейчас он тонет в огромном море собственных слюней и легендарной глупости – это он сам. Рэнди Харрисон. Во всем виноватый набитый дурак. Когда Рэнди подходит к двери, палец Гейла продолжает жать на кнопку звонка. Рэнди видел в окно, как тот выходил из такси. Даже с высоты семи этажей один его вид может заставить тебя задохнуться. Мудацкий Гейл Харольд. Как, как, ну КАК он мог ЗАБЫТЬ, какой тот красивый? Это не поддается никакому объяснению. КАК, блядь, через пять лет? Это как написать у себя на лбу фразу: «Гейл Харольд очень красивый», – а потом тупо ее игнорировать. Как будто это что-то совершенно обычное, что говорится всегда: «Какая хорошая погода, Дик Чейни застрелил какого-то парня, телевидение это дерьмо, а Гейл Харольд очень красивый». Как будто это то же самое, что: «Да, мама, я сделаю уроки; да, сегодня я еще поужинаю, а завтра сяду на диету; нет, конечно же, я не буду трахаться с натуралом, каким бы прекрасным он ни был». Одна из тех ГЛУПОСТЕЙ, которые произносятся, но нихрена не значат. Потому что ты говоришь их так часто, что теряется всякий смысл. А когда ты действительно, в реальности сталкиваешься с Гейлом Харольдом, его бородой, приветственной улыбкой и черным пальто, «красивый» – это просто пустое слово, а то, что перед тобой – это подарок на Рождество, о котором мечталось в детстве, причина, по которой были изобретены поцелуи, и единственный мужчина из всех известных тебе, кто обладает тем типом красоты, от которого хочется плакать, потому что – ГОСПОДИБОЖЕМОЙ – это слишком несправедливо. Красота Гейла ошеломляет. Гейл Харольд, будь он проклят, вытаскивает наружу твое внутреннее тринадцатилетие и все, Рэнди, признайся, что такого с тобой не делал больше ни один мужчина, ни когда тебе было тринадцать, ни тем более сейчас, когда тридцатник уже кивает тебе – издалека – своей уродливой головой. Это обезоруживает, а без оружия Рэнди чувствует себя идиотом, слишком уязвимым и слишком счастливым от того, что видит перед собой. В дверях его дома, с чемоданом и, как ни странно, запахом незнакомого одеколона, стоит, ни больше, ни меньше, а самый прекрасный мужчина на свете, который не просто нравится Рэнди, а которого он желает. Может быть и не прямо в «том самом смысле» желает, но очень близко к «этому самому смыслу», поэтому проживание вместе с ним может превратиться в проблему. Счастливый и довольный, Гейл уже не кажется таким напряженным, как в Канаде, а без этой вечной марихуаново-красной поволоки в глазах – вообще совершенно другой. Или злоупотребляет глазными каплями, или до трех часов дня еще не выкурил ни одного косяка. Чудо. Может быть, окончание съемок пошло ему на пользу, в конце-то концов? Рэнди смотрит на него в глазок и умирает. Делает четыре вдоха. Вспоминает о том, что придется спать с ним через стенку, и умирает снова, оживает, мысленно хлещет себя по щекам за всю эту патетику, собирается и открывает. Гейл опирается о дверной косяк – взгляд спокойный, искренняя, хоть и немного ленивая улыбка. - Ты уже не похож на блондинку, Рэнди. Господи, как я соскучился, придурок ты и кусок идиота! - Зато я все такой же унылый. Зажигательная улыбка. И Рэнди в третий раз умирает. - Тебе так лучше, – Гейл ставит чемодан на пол и добавляет то, что только ему одному кажется комплиментом: – Да, это мой мальчик. А потом Гейл его обнимает. Стремительно, на сто процентов, как Гейл. Такого рода объятия будто говорят тебе «Смотри, какой я высокий» и заставляют чувствовать себя крошечным, как маленький ребенок. Хотя нет, не так, ведь даже просто прикосновение к его одежде способно вызывать такие ощущения, до которых маленькие дети еще не доросли. Это объятие рождает в Рэнди три десятка неконтролируемых мыслей, оживляет воспоминания о последних днях съемок, когда Гейл то появлялся, то исчезал, будто тонул. Заставляет думать о Торонто и трех миллионах вещей, которые он позабыл, и еще о стольких же, которые предпочел бы не вспоминать вовсе. Заставляет вспомнить, что он столько раз голышом терся о Гейла – больше, чем ему бы хотелось, и вместе с тем он никогда, никогда не терся о него голышом. Предполагается, что он и не должен был этого хотеть. Он убедил себя в том, что действительно не хотел. Что это была всего лишь одна из его саморазрушительных фантазий, не более. Ему хорошо удавалось врать самому себе. Когда Гейл возвращает его к реальности, его ноги не достают до пола. - Устал? Гейл не отвечает ни «да» ни «нет», но делает такой жест, который может означать и то и другое. Смотрит так внимательно, что это начинает нервировать. Прикусывает нижнюю губу, демонстрируя этот свой кривоватый клык, и по-прежнему остается тайной – не достаточно устал или стесняется сказать? - Я скучал по тебе, Рэн. Это счастье, что у людей нет возможности превращаться в желе. Если бы была, то Гейл спровоцировал бы этот процесс у всех по цепочке. Рэнди даже в голову не приходит сказать, что он тоже по Гейлу скучал. Если бы сказал, то это прозвучало бы так – «Обожемойятоже!», а он предпочитает держать под контролем своего внутреннего трансвестита. Поэтому выбирает второй вариант. Почти такой же жалкий. Слегка толкает Гейла в плечо, типа они слишком мужчины, чтобы говорить такие вещи, типа говоря: «Да брось, ты», – типа они вместе в какой-то проклятой футбольной команде, ну или что-то вроде того. При том, что он ненавидит футбол (за исключением коленок футболистов). - Пойдем. Я покажу тебе твою комнату. - Ладно. Он показал бы ему висячие мосты Семирамиды, если бы только Гейл пообещал никогда не меняться, и всегда демонстрировать эту мечтательную красоту, эту обворожительную небрежность, эту загадочную ленцу. В любом уголке мира, а особенно в продуманно неряшливых углах его квартиры. Жить с Гейлом: странно, странно, странно Рэнди тратит два дня на то, чтобы принять саму идею. Рэнди, который лет в четырнадцать постиг Шопенгауэра, тратит ЦЕЛЫХ ДВА ДНЯ – вместе с ночами – на то, чтобы принять идею того, что он живет с Гейлом. Это временно, это более или менее случайно, но это факт. Он и Гейл живут вместе. Один и тот же дом, одна и та же ванная. Разные комнаты – это горькая правда, но один и тот же туалет. В течение этих двух дней фантастическая странность Гейла проявляется в самых неожиданных формах самыми неожиданными способами. Это три дня одежды Гейла в самых неподходящих местах: рубашек в раковине и джинсов на телевизоре. Три дня возможности наслаждаться тем, как он завтракает хлопьями в три часа утра или полдничает хлебом с соусом песто в двенадцать ночи, потому что ему не хочется ничего готовить. - Да, Гейл, но хлеб с песто? Пожимает плечами. - Хлеб был там, – объясняет. – А песто – там. Мне нравится хлеб, и песто тоже. В понимании Гейла это логично, в понимании Рэнди – нет, но Гейл улыбается, пачкая лицо зеленым соусом, и Рэнди все равно скажет: «Ясно», – даже если Гейл вдруг заявит, что Буш будет заседать в Белом доме третий раз подряд, причем в качестве первой леди. «Как тебе такая идея, Рэнди?», «С этого дня я думаю голосовать за республиканцев». Правда в том, что он не может сказать Гейлу «нет», не знает, как сказать «нет». Проводит два дня, наблюдая его чудаковатые привычки, сбившийся режим, уходы и возвращения и эту странную, странную, странную приверженность телевидению. Во вторник вечером он проводит пятнадцать минут с ним на диване за просмотром чего-то непонятного на языке, изобилующем согласными. - Что мы смотрим? Гейл, ничуть не смутившись, отвечает: «Чешское общественное телевидение». Какие-то танцующие люди. Очень странно. Аплодисменты, ведущий, еще больше танцующих людей, смех, клипы, музыкальный номер, балет. Похоже, что люди выигрывают какие-то награды. Кто-то плачет. Но смеха больше. И снова балет. - Тебе это нравится? Гейл сосредотачивается на телевизоре, строго морщит лоб и, похоже, медитирует в поисках ответов на загадки вселенной. Что-то есть в нем сейчас почти злое. И в следующую же секунду это пропадает и все – напряжение растворяется. «Нет, – говорит он, – но мне хочется знать, о чем это». И в этом весь Гейл – возможно, сказочный тупица, а может быть слегка тронутый сумасбродный гений, кто знает. Однажды он умрет, и кто-то найдет у него под матрасом восемьдесят экзистенциальных романов, и скажет: «Уау, а мы и не знали, что он был таким гениальным и таким непонятым!» Возможно, так и будет. Рядом с Гейлом Рэнди ежеминутно делает какие-то открытия. После пяти лет ежедневных шестнадцатичасовых совместных съемок, он вдруг обнаруживает, что Гейл может смотреть чешское телевидение и способен завтракать чипсами, что он зевает до слез и спит с приоткрытой дверью. [Рэнди немного подглядывает, хоть и не хочет. Или хочет, но ему хотелось бы не хотеть. Гейл в постели, без майки, в ворохе одеял, ногами на голом матрасе, лицом вниз, с разметавшимися во все стороны волосами и длинной-предлинной спиной. Одеяла начинаются как раз там, где соблазнительный изгиб поясницы говорит: «Смотри, но не трогай»] Не нужно было смотреть. Этот изгиб будет преследовать его во снах. Когда Рэнди попытается наудачу его лизнуть, обязательно случится крушение, полуночное столкновение поездов. То, о чем Гейл не говорит Три дня искушения и проклятий. Три дня незамутненного Гейла Харольда. Почти всегда молчаливого, гипнотизирующего телевизор, исчезающего в неурочное время и возвращающегося внезапно, улыбающегося без причины, хмурящегося, хотя всего секунду назад, казалось, что у него отличное настроение. Три дня он ничего Рэнди не говорит. Три дня и – бум! – новость, как подсказка, как глубинная бомба в рутине будней. Рэнди узнает все совершенно случайно. Вот так: Гейл куда-то свалил, сказав: «Вернусь к ужину». Так что Рэнди ему перед ужином звонит. Чтобы тот купил какой-то еды. Только не тайской, потому что она достала. Набирает его номер, но получает голосовое сообщение. Телефон выключен. Когда Гейл возвращается домой, разговор получается идиотский и глупый. Рэнди говорит: «У тебя телефон не включен». А Гейл подтверждает: «Да». А Рэнди: «А если тебе захотят позвонить?». Гейл отвечает: «Нарвутся на выключенный телефон». Но Рэнди настаивает: «А если это важно?». И Гейл, вот так, безо всякого перехода, говорит: «Я порвал с ней». - Что ты сказал? - Порвал. Мы расстались. Разрыв. С ней. И все. Гейл, похоже, в ужасе от того, что ему пришлось это сказать. А когда Гейл в ужасе, он путается в словах. Запинается, заикается, становится непостижимым и высоким. Как если бы у него вдруг до огромных размеров выросли руки и ноги, и теперь он понятия не имеет, что со всем этим делать. - А мобильный?.. - Не хочу разговаривать с ней хотя бы несколько дней. Ты же знаешь эти разговоры после разрыва, со всеми этими… упреками и «А ты сказал», и... Понимаешь? – Рэнди кивает, типа, да, он понимает, типа он тоже получил в жизни свою порцию отвратительных расставаний. – Я не могу делать это сейчас. Одна секунда, две секунды, Рэнди смотрит на него и не понимает, что конкретно он должен сейчас чувствовать? Гейл ее бросил и приехал к нему на квартиру. Что он должен чувствовать? - Значит, ты использовал мою квартиру в качестве бункера, чтобы спрятаться от всего этого? Легко пожимает плечами, не опуская глаз. Лицо ребенка, оставленного в детском саду. Почти раскаивающегося. Прелестно. Как можно на него сердиться? Рэнди, умеющий злиться на камни, соседей, республиканцев, Джерри Спрингера и свою мать, причем на всех одновременно, не может рассердиться на Гейла Харольда, такого уязвимого, разыскивающего в кухонных шкафчиках остатки хоть какой-то еды. - Хочешь… поговорить об этом? - Нет, – говорит торопливо. А потом все-таки поясняет: – Нечего рассказывать. В смысле, ничего не случилось. Ничего не изменилось. – Он находит в холодильнике апельсиновый сок, берет стакан, немного наливает, а потом пьет из бутылки, бог знает почему. Делает глубокий вдох, пытается объяснить: – Не знаю, как так получилось, что внезапно все утратило смысл. В нас не было никакого смысла. И был момент, когда было неплохо не иметь смысла, мне нравилось, а теперь – просто нет смысла. – Гейл несколько раз прокручивает в руке стакан и смотрит на сок: – Не знаю, есть ли во всем этом смысл. Возможно, нет. Рэнди все еще верит, что он понимает. Что это имеет больше смысла, чем большинство имеющих смысл вещей. Рэнди Харрисон, который еще в средней школе прочел «Теорию чистого разума» Канта (и ему понравилось), всегда думал, что бессвязное бормотание Гейла и эта сводящая с ума манера выражаться, содержат в себе глубокую истину. А может и нет, может просто Гейл такой красивый, что любая хрень из его уст звучит хорошо. - Мне очень жаль, Гейл. - Я не готов включить телефон. Ну, понимаешь. Пока еще нет. «Конечно», – всем своим видом Рэнди пытается сказать «Я тебя понимаю», вместо «Боже мой, какой ты странный». Чувствует внезапный порыв обнять Гейла, но сдерживается и просто наблюдает, как тот пьет свой сок. Размышляя: «Боже мой, Но. Какой. Ты. Странный. Гейл». Ладно, если быть уж совершенно честным, в придачу к этому он еще думает: «Теперь, когда ты порвал со своей девушкой, как насчет небольшого гомосексуального опыта?», – но последнее, конечно же, прикол. Ну, почти прикол. На шестьдесят процентов. Девяносто девять процентов – совершенно серьезно. А шестьдесят пять процентов – прикол. Гейл Харольд против науки. Для