Каждые сорок секунд в мире происходит самоубийство.
Я чувствую эту багряную мерзость, текущую по венам, каждый раз, когда кто-то заикается про него, мои ребра наливаются свинцом и ломаются, сам я нервно отвожу взгляд и пытаюсь дышать. Слышится глухой треск и лающий кашель. Это звуки того, как я ломаюсь, ты тоже это слышишь, блять? Каждые сорок секунд Вселенная отсчитывала для меня обороты с самого начала, но я знал, что в этот раз это будут последние секунды до наступления паники. Моей собственнной. Где я не спасусь и не сумею восстать, как феникс из пепла. Потому что я не такой. Совершенно не такой. Я делаю глубокий вдох. Смотрю на себя: такой жалкий, загнанный и слишком напуганый. Выдох. Мой отсчет начался. Один… Два… Три… Я чувствовал себя самым счастливым придурком во всем гребаном мире, когда после отыгранного концерта, в баре, совершенно пьяный, но невероятно улыбчивый, ты крепко обнял меня за шею, и что-то сбивчиво шептал на ухо, не переставая улыбаться. От тебя несло алкоголем, десятками выкуренных сигарет и счастьем. Неподдельным счастьем, которое невозможно было спутать ни с чем. Я не смог различить ни единого слова, но ты выглядел таким довольным, что я сам начал улыбаться, хотя был практически трезв, но твоя радость так заразна, Джимми. В грохоте музыки, которая эхом раздавалась где-то в легких, я крепко обнимал тебя в ответ и пытался расшифровать хоть несколько четких слов, но это гиблое дело, когда от твоего шепота мурашки бежали по телу, и я улыбался еще сильнее. Как неожиданно горячий шепот резко оборвался и целых три мгновения я вглядывался в твои глаза, когда ты чуть нервно улыбнулся, быстро поцеловал меня в щеку и почти сразу же сбежал, а я на несколько долгих секунд завис, медленно проведя ладонью по горевшей щеке и улыбнулся. Громкая музыка все так же отдавалась эхом в голове и сотни людей то и дело случайно задевали меня, а я все стоял, глупо улыбался и пытался понять, как же так получилось, что все это время я смотрел на него как на друга, пока не осознал, что это вовсе не так. Четыре… Пять… Шесть… — Ты совсем придурок? — Ну, а что-о? – ты громко смеешься и опускаешь глаза, вытирая ладонью выступившие слезы от смеха. — Как можно было забыть запереть дом, уезжая на несколько недель?! Удивительно, что не обчистили вообще. — Я вроде был пьян и не особо четко соображал. Ну, вроде бы. Мне так кажется. Он посмотрел на меня и вновь залился смехом. — Придурок, – я закатил глаза и улыбнулся. — Я знаю, Брайан, знаю. На улице было далеко за полночь и несколько упрямых мотыльков то и дело бились о лампочку единственного не разбитого фонаря, бросая причудливые тени на траву, на которой мы сидели, не спеша потягивая холодное пиво, в полной мере наслаждаясь приятной усталостью после репетиции и компанией друг друга, и, клянусь, лучшей атмосферы не найти нигде. Не так много людей было в моей жизни, проведя с которыми рядом несколько часов, мне не становилось тошно от них или скучно, с которыми я мог не волноваться о том, чтобы случайно ляпнуть что-то не то или сделать какую-то дурость, а потом пожалеть. Все было просто и очень легко, и я ценил это. — И чего мы лыбимся? — Ничего, просто я, кажется, счастлив. — Это плохо? – ты скептически приподнимаешь бровь. — Это непривычно. Ты снова открыто улыбаешься всему миру, и рядом с тобой было ощущение, что своей улыбкой ты с легкостью мог бы осветить сотни галактик где-то вдалеке, а не только этот отрывок земли под светом уличного фонаря. На мою серьезно выраженную мысль ты лишь смеешься и отводишь взгляд на едва различимую полоску будущего рассвета и, кажется, краснеешь. Несколько минут мы сидим молча и, наверное, каждый запутался в чем-то своем. — Знаешь, Син, это так странно, что люди стремятся жить. — Что? — Ну, то есть, я никогда не мог понять стремление людей дожить до глубокой старости. Это же так странно, понимаешь? Они осознают, к чему действительно стремятся? Джимми внимательно глянул на меня с немым вопросом в глазах. Я неоднозначно кивнул, не совсем понимая, о чем речь. То есть, я всегда считал адекватным инстинктивное желание человека умереть в старости от, к примеру, болезни в окружении семьи, родных стен и заботе. Это нормально. Я тоже, наверное, хотел