***
В субботу внезапно звонит Шоё. Кенма лежит поперек кровати на спине, свесившись головой к полу. Он нехотя откладывает приставку. Нашаривает на одеяле телефон. Бездумно пялится в экран, потом все же отвечает. Куроо нет дома. У Кенмы нет желания выяснять, где он. Мысли медленно перекатываются в его голове, и Хината вешает трубку до того, как Кенма осознает, что, о Господи, согласился пойти гулять на Харадзюку. Он хочет перезвонить и сказать, что сегодня планировал сидеть дома. Что только что сдал экзамены. Что у него болит голова. Но пока собирается с силами и вытряхивает себя из кровати, Шоё звонит еще раз и говорит, что ждет внизу, и выбора не остается. Они едят данго прямо на улице. Хината болтает без умолку и заразительно смеется, и Кенма думает, что очень сильно его любит. Как самого лучшего друга или брата, которого у него нет. Как очень родного и очень непохожего на себя человека. — А потом ему прилетело в лоб, — хохочет Шоё, и веснушки на его лице горят под все еще теплым октябрьским солнцем, — и я так испугался, Кенма, я так испугался! Кенма мягко улыбается и не замечает, как доедает последний данго с палочки. Ему уже лучше. Куроо незачем беспокоиться. Куроо и не беспокоится, — ядовито шепчет внутренний голос, и Кенму прошивает насквозь сожалением, в носу начинает щипать. Нельзя быть такой сволочью, говорит он себе. Ты же знаешь, что он волнуется. Просто тяжелая выдалась неделя. Хината пытливо заглядывает ему в лицо, потом хватается за шарф. Тот самый, старый и очень мягкий, который сам же подарил ему на день рождения на втором году старшей школы. Стаскивает его, накидывает снова и обматывает плотнее. Потом смеется. — Пойдем, — говорит и тянет за руку, — я хочу в парк Уэно, там так красиво сейчас. Пойдем, что тебе делать дома? Кенма хочет отказаться, но не находится с причиной.***
В итоге они таскаются по городу до темноты. От неоновых огней Акихабары у Кенмы кружится голова, от долгой ходьбы начинают болеть ноги. Он присаживается на скамейку, пока Хината покупает кофе в автомате. У Хинаты парка цвета хаки с безумно мохнатым капюшоном, и он в ней выглядит как школьник, хотя им по двадцать два, и школа осталась в четырехлетнем прошлом. У Кенмы короткое бежевое пальто, из-под которого торчит капюшон от темно-коричневой толстовки. Когда он принес это пальто домой, Куроо назвал его женским. — Это унисекс, — сказал тогда Кенма. И две недели боролся с желанием вернуть его. Спасло то, что распродажные вещи не принимали. А просто выбросить деньги Кенма считал кощунством. Хината садится рядом и протягивает ему стаканчик. — Ты в школе как-то говорил, что не любишь свой характер. Что тебе трудно с людьми. Кенма смотрит на него. — Ты так много думал об этом, — говорит Хината и отпивает свой кофе, — не показывал, но как-то видно было. Да и сейчас все еще, — он внезапно смеется, и Кенма хмурится, молчит. — Вообще-то эти заезды у всех есть, ну, знаешь, типа «был бы я другим» или «ничего не будет хорошо»… То есть ты бьешься что есть сил, а что-то все равно постоянно мешает. Но я просто хотел сказать, что ты классный, — он смотрит куда-то вверх, выше крыш многоэтажек, много-много выше, в абсолютно черное токийское небо, в котором не видно звезд, а потом кладет свою ладонь поверх пальцев Кенмы и чуть-чуть сжимает, — ты очень классный, Кенма. Я рад, что мы дружим.***