математиков это заведомо проигранный бой. Гейл еще дома: все больше и больше странностей Рэнди обожает театр. Рэнди реально, на самом деле, действительно обожает театр. Его не столько восхищает то, что он играет в театре, сколько восхищает сама идея возможности играть в театре. Нравится ощущение того, что играть в театре – это хорошо, это значит не спустить свою жизнь в унитаз. Потому что кто-то может сниматься на телевидении, зарабатывать деньги и получать от этого удовольствие. Кто-то даже может делать на телевидении что-то стоящее, только вот телевидение никогда не будет театром, а Рэнди не нужен дом побольше и тысяча миллионов поклонников. Ему даже дюжина поклонников не нужна. Он предпочтет оценку «хорошо» от критика из «Нью-Йорк Таймс». Даже «удовлетворительно», полученное на Бродвее, лучше, чем голливудский диплом с отличием. Он не хочет быть актером. Он хочет быть Актером. Он не рожден для деталей и мелочей. Ему нужен свой путь. Он относится к своей жизни серьезно. Когда он объясняет все это Гейлу, каким-то образом вся серьезность отправляется к черту. - Так что, в основном, тебе нравится театр? Гейл говорит это с неподдельным интересом и искренним расположением. - Да, – признается Рэнди. – Нравится. Они говорят об этом, об Амадеусе, об оф-Бродвее, и об оф-оф Бродвее, об одной театральной постановке, которая очень понравилась Рэнди, но это было очень далеко от оф-оф Бродвея, он даже не уверен, что это был Нью-Йорк. Говорят о проектах Гейла и о том, как сильно ему нравится ездить верхом, и об Уайатте Эрпе, и о том, другом сериале, в котором Гейл начнет сниматься в Атланте, «Но мы не поедем в Атланту, просто действие там происходит». Рэнди знает, что закончит тем, что запишет «Дедвуд» на свой TiVO, чтобы немного помучить себя зрелищем Гейла верхом. Но этого он не говорит. Более того. Он говорит, что даже ради прикола не будет это смотреть. - После «Горбатой горы» я не могу смотреть на гетеросексуальных ковбоев, Гейл. Это слишком странно. Говорят и о других проектах. Рэнди делает вид, что не помнит названий. Вместо того, чтобы сказать «Пропавшая», говорит «Сериал про ФБР», но мысленно отмечает время трансляции и обещает себе ничего не чувствовать, если на экране будет бегать Гейл в бронежилете и рубашке с подвернутыми рукавами. Он был тайно влюблен в Дэвида Духовны в роли агента Малдера, когда учился в средней школе. Тогда он ближе, чем когда-либо был к тому, чтобы стать фанатом чего-то идущего на телевидении. Еще не хватало вернуться в ту стадию мозговой комы из-за чрезмерного смотрения сериалов. Один из главных жизненных принципов Рэнди Харрисона гласит, что телевидение – это плохо. Это изобретение для натуралов. И точка. Как ни парадоксально, но просмотр телевизора это единственное, что он делает вместе с Гейлом в течение следующих двух дней. Точнее, они смотрят спортивные передачи. А еще точнее – футбол. Рэнди никогда не смотрел футбол. Если только на день Благодарения, но не европейский футбол с мужиками в шортах и носках по колено. Сначала он мало что понимает, но его восхищает сосредоточенность Гейла. Потом Гейл объясняет ему правила, он все равно нихрена не понимает, но продолжает восхищаться сосредоточенностью Гейла, его «Ну, давай!», когда что-то непонятное происходит с арбитром, и его длинными объяснениями того, что Зидан – его кумир, или что-то вроде того. Перед тем, как стать актером, Гейл хотел быть футболистом, Рэнди никогда не видел его играющим в футбол, но очень хотел бы. - Ну и что в этом Зидане такого, кроме мощного профиля и отсутствия волос? - Мне нужно заново родиться, чтобы иметь достаточно времени для того, чтобы объяснить тебе все то, что делает его особенным. Это слишком неоправданный комплимент. Рэнди официально испытывает ревность к какому-то футболисту. - Когда ты начинаешь сниматься в этом сериале про ФБР? - На следующей неделе. Рэнди много времени проводит в театре. Но когда его коллеги предлагают: «Выпьем вечером по пивку?», он клеит отмазки и сваливает домой. Его ждет Зинедин Зидан, испанская сборная в полном составе и Гейл, который с хмурым выражением, закусив нижнюю губу, смотрит матчи, проигрывая каждую игру в своей голове. Когда его кумир прет против здравого смысла и лажает таким фантастическим образом, какого Рэнди не приходилось видеть со времен провала «Водного мира», Гейл затихает. Шумно дышит через нос, сжимает челюсти, переживает. Если бы Рэнди был телевизионным экраном, он бы взорвался от невозможности вынести такой сосредоточенный интерес. За все время, проведенное рядом с Гейлом, он никогда не видел его более похожим на Брайана, чем сейчас, излучающим что-то, что можно принять за плохое настроение, но это какая-то чрезмерная напряженность. Вся комната пропитывается ею. Его досада так очевидна, что Рэнди вынужден сказать худшее из того, что человек, далекий от футбола, может сказать в подобном случае: - Это просто футбол, Гейл. И мгновенно раскаивается. Это как если бы ему сказали, что Уайльд это «просто театр». Гейл немедленно оборачивается и смотрит на него с таким же пристальным вниманием, с которым до сих пор смотрел на экран. Вниманием, которое удерживает тебя на месте, которое заставляет чувствовать себя жертвой сексуальной агрессии, раздевает тебя и буквально раскладывает по частям. Кажется, что он сейчас скажет что-то глубокое и значимое, но, в любом случае, уничтожающее, но это внимание пропадает также быстро, как появляется, и Гейл снова кажется безобидным и смирным. - Иногда люди все проебывают, правда? Не дожидаясь ответа, он встает и идет к холодильнику за пивом. Великая фраза: «Иногда люди все проебывают». Выдающаяся. Когда Гейл возвращается с пивом для себя и для Рэнди, он спрашивает: «За что выпьем?», и оба задумываются. Рэнди хочет выпить «За великие фразы» и «За мудаков, которые их сочиняют». Но лучше не надо. - За тех, кто лажает, – говорит Гейл. Великий тост. Никому из них не хочется идти спать, когда заканчивается игра. Гейл, виртуозная странность По воскресеньям обычно Рэнди ложится пораньше, но так как в понедельник спектакля нет, то идея бодрствовать всю ночь вместе с Гейлом не кажется ему такой уж плохой. На фоне телевизора и приглушенных звуков, доносящихся от соседей-итальянцев, откупоривающих шампанское, они некоторое время играют в покер, некоторое время в стратегию и некоторое время в Pictionary. В четыре утра у Гейла красные глаза, он красив как никогда раньше, и говорит то, что Рэнди ожидает услышать меньше всего: «Ты помнишь?» - Что? Гейл объясняет. Он хочет знать, помнит ли Рэнди. О той сцене. В тот раз. - Ту, про Брайана, Джастина и скрипача, помнишь? Когда у Джастина уже было