бы закончить свою жизнь именно так, поэтому я недоуменно поднимаю бровь и жду продолжения. Джим переводит взгляд вперед на дорогу, задумчиво кусает губы и вновь смотрит на меня. — Я имею в виду странным то, что люди считают очень хорошим завершением жизни момент, когда тебе уже за восемдесят, ты стар и, в общем-то, беспомощен, не в состоянии позаботиться о себе, да и, к примеру, просто поесть, понимаешь? То есть, нужно, чтобы о тебе постоянно заботились, а я вот, к слову, никогда бы не смог признать свое поражение и попросить помощи, потому что это немного… унизительно? Господи, ну серьезно, это ведь ужасно. Какая вероятность того, что через пятьдесят лет я действительно буду кому-то нужен, что все родные от меня не отвернутся? Нет, правда, люди на самом деле хотят доживать до такого? Все это время, пока он пытался донести до меня свою мысль, то крайне напряженно жестикулировал и был очень взволнован, но я все равно не мог понять, к чему он, собственно, клонит. — Джимми… Джим, тише, – я легко перехватил его руки, заставив, наконец, перестать выворачивать себе суставы, и положил ладони ему на колени. — Да, конечно, я понимаю, что это не самый лучший расклад событий, но это жизнь и это… нормально? Умереть в кругу семьи, которая тебя любит, это не самый худший вариант, как по мне. Я замолчал, не находя больше слов. Почему эта тема его так волнует? Чего он так разнервничался? Джимми перестал хрустеть пальцами и тоже умолк. — Все равно я не хотел бы так жить, – внезапно сказал он и улыбнулся. — Что ты имеешь в виду? Он поднимает глаза к небу, усеяному миллионами ярких звезд, вновь мягко улыбается и негромко говорит: — Знаешь, Син, понятия не имею, как там хотят остальные, а я очень хотел бы умереть молодым, только вот не в окружении семьи, а в одиночестве. Это было бы лучшем завершением моей истории. Я был бы счастлив. То есть, я совсем не хотел бы ничего менять со временем в жизни, а оставить все так, как оно есть сейчас. Потому что на данный момент это лучшая жизнь, которую я только могу себе представить, а другого мне, правда, не нужно. Он говорил мне это так легко и непринужденно, словно мы говорили о погоде, с таким ярким энтузиазмом и теплотой в голосе, что мне стало страшно. Все это время он вглядывался в звезды над своей головой и улыбался, совершенно не замечая, как только что уничтожил одним неловким снарядом десятки планет в моей гребаной галактике. Он хотел, чтобы его запомнили именно таким, каким он есть сейчас: совершенно беспечным, вечно улыбающимся талантливым музыкантом, а мне хотелось засадить себе пулю в голову, чтобы ничего не чувствовать. Потому что с каждым его словом внутри собственных ребер что-то нещадно ломалось раз за разом с таким громким треском и с такой силой, что мне начинало казаться, что по мои вены ржавеют и я чувствую подступающую тошноту. Ты все продолжаешь увлеченно рассказывать, а я лишь киваю, всеми силами стараясь сдерживать подступающие слезы и чувствую острые обломки ребер, нестерпимо впивающихся где-то в легкие. Я никогда не волновался за тебя, но сейчас, в эту самую секунду, когда ты поднимаешься и отряхиваешь свои джинсы, чуть скомкано прощаешься, все так же улыбаясь, и уходишь, сейчас что-то внутри отчаянно кричит о том, что я должен защитить его. Ведь у меня получится? Семь… Восемь… Девять… К тому разговору мы больше не возвращались. Он продолжал себя вести, словно ничего не случилось, а я придумывал все новые поводы быть рядом, отвлекая его от неправильных мыслей, и старался делать все так, чтобы меньше времени он оставался один. И первое время это работало. Я вытаскивал его гулять в три ночи, встречать рассветы и заставлял улыбаться. Практически каждый день мы были пьяны, и я был счастлив, зная, что ты сейчас не самоуничтожаешься дома, а здесь со мной: в пять утра под мостом, немного пьян и нерасчетлив, подставляешься под поцелуи и крепко обнимаешь меня. Я прижимался со всей силы, зарываясь носом в твою шею, прикрывал глаза и отказывался отпускать, а ты хрипло смеялся, трепал мои волосы и говорил: «Ты ведешь себя так, словно я могу завтра исчезнуть», и улыбка в одно мгновение сползала с моего лица. Я пытался спасти его, но можно ли защитить кого-то от самого