Он возвращается домой уже в сумерках. Прощается с Хинатой у перекрестка и краем глаза наблюдает, как рыжая макушка скрывается за поворотом. Выдыхает длинно, устало, пока копошится ключом в замке. Тихо открывает дверь и в темноте стаскивает кеды. Скручивает валиком носки. Прохладный душ не особо спасает от ощущения усталости. Кенма натягивает боксеры на влажную кожу, откидывает волосы со лба и поджимает губы, замечая брошенную посреди коридора потертую гимнастерку, поднимает ее, вешает на крючок у двери. Макушка Куроо на фоне белого постельного белья кажется особенно смоляной. Его дыхание в тишине — звучным, почти объемным. Кенма проходит мимо. Ныряет под одеяло и замирает. Он не двигается, рассматривая дорожку лунного света, разделяющую их подоконник, стол и пол до самой двери косым росчерком. В абсолютно вакуумной тишине считает звезды на темно-синем небе, пока не начинают болеть глаза. Потом опускает ресницы и разглядывает складки пододеяльника. Куроо тяжело вздыхает во сне. В последнее время он спит неспокойно, просыпается от любого шороха, даже от взглядов. Так что Кенма отворачивается к стене и оказывается лицом к лицу с очередной мелочью, заставляющей чувствовать себя бессильным и беспомощным. Обои в уродский серо-зеленый цветочек. Абсолютно ужасные старые обои, от которых тянет тоской и усталостью. От этих обоев Кенму тошнит. Он думает, что эти обои видели, как предыдущий жилец избивал тут свою девушку, тоненькую и бледную, с бесцветными губами. Ему делается дурно. Да и у потолка они уже давно отклеиваются от сырости, и Куроо постоянно подклеивает их. Кенма не возражает — не хочет. Не Куроо. Не из-за обоев. Он не замечает, как начинает ковырять их ногтем, цепляет их за край. Звук отстающей от стены бумаги внезапно приятный. Кенму затапливает восхитительным удовлетворением сродни тихой радости от чего-то маленького, но очень хорошего. Среди ночи Куроо встает в туалет и замирает над Кенмой. Улыбка, озаряющая его спящее лицо, усталая и измученная, но такая спокойная и мягкая, что у Куроо сдавливает где-то внутри.***
А после, наконец, наступает декабрь. Токио засыпает снегом, воздух становится колючим и жестким. Кенма кутается в огромный вязаный шарф и маневрирует между машин, прижимая к боку сумку с ноутбуком. Уже на подходах к дому он изящно приземляется пятой точкой на заледеневший асфальт, встает и меланхолично оттряхивается. В их окнах горит свет и явно что-то происходит. Кенма закатывает глаза, замечая мелькнувшие вихры Бокуто. Очень надеется, что все трезвые и еще не успели достать соседей. Он открывает подъездную дверь. — Привет, — говорит Акааши, — прогуляемся? И цепляет его под локоть. Кенма пытается вяло сопротивляться. Но на самом деле ему не особо хочется. Вместо этого он перевешивает сумку на другое плечо. Акааши — та самая компания, в которой можно о многом поговорить, не раскрывая рта. Есть в нем что-то такое проницательное. А еще чувство такта. Хорошая, к слову сказать, вещь. Они проходят под фонарями. На собранные на затылке в хвостик волосы Кенмы падают снежинки. Акааши идет медленно. Они разговаривают ни о чем, скачут с темы на тему. Как-то незаметно оказываются у подъезда. — Заходи, — говорит Акааши. — Обещаю, что они не разнесут квартиру. Акааши спокоен, когда разливает чай. Он курсирует между плитой и столом. Кенма наблюдает за ним. Оглядывает кухню. Светлые занавески на окне и старенькая плита. Пошкуренные под винтаж табуреты. Акааши учится на факультете искусств. Бокуто — на гражданском строительстве. Их квартирка такая же маленькая, как у Кенмы с Куроо. Только обустроена хорошо. Кенма чувствует себя инфантильным. Чувствует себя маленьким и жалким. Недостаточно взрослым для всего этого. Акааши говорит, в марте Бокуто выпустится. Говорит, он уже ищет работу, но пока тишина. Говорит, чем дальше, тем больше Бокуто