со скрипачом, а Брайан узнал, потому что ему Майкл сказал, ну или что-то в этом роде, не знаю. Не помню, как он узнал, но уже знает. Мы снимали ту серию, где он злился, но ничего ему не говорил. Хотя нет, сказал, помнишь? Поцеловал с такой ненавистью, а потом пошел опять играть в боулинг. Это был боулинг? Думаю, что боулинг, и там было что-то, одна фраза, типа: «Поздравляем победителей», и Джастин думал, что он выиграл, а Брайан сказал, что нет, он говорил: «Мы проиграли». И это, мне кажется, было довольно хорошо написано. И я помню, что мы это смотрели вместе с ней, понимаешь? Примерно за неделю до того, как расстаться. И она сказала, что это лучшее из того, что я сделал, а я не помню, представляешь? Точнее, я помню, но не то, что мы делали, и как это все происходило. А только то, что я чувствовал, что не существовало ничего больше, кроме этих съемок. Только ты и я. Помнишь? Рэнди видел, как горит пластик. Однажды. Пластиковая пленка от сигаретных пачек. Ставишь ее в пепельницу, подносишь спичку, и пластик мгновенно вспыхивает и съеживается в комок. Когда Гейл говорит об этой серии таким голосом, ровно то же самое происходит и с сердцем Рэнди. - Я помню. Ему немного трудно дышать, а в комнате воцаряется церковная тишина. - Мне нравились эти сцены, – мягко говорит Гейл. – Когда ты был там со мной. В этом странном и удивительном месте. Все, что есть в Рэнди жесткого и рационального, превращается в иррациональное и нежное. Гейл рушит его защиту. - Это потому что ты сам странный и удивительный, Гейл. - Да, – сглатывает, опускает взгляд, потом одна бровь приподнимается и он смотрит, пронзая Рэнди невыносимым очарованием: – Я скучаю по этому. Рэнди тоже скучает. Не по Канаде и, конечно же, не по съемкам, и меньше всего по своему персонажу. Но он хорошо усвоил, что они так ценны и их так немного, этих моментов, когда твоя профессия переносит тебя в это упоительное место, где они с Гейлом бывали не раз. И неважно, что результатом этих моментов становится всего лишь телесериал, потому что когда ты играешь и попадаешь «туда» – этот момент имеет значение. Поэтому Рэнди бормочет: «Я тоже скучал по тебе», – и объятие кажется ему коротким и недостаточным. Но у улыбки Гейла, этой его улыбки – «Я знал, я огромная дикая кошка» – определенно есть привкус победы. Он не знает, в какой момент он заснул на диване. Просыпается со следом от подушки на щеке и растрепанными волосами. И ощущением нереального спокойствия в животе. Но длится это недолго. Гейл, Гейл, Гейл: сюрприз! - Что?! Рэнди пытается вспомнить, когда он последний раз был так изумлен. Когда-нибудь. Чем-нибудь. Но нет. Ничего подобного. Новостью о том, что Гейл порвал со своей? Даже близко нет. Известием о том, что Буш вышел из шкафа и признался в своих намерениях сочетаться браком с водителем грузовика из Нью-Джерси? Да нихрена, НИЧТО, НИЧТО несравнимо с тем сюрпризом, который он узнает из разговора с Питером. Из разговора? Нет, это не разговор. Из ПОТРЯСЕНИЯ с Питером. Диалог начинается вполне обычно. - Так значит, ты усыновил Гейла? Это именно то, что произошло? Потому что если есть еще, то я бы тоже хотел одного усыновить. Сажал бы его к себе на колени, – говорит Питер. – Гладил бы и кормил. - Да уж, представляю себе, чем бы ты его кормил. Рэнди не знает, как так получилось, что он разговаривает с Питером. Потому что из правила «было, да сплыло» после «Близких друзей», он исключил Питера Пейджа, чтобы болтать с ним обо всем и ни о чем по три часа в месяц. Может потому, что Питер обожает трепаться по телефону, а Рэнди обожает говорить о себе. Может, это как пуповина, которую не хочется перерезать, хоть и мечтаешь свалить из дома. Может потому, что это Питер. И точка. - Он просто остановился у меня на несколько дней. На следующей неделе у него съемки в этом сериале про ФБР. - О, боже, в бронежилете! Когда запишешь, сделай копию! - Я не буду ничего записывать. - Нет, – это звучит весело. – Конечно же, нет, дорогой! Скажем так, Питера нелегко обмануть, и иногда лучше сменить тему и не вступать в заведомо проигрышную словесную перепалку. Так что Рэнди рассказывает ему про расставание Гейла. Питер о расставании уже знает. Рэнди не понимает каким образом, но он просто-напросто знает, потому что на свете существует не так много вещей, о которых бы Питер не знал. Включая подробности, которые Рэнди НИКОГДА не хотел бы знать о Томе Крузе и родах Кэти Холмс. Они говорят об этом, ни о чем, о том, чего Рэнди не понимает – про известного модного актера, про которого Питер наверняка знает, что тот гей, потом еще немного про Гейла и, в какой-то момент разговора, Рэнди вспоминает, что привык испытывать некоторую ревность к отношениям, которые были у Питера с Гейлом. На площадке, полной мужчин-геев, именно Питер заставлял Гейла смеяться, и Питер был тем, кто запросто мог подойти в перерыве между сценами, когда Гейл был в одном полотенце, схватить его за задницу и сказать: «Ой, кто это у нас тут попался?» Если бы это сделал кто-нибудь другой, это было бы так вульгарно, что наверняка травмировало бы психику Гейла, вынудило бы его проходить терапию, лепя из пластилина и посасывая большой палец. Но когда это делал Питер, Гейл ржал. И ладно, да, Рэнди немного ревновал к тому, что они так ладили, сейчас уже можно это признать. Немного ревновал к явно безлимитному доступу, которым пользовался Питер, чтобы наминать Гейлу задницу. Пока они говорят по телефону, ему вспоминается эта ревность, и теперь, на расстоянии, кажется полным идиотизмом. На самом деле ведь они все были просто друзьями. - Он там случайно не под рукой, чтобы дать мне его на секунду? - Он вышел, – говорит Рэнди. – За чем-то. Не знаю. Выходки Гейла. - А, ну да, выходки Гейла. Внезапные, загадочные, иррациональные, я помню, – Питер вздыхает. – Я реально скучаю по нему. По нему, его косякам и нелепым шмоткам. Он все еще ходит в том пиджаке из змеиной кожи? – Рэнди ржет от души, Питер привык говорить, что Гейл одевается так, будто всегда под кайфом. – Я скучаю по этому пиджаку. И тогда, без всякого предисловия, наступает СЮРПРИЗ. Который разворачивается примерно по такому сценарию: Питер говорит: «Я скучаю по пиджаку». И добавляет: «И по тому, как он путался в фразах Брайана». Рэнди мгновенно присоединяется к любовному обсуждению общего друга и рассказывает, как сильно он соскучился по тому, чтобы входить с ним вместе в бар и видеть, как у двадцати женщин сразу начинается истерика. Среди вещей, о которых он тоскует на самом деле, безусловно, есть эта – «Голым прижиматься к нему, с членом, прикрытым носком». - О, да, – говорит тогда Питер. – Это я бы тоже не прочь повторить. Без