себя? Он был таким солнечным, таким улыбающимся и родным, что часто я задавался вопросом, как такое чудо вообще существует, и до сих пор я не мог найти ответ. Ты действительно хочешь умереть? Десять… Одиннадцать… Двенадцать… Он менялся практически с бешеной скоростью и едва ли я успевал замечать его перемены. Он мог спокойно отыграть полный концерт, ни разу не передохнув и быть навеселе, казаться счастливым и напиваться с другими, а потом вернуться в очередной отель и закрыться в другой комнате, еще несколько часов усиленно повторяя заученные партии, вновь и вновь барабаня палочками по коленям. «Я не устал» и «Все в порядке, уходи», – все, что я получал в ответ, с каждым разом все больше волнуясь таким резким перепадам в настроении. Потом, конечно, все приходило в норму. Он вновь был солнечным и улыбающимся, а я переставал за него волноваться. И так раз за разом, как гребаный замкнутый круг. Тринадцать… Четырнадцать… Пятнадцать… — Как ты считаешь, есть люди, которые видят во мне кумира? Вопрос прозвучал поздно вечером, когда я возвращался с кухни с очередными холодными банками пива и столкнулся с горящими взволнованными глазами, которые смотрели прямо на меня. — Да… Я думаю, да, – Джимми стоял близко, даже слишком близко, с нетерпением ожидая ответа, и, кажется, с каждым моим необдуманным словом горящие искорки в его глазах потухали, и я встрепенулся, внезапно поняв, какую хрень сморозил, когда он ждал от меня поддержки. Простой гребаной поддержки. — Боже, та конечно, Джимми. Могу поклясться, сотни и сотни людей считают тебя отличным барабанщиком, думаю, ты и сам это знаешь. — Ну… — Считают тебя отличным барабанщиком, улыбчивым и самым замечательным человеком, не сомневайся. Они же говорят тебе это лично после каждого концерта или когда встречают тебя на улице, это же видно по их горящим глазам и улыбкам, придурок ты невнимательный. Конечно же, они видят в тебе кумира, – я немного поразмыслил и добавил, – поменьше бы бухал и курил – вообще святым был бы. Он улыбнулся, а я еле сдерживал смех. Как можно было додуматься до такого вопроса? Заметив, что я едва не ржу в голос, он ощутимо стукнул меня кулаком по плечу, смеясь: — Ну, все, все, убедил, давай только без соплей больше. — Говнюк, – сказал я с искренней теплотой в голосе, и зная, как он ненавидит это, легко ткнул пальцами ему под ребра. Джимми негромко вскрикнул и дернулся от неожиданности, после с дикими воплями налетая на меня и сбивая с ног на незаправленую постель сзади, и, не давая мне малейшего шанса на сопротивление, ударил подушкой по голове. Нащупав вторую, я включился в игру, и около часа мы избивали друг друга подушками и громко смеялись, и в тот момент я совсем забыл про какие-то проблемы и желание его защитить. Нам было весело, действительно весело, и я не мог припомнить момент в своей жизни, когда в последний раз я был настолько счастлив. Его домашняя растянутая футболка, кажется, растянулась еще больше, и теперь ворот футболки держался практически на одном плече, демонстрируя выпирающие ключицы, а растрепанные в беспорядке волосы, горящие глаза и в целом взлохмаченный вид показывали Джимми с самой милой стороны, которую я только мог видеть. Я смотрел на него и улыбался, а он непонимающе косился на меня и отводил взгляд. — Ты так смотришь, словно готов сожрать меня прямо сейчас, – он неуверенно улыбнулся. — Просто сейчас я понял, что ты дорог мне. — Что? — Сожрать тебя, говорю, не смогу. Слишком уж худощав, как по мне, – я расплылся в коварной усмешке. — Нет, подожди, что ты… — Ты дорог мне, Джимми. — Оу, ты мне тоже. Шестнадцать… Семнадцать… Восемнадцать… Сегодня ночью я так и не мог уснуть, мне хотелось кричать во всю глотку от всей той боли и беспомощности, которая пожирала меня заживо, но все, что я мог сделать, это до крови впиваться ногтями в свои ладони, бить стену кулаками и делать обратный отсчет. Ты когда-нибудь чувствовал это? Клянусь, я чуть не умер в тот вечер, когда без предупреждения решил зайти к тебе и застыл на пороге от ужаса. Мне хотелось подбежать и ударить тебя, выбить из головы всю ту дурь, чтобы какие-то выбившиеся детальки в подкорке встали на место, а потом крепко обнять тебя и не отпускать больше никогда, но я этого