нервный. Кенме становится стыдно. Куроо тоже в марте заканчивает. Тоже выпустится и будет искать работу вместе с сотнями тысяч таких же выпускников. Может, его возьмут на какой-нибудь завод. Кенма думает, что понятия не имеет, куда Куроо может пойти с прописанным в дипломе «инженер-технолог». Кенма думает, как Куроо внимателен к нему. Как он невнимателен к Куроо. Позже они расстилают футоны. Акааши ничего не объясняет, просто говорит остаться сегодня. У них кухня совмещена с комнатой. Кенма рассматривает стену, лежа на боку. Обоев нет. Есть светло-бежевая краска, мягкий, успокаивающий цвет. Очень в стиле Акааши. Рядом с Акааши даже Бокуто становится спокойнее. Рядом с Кенмой у Куроо трагичным изломом кривятся брови. Пока Акааши читает книгу по истории искусств, Кенма лежит на спине и играет в приставку. Он не замечает, как засыпает.***
С утра Акааши собирает продукты в дорожную сумку. Пакует рис по контейнерам, моет огурцы. Кенма сидит на разворошенном одеяле, прижимаясь щекой к коленке. Лениво наблюдает, потягивается. Два раза зевает. — Вставай, — говорит Акааши. — Я сейчас сгоняю за чипсами, и через час выезжаем. — Куроо звонил, спрашивал, что из одежды тебе собрать. Кенма удивленно смотрит ему вслед. Потом он уже стоит перед стареньким пикапом и дышит морозным воздухом. Они засовывают сумки в салон, Куроо смеется и надевает ему на голову свою черную хипстерскую шапку. Кенма два раза чихает от солнца. Огурцы высыпаются из пакета в сугроб, потому что Бокуто пихает Акааши, когда тот пытается залезть в машину. — Огурцы?! — кричит Бокуто — Боже, Акааши, ты как моя бабушка, ты такой скучный! Чувак, он взял огурцы, прикинь?! — Ты первый их и съешь, — отрезает Акааши и показательно хлопает дверцей. Куроо прячет голые ладони под мышки и хохочет. — Выходи за меня! — кричит Бокуто и стучит в стекло. Акааши закатывает глаза. Они проезжают через Токио и выезжают на проселочную дорогу в сторону Чибы. Кенма рассматривает сугробы, прилипнув к окну, и думает о своем детстве. О лагере в младшей школе. О жарком лете и фестивале с фейерверками. Об арбузе у бабушки на веранде ранней осенью. О бенгальских огнях и мамином какао. О знакомстве с Хинатой. Об Акааши и Бокуто. О Куроо. Куроо закидывает руку за его плечи, притягивает к себе и целует в висок. — Вы мерзкие, — говорит Бокуто. — Не надо было вас вместе сажать. — Отсядь от него, педофил. Моральный разлагатель детей. Кенма смотрит на руку Акааши поверх широкой ладони Бокуто на коробке передач — просто утверждающе. Он думает, что хочет ехать так еще очень долго.***
— Это дом моей бабули, — говорит Бокуто, стаскивая обувь. Кенма бестолково топчется с пакетом продуктов, не решаясь войти, и Куроо мягко подталкивает его внутрь. Они с Акааши вытирают пыль. Кенма рассматривает пожелтевшие фотографии в рамочках на книжных полках. Куроо разжигает угольную горелку и набрасывает на котацу покрывало. В доме пахнет деревом и чуть-чуть старостью. Хороший, умиротворяющий запах чего-то давно позабытого. Они находят в кухне кастрюли и варят рис по старинке. Не раздеваются, потому что холодно. Кенме приходится надеть свитер Бокуто. Вместо нормальной одежды Куроо собрал старые тряпки, предназначенные для использования в хозяйстве. Акааши чистит огурцы. На плите варятся куриные кости для набе. Кенма рассматривает коричневые трещины на белых плошках. Рассматривает плитку в синий цветочек. Касается пальцами простых хлопковых занавесок на окне. С заднего двора видно лесистые холмы. Кенме кажется, он в каком-то фильме, где главная героиня собрала рюкзак, надела шерстяные носки и отправилась