носка, конечно, этого мы никогда не делали. Вот так, ничего больше. СЮРПРИЗ. Рэнди смеется. Потому что думает, что это шутка. А потом ему уже не смешно, потому что Питер не смеется и, кажется, это не шутка. В самом деле, в этом нет ничего смешного, так что шуткой это быть не должно. - Питер, что ты только что сказал? - Он тебе не рассказывал? Хорошо, это… это было всего один раз. И мы были пьяны. Ну, хорошо, я – нет. Но он да. Ну, ты знаешь. Его мозг думает быстро, но в обратную сторону. Думает: «ЧТО?!» - М-м, – говорит Питер. – Я всегда подозревал, что у него с тобой тоже что-то было, но теперь вижу, что нет. Все что сейчас есть у Рэнди в мозгу, это «ЧТО» и он не может с этого сдвинуться. Слышится звук отворяемой двери, входит Гейл и дальше все, как в замедленной киносъемке. Гейл говорит: «Я вернулся», Питер спрашивает: «Ты здесь?», а Рэнди только и может думать – ЧТО, ЧТО ТЫ ГОВОРИШЬ, и никак не может прийти в себя от шока. Он как космонавт в открытом космосе. Земля круглая, а Гейл натурал, если в это нельзя верить, то во что, БЛЯДЬ, еще можно верить?! Что Питер хочет сказать этим: ТЕРЕТЬСЯ ГОЛЫМ О ГЕЙЛА? Гейл встречается с женщинами, ради бога. С ТОЛПАМИ женщин, он как-то раз познакомил Рэнди со своей обширнейшей теорией по поводу орального секса с женщинами, которая так сильно травмировала Рэнди, что он был готов отправить его лечиться. ГЕЙЛ – НАТУРАЛ. Гейл приносит китайскую еду (довольно много), а еще чипсы (теперь будет ими крошить), и спрашивает: «Кто это?», очевидно из-за потрясенного выражения лица, которое должно сейчас быть у Рэнди. - Это Питер, – бормочет Рэнди. Потом повторяет еще раз: – Питер. – И, когда Питер переспрашивает: «Это Гейл?», он только и может выговорить: – Ага. И тогда, будто ничего не случилось, и мир не перевернулся с ног на голову, Гейл счастливо улыбается, весь в крошках и масле от чипсов, переключает телефон на громкую связь и опирается на диван, чтобы подразнить Питера. Питера Пейджа, с которым ТЕРСЯ ГОЛЫШОМ. - Питер? – Гейл с неподдельным весельем говорит в микрофон: – Это который из всех тех педиков? Я не помню. Рэнди думает: ЕДИНСТВЕННЫЙ, С КОТОРЫМ ТЫ ТЕРСЯ, ПРИДУРОК. Питер отвечает: - Я был самым высоким из всех, дорогой. И Гейл смеется, покусывая подушечку большого пальца. И Рэнди умирает. Прямо здесь на месте. Умирает. Конец. Гейл и его феерическое «нетданет» Он дает время. После прекращения разговора, Рэнди дает время Вселенной на то, чтобы подать ему знак, как действовать дальше. Он убежден, что вот-вот появится какой-нибудь дебильный ведущий одной из этих ужасных программ с MTV и скажет: «Ага, повелся, грязный педик, Гейл – абсолютнейший натурал!». Рэнди ведет себя, как обычно. Как ни в чем не бывало, раскладывает еду по тарелкам. Ожидая знаков. Но ничего не происходит, если не считать знаком то, что Гейл поливает соевым соусом чипсы. Никаких ангелов-предвестников, ничего. Полтора часа он не в состоянии сосредоточиться на изучении сценария. Ничего. Гейл читает «Таймс». Ладно, Гейл просматривает заголовки «Таймса». Рэнди прорывает без предупреждения: - Когда конкретно ты переспал с Питером? Что это за тон, боже. Тон оскорбленной супруги. Если бы кто-нибудь так обратился к нему, Рэнди послал бы его совать нос в свои дела, или совать различные неудобные предметы во вполне определенные места без ничего, без единой капли смазки. Так поступил бы сам Рэнди. А так как Гейл не Рэнди, то он ограничивается тем, что возвращается оттуда, где только что витали его мысли, делает безразличное лицо и очень, очень раздраженно спрашивает: «А?». - Ты спал с Питером, Гейл? – и надо же, это кажется невозможным, но кроме ревности в голосе Рэнди тоже звучит раздражение, и ему хочется отвесить самому себе хорошую затрещину. Гейл отвечает. - Нет, - не очень уверенно, а потом: - Да. - А потом снова меняет свое мнение: - Нет. ЭТО ЕЩЕ ЧТО БЛЯДЬ ЗА ОТВЕТ?! - Нетданет? – переспрашивает Рэнди. – Гейл, слова «нетданет» не существует! - Нет? – удивляется Гейл и, похоже, издевается, но это трудно понять. - Нет! – Рэнди вовсе не до шуток. - Да? – ага, он издевается, определенно. - Гейл! Звучит по-девчачьи. Тринадцатилетней девчонкой, которая хочет новое бикини, или больше дизайнерских наркотиков, или чего там еще хотят тринадцатилетние девчонки. Но это потому, что Гейл реально сводит его с ума. Так красив и так… трется с Питером в его воспаленном воображении. - Мы полупереспали, примерно так. Я был… ну, ты знаешь, мне не нужно было столько курить. Рэнди всегда думал, что в людях есть что-то недалекое. А когда это касается разговоров, то проявляется практически всегда. Потому что когда говорят: «Нет-нет, дорогой, расскажи мне все, я предпочитаю знать правду, даже если это сделает мне больно», то не имеют ни малейшего представления о том, что они спускают с цепи. И это правда. Потому что любопытство - это тупая и непреодолимая сила природы. И это правда, что Рэнди ВЕРИТ, что хочет знать, что произошло между Гейлом и Питером, но на самом деле он не хочет этого знать, потому что как только Гейл это расскажет, зло будет спущено с цепи. Он будет слышать эти слова в своем мозгу всю оставшуюся жизнь и вынужден будет жить с этими картинками, и поэтому дай бог, дай бог, чтобы Гейл ничего не сказал больше - ни единого слова – после фразы «Мне не нужно было столько курить». Господи, почему? Почему ты наделил его способностью говорить, вместо того, чтобы просто сделать его самым красивым немым во Вселенной? - Я немногое помню, - говорит Гейл, и теперь будет повторять это вечно в голове у Рэнди. – На той вечеринке, дома у Коуэна, кажется в мае, не помню. – Всю оставшуюся жизнь Рэнди проведет, слушая его, закинувшего одну длиннющую руку на спинку дивана, путающегося в местах и датах, в вещах, которые не имеют значения, но которые навсегда останутся самыми важными. – Это было так, не знаю, мимолетно. И мы не переспали, не знаю, хоть и кончили, так что это… была одна из тех вещей, которые случаются, знаешь? Я не спал с Питером, понимаешь, мы не трахались, но… в общем… - самое длинное многоточие в жизни Рэнди. – Питер мне отсосал. Ага. И он встает за новым пивом. «Мы кончили». Мозг Рэнди подвергается приступу хохота и панической атаке одновременно. Между смехом и паникой есть лесистые места, где произрастает изумление, и маленький непоседа-Рэнди смеется и грозит пальчиком, приговаривая: «Мы кончили, мы кончили!». Рэнди убивает несносного коротышку из ружья, и тут же слышит: «Питер мне отсосал». Слышит и будет слышать вечно: «Питер мне отсосал». И вот что он должен теперь сказать? Теперь, когда Гейл возвращается с пивом, теперь, когда хорошо бы оставить все как