фри фолл

kanada — саранча

Гена мечтает спрятаться ото всех: глубоко и надолго; страусом закопав голову в песок, укрывшись душным одеялом с головы до пят, навеки потерявшись в безграничном тепле, без возможности вернуться, отыскать дорогу назад. Не страх, но слепое отчаяние гонит его прочь из холодных темниц ярких баров Северной Столицы в [почти] родную оголтелую m-city (не потому что она мало для него значит, скорее потому что достойна тихого восторженно-влюблённого шепота перед алеющими рассветами и ночной синевой далеко над головой), гонит из уютного дома с урчащей кошкой, то и дело норовящей залезть на колени, на руки, уснуть рядом на подушке (но он уходит не из-за большой ненависти, скорее не хочет беспокоить её своими непонятными загонами и триггерами всех возможных размеров и форм). Улицы мегаполисадника переполнены; не протолкнуться в толпе, не скрыться от колких взглядов и шипящего «аккуратнее ходите, блять». Улицы мегаполисадника переполнены, но всё же они не выглядят как место, где можно пропасть без лишних опасений и страха быть узнанным, где ты затеряешься как в тайной цитадели на краю мира и Вселенной, где ты будешь чувствовать себя в безопасности хоть какое-то время. Улицы мегаполисадника кажутся до странного родными и близкими. — Ты чего так поздно? — Соскучился. Гена цепляется за рукава чужой толстовки, готовый волком выть от своей усталости, медленно заходя в знакомую однушку с бледно-зелеными обоями и облупившейся краской на потолке. Гена почти не сдерживается, ударяясь мизинцем о ножку стула, неторопливо семеня за Никитой на кухню. — Аккуратнее надо быть, чёрт. Садись, давай, чаю будешь? — Если только зеленый. Иногда ему кажется, что убежище совсем рядом — стоит только руку протянуть. Разорвать чужую грудную клетку, откопав для себя место среди мягких органов и тканей, свернуться калачиком меж чужих ребер, словно Гласс в трупе лошади из того самого фильма с теми самыми актёрами; похоронить себя в нём, вместе со всеми стремлениями и мечтами и больше никогда не существовать во внешнем мире, только тихо плакать в утробе сродни материнской; только бесконечно жалеть себя и упиваться собственной инфантильностью. Никита понимает, ставя кружку перед ним, видя затравленный взгляд из-под опущенных ресниц, поправляя чужую челку, неровно спадающую на лоб. Никита понимает, что весь он — Гена Фарафонов — это вообще-то непросто; и кредит доверия — штука, которую очень легко можно проебать одним неловким движением, словом или же бездействием. Никита понимает, что так просто упускать все эти взаимные взгляды и переплетенные пальцы в сумбуре из ночного воздуха и дрожи губ от холода — ему не хочется. Он не готов [будет ли готов вообще?]. — Ты молодец. Всё получилось.