От пациента — доктору.

Долгое-долгое время ей снится один и тот же сон. Странный сон, невероятно реалистичный и непонятный, и одновременно ясный до самой мельчайшей детали. — Привет, доктор Блум, — и яркий, ослепляющий свет в глаза. Спит ли она еще? Стоит ли это принимать за реальность? Яркий, ослепляющий свет в глаза. Ей нужно посмотреть на… кого? В свете режущих лучей ее глаза ярко-синие, с вкраплениями и едва заметными красными прожилками вокруг огромного темного зрачка. Кожа до такой степени бледна, что под ней видны все вены и капилляры, она кажется тонкой, прозрачной. Доктор Блум все еще доктор, но она так же и пациент, потому как лежит на кушетке, закутанная в белоснежную простыню. Все вокруг белое и прохладное. Пугающее. Она думает, что умерла, и теперь ее душа выберется из тела, чтобы возвыситься над ним, и тогда она сможет увидеть своего лечащего врача, или медсестру, или анестезиолога, зевающего над кислородной маской. Но ничего этого нет — только лишь свет, из-за которого постепенно (выплывает) проясняется чье-то лицо, в маске и докторском колпаке. Запах резиновых перчаток, характерный писк кардиостимулятора. Или же это опять ей кажется? Она хочет спросить «что происходит?», но язык ее не слушается. Губы не шевелятся, сухие и отяжелевшие, настолько тяжелые, что ими невозможно шевелить. Так же, как и все тело. — Начнем наш сеанс. — Голос смутно знакомый, мужской. Доносится издалека, но будто нашептывает ей прямо на ухо, так, что она слышит каждый отчетливо произнесенный звук. Алана прикрывает глаза, но знает, что ей нужно смотреть, иначе она никогда не выберется из этого сна. Нужно узнать лицо, узнать голос. Понять, почему она здесь, и где вообще это «здесь»: палата? Чей-то дом, убежище? Игла пронзает ее вену, вызывая неприятное ощущение инородного предмета; в воздухе расплывается аромат спирта, щекочет ноздри, ест глаза. — Разве вы не хотите получить истинное наслаждение от терапии? Закройте глаза, если хотите, чтобы я продолжил. А впрочем… Она закрывает глаза. С этим тут же приходит блаженная темнота, прохлада, словно она спит на шелковой простыни, а в спальне открыто окно, и запахи из сада свободно гуляют по комнате. Она улыбается, и это вызывает удовлетворенный смешок у того, кто стоит над ее обездвиженным телом. Она знает, что у него есть скальпель, — и вскоре холодная сталь тонкого лезвия касается ее кожи ниже ребер. Лезвие впивается в кожу, глубоко входит в плоть, кровь выступает сначала лениво, капельками, а потом тепло струится по бедру, куда-то ниже… ниже… и капает, но Алана не слышит характерного звука. Она не чувствует боли, совершенно, только лишь онемение и дискомфорт, словно ее ноги затекли от долгого сидения в одной позе. Пытаясь хотя бы шевельнуть рукой, она поднимает ее на дюйм, — и затем безвольно, вяло опускает, заходясь в практически беззвучном, шипящем внутреннем хохоте. Это так странно звучит, что ей хочется смеяться и дальше, смеяться над собой, над абсурдной ситуацией, в которой она оказалась. А может, дело в той постели, выложенной лепестками роз, в которой она спит, и ветер, легкими, теплыми порывами ворошит ее волосы, доносит до ее слуха веселые крики детей, играющих в саду. Дети не принадлежат ей, да и кровать тоже. А может, это тело так же не принадлежит ей? — Привет, доктор Блум. — Привет, Мейсон, — отвечает она, и морщится от взрыва смеха, последовавшего за ее словами. «Отлично, что вы-таки очнулись, доктор Блум!» Скользкие от крови и латекса перчаток ладони прижимаются к ее щекам, и сладковатый вкус теперь везде, даже на ее губах. Кончиком языка Алана пробует этот вкус, и узнает собственную кровь. А потом щурится, вглядываясь в глаза за стеклами очков, и узнает своего пациента. Странный сон ей снится долгое-долгое время. Она просыпается, и ледяными ладонями ощупывает свой живот, пока пальцы не обнаруживают жесткий, твердый шрам от разреза.