есть и продолжать жить своей жизнью, НЕ МУЧИТЬСЯ МЫСЛЬЮ, ЧТО ЭТО МОГ БЫ БЫТЬ ОН, ГОСПОДИ БОЖЕ, ОН, ЭТО МОГ БЫТЬ ОН! В мае? Вечеринка? Рэнди не помнит никакой вечеринки, никакого мая, ничего. Наверняка потому, что его там не было, наверняка он остался дома и читал. В ТО ВРЕМЯ КАК ПИТЕР ДЕЛАЛ МИНЕТ ГЕЙЛУ! - Тебе понравилось? Видишь? Это было именно то, чего не нужно было спрашивать. Любой ответ сделает только хуже. Если Гейлу не понравилось, Рэнди подумает: «Конченный натурал, ненавижу тебя», а если понравилось, то будет думать: «Это ведь мог быть я, мудак, ненавижу тебя». - Я не очень помню, - говорит Гейл, его губы шевелятся у самого горлышка бутылки, а мир делается лучше. – Но в целом, когда отсасывают, это ведь не самое отвратительное из того, что тебе могут сделать. Ну, в общем, ты понимаешь. Еще одна великая фраза Гейла для книги из серии помоги себе сам, которую он когда-нибудь напишет. Она будет называться «Гейл Харольд: Моя жизнь, как мое представление», и все придурки мира будут чувствовать благодать в его присутствии. Хуже всего то, что Рэнди тоже ее купит из-за фото на обороте. В книге будут такие фразы: «Все могут все проебать», «Ты думаешь, что ты знаешь, но на самом деле, пока не узнаешь, ты не знаешь» и особенно эта: «Минет – не самое плохое, что с тобой может случиться». Это бестселлер. Прямо нобелевская премия для идиотов. - Гейл. Рэнди не хватает слов. - Да? - Я выйду ненадолго. - Ага. «Ненадолго» растягивается на двадцать кварталов пешком. Если бы вдруг не начался дождь в какой-то точке Бродвея, Рэнди добрался бы до Нью-Джерси. Однажды он там покончит с собой каким-нибудь драматическим образом. Например, бросившись под один из огромных грузовиков, которых в Джерси полно. Пролетарское такое самоубийство, не слишком гламурное. В такси, по дороге домой, он пытается придумать что-то получше, но ничего не приходит в голову. Кроме пьяного Гейла со спущенными штанами и головой Питера между ног. Облизывающего губы, покрывающегося испариной. Все красивые натуралы должны быть казнены и похоронены в общих могилах. И если когда-нибудь Рэнди Харрисон напишет СВОЮ биографию, то это будет ее названием: Дорогой Гейл, да пошел ты Когда он возвращается домой, его обувь хлюпает: хлюп-хлюп, и, что самое, отвратительное, тот же самый звук издает его сердце. Хлюп-хлюп. Рэнди отдается на милость Богородицы, или Моисея, или кого-нибудь еще, только бы Гейла не оказалось дома, но Вселенной плевать на педиков, и Гейл, конечно же, здесь. - Ты весь мокрый, – говорит Гейл. – Идет дождь? «Нет, - думает Рэнди. – Я в парке забрался в пруд, чтобы поплавать там вместе с утками». - Идет дождь. Он разувается уже на кухне. В нормальном состоянии Рэнди заботило бы, что он весь коридор залил водой. Но так как его ум без конца повторяет: «Мыыыыыы кооооончили», он просто не в состоянии думать о деревянном паркете. На самом деле он вообще не может думать ни о чем. Прежде, чем он успевает хоть что-нибудь сообразить, Гейл уже стоит перед ним с полотенцем, собираясь сделать одну из тех абсурдных вещей, которые он делает постоянно. Он говорит: «На» и потом говорит: «Иди сюда», и эти два императива противоречат друг другу, поэтому Рэнди ничего не делает, а Гейл закатывает глаза и говорит: «Вот так» и начинает вытирать ему голову. Полотенцем. Его полотенцем, естественно. Сильно, но не слишком. Рэнди никто не вытирал голову с тех пор как ему исполнилось три года. И он не помнит, чтобы у него были такие мягкие полотенца. Он ничего не видит, только полотенце и расплывающийся за ним остальной мир. Что-то есть в этом моменте такое, что заставляет его расслабиться. - Так лучше? - его удивляет, как близко звучит рядом с ним голос Гейла. Единственное, что он может сделать, это кивнуть, он хочет сказать «спасибо», но Гейл не дает ему такой возможности. – Это было не так уж плохо. Рэнди хотелось бы сделать вид, что ничего не происходит, сказать: «Не понимаю, о чем ты говоришь», но получается выдавить только жалкое и не очень убедительное: «хм?», которое даже близко не звучит так незаинтересованно, как должно бы. Гейл перестает вытирать ему голову. Полотенце ложится на плечи, фиксируется с обоих концов и Гейл внимательно смотрит, не смотря на то, что Рэнди СОВЕРШЕННО не желает сейчас, чтобы его рассматривали. Ни в коем случае. Потому что это правда, что Гейл не очень дружит со словами, и, конечно же, у него все совершенно ужасно с речами. Он хреново ориентируется в пространстве, не умеет нормально парковаться, не знает, что такое порядок и очень странно себя проявляет в обществе. Это все правда. Но есть одна причина, которая и делает его гениальным актером, она заключается в том, что когда Гейл смотрит, когда он действительно смотрит - он видит. И Рэнди не уверен, что сможет скрыть от него все то, что не хочется показывать никому. - Я пойду в душ. Он быстро отходит на несколько шагов. Но «Эй!», сказанное голосом Гейла, останавливает. Рывок за одежду, шлепок полотенцем – и он покорно остается на месте, под пристальным взглядом больших зеленых глаз, которые слишком хороши для того, чтобы иметь смысл. Гейл бормочет: «У нас все нормально?», и Рэнди кажется, что из всех случаев, когда он лажал, играя чужие роли, никогда еще он не лажал так эпично, как сейчас, с трудом отвечая: «Конечно», прозвучавшее, как полная хрень. Ему бы хотелось, чтобы все было нормально, но это злость и ревность – та штука, которая кипит у него в желудке. Нет, ничего не нормально, и тот факт, что Гейл смотрит на него, пытаясь что-то исправить, только заставляет его еще больше злиться на самого себя. - Мне нужно переодеться, Гейл, и в душ. Он навсегда запомнит эту прерванную фразу: «Мне нужно переодеться, Гейл, и в душ». Он будет вспоминать ее всякий раз, перед тем, как поржать с очередной дурацкой сентенции Гейла, потому что реально это на редкость тупая фраза и совершенно не то, что нужно говорить перед тем, как тебя поцелуют. Но это то, что он говорит, это единственное, что он говорит перед тем, как Гейл Харольд морщит лоб, будто увидел что-то забавное, и начинает искать его губы своим приоткрытым ртом. Первый поцелуй, который вовсе не первый, потому что они уже много раз целовались, и практически делают это на автомате, и в то же время – первый, потому что никто не кричит: «Камера, свет, мотор!» Да, он первый, потому что сердце Рэнди сжимается, а тело наоборот расширяется, и их языки переплетаются между собой в ту же секунду, неистовые, мокрые от слюны. Жаждущие и тревожные. Гейл, Гейл, Гейл Доказательство того, что Вселенная ненавидит педиков, заключается в том, что его первый раз с Гейлом похож на плохо снятый фильм