автостопом на поиски себя. В шведские леса и на берега Норвегии. Где в воздухе пахнет хвоей и солью. Когда они едят набе, еще булькающий в пиалах. Когда касаются друг друга ступнями под котацу. Когда разморенный Бокуто вытягивается на полу и раскидывает руки. Когда позже опускаются предвечерние сумерки, и никто не зажигает свет. И Кенма скручивается на татами, и ему тепло, потому что его ноги у обогревателя под столом, а его спина согревается грудью Куроо. И еще когда дыхание Куроо становится ровным и щекочет волоски на затылке Кенмы, а его руки расслабляются и давят своим весом Кенме на ребра. Тогда Кенма хочет задержаться в этом отрезке пространства-времени так надолго, как возможно. Засыпать на полу и просыпаться. Работать на земле. Ходить в горы. В дождь и зимой есть горячий набе из глиняных горшочков. Смотреть, как по загорелой спине Куроо течет пот под августовским солнцем. Мариновать сливы и сушить рыбу. И чтоб его волосы завивались от влажности после вечерней ванны.***
Эти выходные — одни из самых лучших в его жизни. И они пролетают, конечно, чертовски быстро.***
Всю дорогу до Токио Кенма спит. Ему хорошо. Ему уютно. Куроо ведет ровно и мягко. Они с Бокуто обсуждают проблемы мировой экономики. Акааши набрасывает на Кенму клетчатый плед и снова углубляется в чтение. На обложке книги красивая женщина, и золотом выбито «РЕНЕССАНС». Кенме снится, что ему шесть лет. Он легкий, как перышко. Его мысли похожи на сахарную вату. Усталость отступает, выпускает его из своих липких лап, и такого не было уже очень-очень давно. Он спит и не видит, как Куроо улыбается, наблюдая за ним в зеркале заднего вида.***
Они высаживаются у подъезда. — Я скину Акааши и сдам машину, — говорит Бокуто. — Мы придем. Хочу лично это видеть. Кенма пытается спросить, о чем он. Бокуто подмигивает ему и захлопывает дверцу. Машина отъезжает, а Куроо берет в одну руку сумку. Другой тянет Кенму. Лампочку в подъезде снова выкрутили. Они поднимаются в темноте, спотыкаясь друг о друга. Куроо возится с ключом. Кенме кажется, у Куроо дрожат руки, но он ничего не говорит. Он входит следом. Снимает ботинки. Снимает шарф и пальто. Вешает куртку Куроо на крючок. Куроо смотрит на него, и Кенма не может прочитать этот взгляд. Беспокойство, страх, что-то еще непонятное. Кенма оглядывается. Смотрит на себя, мажет взглядом по коридору и дверному проему. Куроо со вздохом протягивает руку и включает свет в комнате. Кенма закрывает рот рукой. Кенма говорит: — Ох. Говорит: — Куроо. Он трогает пальцем нежно-персиковые стены. Комната кажется светлой и большой. Кенма не сразу понимает, что изменилось еще, но потом замечает небесного цвета хлопковые шторы. Куроо длинно и как-то смущенно, будто неуверенно выдыхает: — Ты же любишь тепло. Кенма поджимает пальцы ног. Они утопают в мягком ворсе ковра. У стены стоит керосиновый обогреватель. Светит белым боком. Кенме кажется, обогреватель ему улыбается. Он оборачивается к застывшему темным пятном Куроо. Встает на носочки и обнимает его. Крепко-крепко, за шею. — Задушишь, — Куроо смеется. — Не плачь, Кенма, — и стирает слезы большими пальцами. И прижимает его к себе. Они стоят так долго, пока не звонит дверной звонок. — У вас есть минута, чтоб надеть все, что вы успели снять, — кричит Бокуто из подъезда. — И сделать вид, что вы не приближались к кровати. — И замазать… Эй, за что! Акааши меня ущипнул, КУРОО Я БУДУ ОТЫГРЫВАТЬСЯ НА ТЕБЕ. — И шторы выбирал Акааши. Это от нас, слышишь, Кенма, И Я УВЕРЕН, ОН УЖЕ УСПЕЛ ПРИПИСАТЬ ВСЕ СЕБЕ, НО СТЕНЫ МЫ КРАСИЛИ ВДВОЕМ. Куроо закатывает глаза. Кенма смеется ему в ключицы.