режиссера, сидящего на кислоте. Всю оставшуюся жизнь он будет помнить эти куски, плохо смонтированные, криво нарезанные и слишком уж напряженные. Долгие томительные часы на грани, перед тем, как кончить, неожиданные оргазмы, пробирающие до самых яиц, ввергающие в кому, но заставляющие желать большего. Беспорядочный секс, когда кажется, что тело удовлетворено, но стоит только почувствовать запах Гейла, увидеть его или подумать: «Гейл», как тут же. Хочется. Еще. Все, что он будет вспоминать в будущем – лишь эти отрывки. Один: Гейл расстегивает ему ремень и, вместо того, чтобы так и оставить, вытягивает его, заставляя скользить между шлевок. Протяжное шипение заканчивается тем, что он кусает его губы. Он просто произносит: «Ммммм», а затем: «Аааах», но Рэнди слышит: «Как давно я хочу трахнуть тебя», и эта воображаемая фраза звучит великолепно. Черт возьми, это звучит отлично. Рэнди не хватает терпения, он просто хочет поскорее раздеть Гейла. Расстегивает пуговицы на ширинке. Секунду задерживается на резинке трусов, и она ему кажется такой долгой, эта проклятая секунда. Одно скупое движение и брюки Гейла уже у того на коленях вместе с трусами. Он впервые трогает Гейла там всей рукой. Тот запрокидывает голову и стонет. Рэнди думает: «Боже, ты даже не знаешь, что я собираюсь сделать с тобой». Другой: Почти голые они валятся на диван. «Шшшш», - Гейл кладет ему руку на грудь и говорит: «Не двигайся». Рэнди застывает, смотрит, как загнанное животное, тяжело дыша, с зацелованными в кровь губами. Гейл обеими руками тянет через голову футболку и говорит: «Так лучше», и да, контакт кожи с кожей – это действительно лучше. На этот раз Рэнди не сдерживается и говорит: «Я заставлю тебя кончить, Гейл». И ему нравится это «Ладно», это Гейлово «Ладно, хорошо», которое звучит немного просительно, но в то же время абсолютно вызывающе. Будто бы он хочет сказать: «Посмотрим, если у тебя получится, посмотрим, на что ты способен». Рэнди злится, возбуждается, хочет вывернуться наизнанку. Отрывки. Некоторые вот они, здесь, другие исчезли. Время просто издевается над Рэнди. Оно течет слишком быстро. Ему остались секунды, мгновения, остановленные как фотографии, как изображения, застывшие в янтаре. Еще один: Язык. Повсюду язык. Рэнди не верит, что когда-нибудь у него был секс с таким количеством языка. Гейл постоянно целуется, и Рэнди всегда думал, что энергию Брайана тот аккумулировал из воздуха, потому что он не находил ее в Гейле, и не мог себе представить, откуда тот извлекает ее. Но теперь он знает. Когда Гейл его целует, он находится здесь, этот источник энергии, нечто недоброе от Брайана Кинни, концентрированный порок. Гейл работает языком, как одержимый, целуя так, как другие трахают. Он не перестает целоваться, не устает искать его губы, когда они, полностью обнаженные, трутся друг о друга, как распаленные подростки, которые не знают, что еще делать. Целует так, что Рэнди задыхается, а когда останавливается, Рэнди злится, потому что ему нужен этот язык именно там, где он был. Целует медленно, целует быстро, целует тысячей различных поцелуев, слюнявит шею, облизывает соски, целует живот и рычит, а лучше всего тот момент, когда он смотрит на Рэнди, гаденько улыбается, и проводит языком по всей длине члена, который уже стоит с самого начала времен, с сотворения мира, и делает с ним то же, что и со ртом. Целует. Этот язык. Эти поцелуи. Вся эта слюна. Эти губы. Рэнди сдерживается, только бы не сорваться и не упустить ничего из происходящего, запускает пальцы в волосы Гейла и когда чувствует его рот, полностью охвативший член, невыносимое давление и узость жаркого горла, то умирает. В виде оргазма и сердцебиения, но умирает. Тратит три секунды на восстановление дыхания и еще две на то, чтобы захотеть еще. Те самые, которые требуются Гейлу на то, чтобы вытереть рукой губы, пожать плечами и сказать: «У тебя странный вкус». Он не выглядит недовольным, это просто еще один комментарий в стиле его бесценных великих фраз. «Ты тоже странный, - думает Рэнди. – И прямо сейчас мы отправимся в кровать». Это только отрывки. Только изображения. Изгиб спины Гейла. Бесконечный, когда он лежит на постели на животе. Скольжение тела по простыням, когда он чуть приподнимает бедра и молчаливо просит, лежа лицом вниз. Рэнди раздвигает ягодицы, созданные для укусов, использует все возможности своего языка, и когда Гейл уже полон слюны, вставляет пальцы до самых костяшек. Мяуканье Гейла - это мелодия долгая, постоянная. Голый Гейл – это произведение искусства, он двигается, он мурлычет от удовольствия, он живой. Сейчас он на своем месте, там, где Рэнди всегда хотел его видеть – лицом вниз, готовый на все. По какой-то причине он не решается сделать то, что обязательно сделал бы, не будь Гейл – предположительно – натуралом. Его тело буквально кричит: «Презерватив, смазка, и СДЕЛАЙ ЭТО, РЭНДИ, СДЕЛАЙ!» Но что-то мешает. Гейл замечает это, поворачивается, с непередаваемой порочной усмешкой: «Хочешь, Рэнди?» и сказать «да», это самое меньшее, что можно сделать в ответ. Это выходит отчаянно жалко, но Гейлу недостаточно простого жалкого «да». Он настаивает: «Хочешь меня трахнуть?» - с нездоровым любопытством в остекленевших глазах. Еще одно «да» от Рэнди, чуть более злое. И этого недостаточно. «Как сильно ты меня хочешь Рэнди?» и будь все проклято, он потеет во всех местах сразу, застывший и разгоряченный, и ему все равно кажется, что в руках у него целый мир. Рэнди снова принимается ласкать Гейла пальцем, внутри и снаружи, целует, пытаясь держать все под контролем, «Очень, - шепчет на ухо. - Очень хочу, Гейл». И снова эти беспорядочные ласки. «Ты думал об этом, Рэнди?» - Гейл практически отводит взгляд, но все равно смотрит. Рэнди испытывает желание кончить: «Гейл, все мужчины-геи, которые тебя знают, изводили себя мечтами об этом». И кажется, что в конце концов, это лучшая фраза в его жизни, потому что Гейл соглашается: «Ладно», но при одном условии: «Сделай это хорошо, потому что потом, я тебе сделаю то же самое». Рэнди сглатывает слюну, думает о женщинах и других неприятных вещах, чтобы не кончить сию же секунду. Гейл стонет-вздыхает, или что-то вроде того, насаживаясь на его пальцы: «Научи меня», и против этого никто не смог бы устоять. И он делает. Рэнди трахает Гейла Харольда на своей кровати, в своей квартире, лицом вниз на простынях, неизвестно сколько времени, пока Гейл вздыхает и стонет, сопротивляется и поддается, и, в конце концов, начинает двигаться навстречу, практически трахая себя сам. Самая сексуальная вещь, которая когда-либо случалась на планете Земля и на всех близлежащих планетах. В этот раз Рэнди уверен, что если он умрет, то уже не воскреснет. Но, конечно же, воскресает. После того, как они заканчивают, Гейл говорит: «Блядь», а потом: «Теперь ты», и, кто-то хочет быть очень даже живым, в тот первый раз, когда самый злейший гетеросексуал всех времен и народов настаивает на том, чтобы поиметь тебя лицом к лицу, с ногами, закинутыми на плечи. Это напоминает Рэнди пилотную серию, к такому он не готов и поэтому протестует: «Гейл, так - нет», но ответное: «шшшш» достаточно убедительно, «Так мне кажется жарче», и если он это говорит, то в конце-концов, кто осмелится возражать? Его «Скажи мне, если у меня получается» звучит безусловным вызовом. Рэнди думает послать его к черту, но следующие десять секунд проводит за объяснениями: «Вот так, нет, да, так, так, ВОТ ТАК». Это не очень достойно, но этой бешеной ночью все как-то неистово, влажно, интимно, в самом жестком смысле этого слова, и грязно, в самом прекрасном смысле. О да, достоинство кажется переоцененным, по сравнению с долгими часами такого секса, которого у Рэнди не было с восемнадцати лет. Рэнди всегда думал, что если ты нуждаешься в третьем оргазме, это значит только, что первые два были так себе, но когда он приходит в себя после третьего раза, то снова чувствует язык Гейла в том самом месте между животом и ногами. Щекотное прикосновение бороды, а потом язык. Он думает, что в этот раз точно умрет, но если в предыдущие разы ему удавалось воскреснуть, то почему бы еще раз не попытаться, а вдруг. Когда Гейл наконец-то собирается спать, он говорит: «Мне понравилось, завтра еще», и вот из-за этого Рэнди заснуть как раз и не может. Он бормочет: «Я тебя ненавижу», а Гейл отвечает: «Мммм», не в состоянии произнести ни единого слова, только вот так вот что-то мычать в ночи. Спасибо мирозданию, думает Рэнди в темноте, что оно не позволило нам трахнуться в Канаде, а то бы хрена с два я был бы способен сконцентрироваться на площадке. Возможно, это потому, что мироздание знает, что делает. Может быть. Однако после перевыборов Буша в это верится с трудом. Гейл и «ну, ты знаешь» Проснувшись следующим утром, Рэнди слышит из ванной приглушенный вибрирующий звук. Он не сразу понимает, что это, находясь на грани между сном и явью. Наполовину приоткрыв один глаз, а второй оставив закрытым, боясь, что Гейл не захочет смотреть ему в лицо, Рэнди выбирает подождать и посмотреть, что будет дальше. Звук внезапно прекращается и, когда две минуты спустя, в комнату входит Гейл, у него нет бороды. - Я похож на агента ФБР? На нем нет ничего, кроме полотенца, обернутого вокруг бедер. Он похож много на что. И большая часть из этого противозаконна. - Не знаю, я не знаком ни с одним агентом ФБР. Но если кто-то должен меня задержать… Гейл театрально морщит лоб. Хватается за свежевыбритый подбородок и в шутку серьезно задумывается. «Я мог бы обвинить тебя во многих вещах, но, к несчастью, в этом штате они все совершенно законны», - говорит он. После этого они замирают в полном молчании. Рэнди - в постели с наполовину поднятым пологом, и Гейл, стоящий напротив, свежевыбритый и как всегда невыносимо загадочный. Рэнди не имеет ни малейшего представления о том, что сейчас может быть в мыслях у Гейла. Ему хотелось бы что-то сказать, но если есть список правил поведения для таких ситуаций, никто не потрудился его с ним ознакомить. Так что на этот раз, вместо того, чтобы сказать то, что, как предполагается, он должен сказать, отставив в сторону книжку с инструкциями, Рэнди говорит первое, что приходит в голову. Чтоб посмотреть, что из этого выйдет. - Знаешь, что ты потрясающе выглядишь в этом полотенце? Гейл не умеет получать комплименты, но умеет флиртовать, хитрец. Он просовывает большой палец за край полотенца, угрожая стянуть его и вопрошает: «А без полотенца?», прекрасно зная, каким будет ответ. Это идеальная возможность, о которой Рэнди Харрисон, поклонник Фокса Малдера, всегда мечтал, но хрен же когда-нибудь в этом признается: - Иди сюда, агент ФБР. И Гейл – сюрприиииз! – идет. Гейл Харольд – худший в мире оратор Он говорит ему это тем утром, или уже после обеда, или пофиг когда. В постели. «Как гетеросексуал, ты потерпел полный крах, Гейл», и Гейл тут же задвигает ему одно из этих своих алогичных рассуждений о том, что «гетеросексуал» - не более чем ярлык, ну, ты знаешь, это не то, что ты есть, это то, что думают о тебе другие, о том, что ему нравится в женщинах, и как он по нему скучал, и как «устал скучать по тебе, Рэнди», и еще целая куча «ну, знаешь», и в какой-то момент Рэнди просто теряется, но это не имеет значения, потому что потеряться в Гейле это почти всегда лучше, чем находиться в каком-нибудь другом месте. Ох, Гейл Два дня спустя Гейлу нужно уезжать и возвращаться к реальной жизни. Поэтому через два дня он уезжает и возвращается к реальной жизни. Уходит также, как пришел, только без бороды, как пришел, только – и это его собственные слова – хорошенько оттраханным. Он не хочет прощаться, поэтому говорит: «Я не хочу прощаться», и Рэнди соглашается: «Я тоже», и они довольно долго просто стоят и смотрят друг на друга. - Это еще хуже, чем прощаться, Рэн. - Да, - подтверждает Рэнди, потому что так оно и есть. – На этом месте мы можем попрощаться. - Гейл соглашается: «Ладно», и они обнимаются в дверях квартиры, дорожная сумка валяется в ногах. Пальцы Гейла у Рэнди на затылке, пальцы Рэнди вцепляются в футболку Гейла, у их прощального поцелуя вкус неизбежности, как у всех заключительных поцелуев, но он длинный и влажный, излечивающий почти все раны, кроме тех, что остаются открытыми, и неважно, что они кровоточат, потому что это раны от потерь и приобретений, которые намного лучше ран от того, чего ты так никогда и не получил. - Я приеду посмотреть на тебя в том театре, - это последнее, что он говорит. – Когда мне надоест скучать по тебе. Гейл уходит таким, как пришел. Охуительно странным. Но его мобильный включен. Я Гейл, а ты нет Это совершенно по-детски. Но через полчаса после ухода Гейла он уже набирает номер, не задумываясь о последствиях. И говорит: - Питер? И слышит в ответ: - Рэнди! Он не дает ему сказать ничего, даже «Да здравствует, Барбара Стрейзанд». - На этот раз мы это сделали без носков! Слышит: «Вот вы му…» и отключается прежде, чем еще что-нибудь услышать. Еще несколько дней он не перестает смотреть чешское общественное телевидение, и когда находит в ванной не свои волосы – улыбается. Он мог бы провести всю жизнь, разгадывая тайну Гейла, и в конце бы ему все равно остались лишь разрозненные части. Абсурдные по отдельности, но в совокупности - драгоценные, а с близкого расстояния так и вовсе не имеющие цены.