не сделал. Я просто стоял и смотрел на холодный металл пистолета, приставленного к твоей голове и просто отсчитывал секунды. Клянусь, я увидел настоящую панику в твоих глазах, когда ты услышал шорох и обернулся, встречаясь взглядом со мной, и замер. Ты не хотел, чтобы я это видел. Видел, как ты борешься и уничтожаешь себя, когда остаешься один. Не хотел, чтобы я видел всю ту боль и ненависть к самому себе. Как ты планируешь идеальное самоубийство. Но я стоял сейчас здесь, совсем рядом и все видел. Заметил, как задрожали твои руки и, честное слово, я буквально слышал, как гулко бьется твое сердце. Ты, блять, знаешь, что я чувствовал тогда? Сейчас больше всего на свете мне хотелось задушить тебя и бросить беспомощное тело на пол, потому что, блять, лучшей жизни ты не заслуживаешь. Не заслуживаешь ни моей поддержки, ни доверия, ни гребанной помощи, ты понял это? Но я лишь наблюдал, как ты медленно опускаешь пистолет на стол, а потом крепко обнял тебя, не говоря ничего. Твои плечи изредка подрагивали, а я лишь обнимал тебя сильнее и гладил по голове. Все «нормально», ведь я начинаю привыкать. — Зачем ты это устроил? Я пытался говорить спокойно, но дрожь в голосе выдала меня с головой. — Это совсем не то, что ты успел подумать, поверь мне. — А что, по-твоему, я должен был подумать? Сомневаюсь, что пули были холостыми, верно? Он опустил глаза и сжал кулаки, а мне захотелось спрятаться в темном углу и разреветься. — Я… Я проверял себя. Пытался разобраться в ощущениях. Приставил оружие к голове, чтобы просто понять, каково чувствовать это. Я не собирался убивать себя. — Но он был заряжен. — Это была проверка! – он начинал выходить из себя, поэтому я просто промолчал и уставился на свои руки. — Может, это еще и побочные обезбаливающих, которых я выпил более, чем достаточно. Прости. Я не хотел тебя пугать. Да и, честно, я не ждал тебя вовсе. — Ясно. — Прости меня. — Все в порядке. Я хочу упасть на пол и рыдать так сильно, чтобы сорвался голос и стало легче. «Все в порядке» Я хочу выблевать все свои внутренности, а потом просто умыться холодной водой и покурить. «Все в порядке» Мне хочется исчезнуть, раствориться или утонуть, чтобы не вспоминать, что случилось. Но я вновь и вновь прокручиваю картинки у себя в голове, потому что не могу по-другому. И не поймешь, то ли дурак, то ли мазохист. «Все в порядке» Я пытался, я честно пытался понять его. И, кажется, у меня даже стало получаться, но потом я срывался и материл все подрят. Потому что так нельзя. Он хочет быть под контролем. Хочет независимости и отчаянно нуждается в помощи. Я думал, что он мне доверяет, и так оно и было, но я забываю, что он ведь может солгать, если в этом есть необходимость. Ведь так бывает, что в один день все хорошо, а на следующий все рушится быстрее, чем ты сможешь склеить все обратно. Что же ты наделал, Джимми? Девятнадцать… Двадцать… Двадцать один… — Останешься? – он с надеждой смотрел мне в глаза и улыбался. Хитрая лисья морда. — Для чего? — Ну, поздно уже домой идти. — Ладно, если ты так хочешь. — Замечательно. Он снова улыбался, рассказывал шутки и смеялся, и я вновь чувствовал себя счастливым. Будь я проклят. Я сидел на краю его кровати и улыбался, когда он плюхнулся в горизонтальное положение и обнял руками подушку. На нем была все та же растянутая футболка, растрепанные волосы и помятый вид. Я видел, каким он выглядел сонным и уставшим, и поэтому отсчитывал секунды, когда он тоже выгонит меня спать. — Знаешь, мне часто снятся кошмары. — В самом деле? Он кивнул и на секунду задумался. — И когда я просыпаюсь, то чувствую себя слишком вымотанным и напуганым. Мне начинает казаться, что здесь кто-то есть, кто-то чужой, кто скрывается во тьме или выжидает под кроватью. Это жутко. — Я верю. — И часто я боюсь засыпать, – он умолк, через несколько секунд неуверенно добавив, – один. — Я ведь с тобой, помнишь? — Но ты ведь тоже спишь. И в ту ночь я тихо пел ему, чтобы он уснул, и просидел на его кровати до утра, вслушиваясь в мирный ритм его дыхания и защищая чужой сон. Ты в безопасности, Джимми. Никто не преследует тебя и не идет за тобой по лестнице. Ничто не смеет напугать тебя, пока ты спишь. Под твоей кроватью ничего нет, я проверял. Ты можешь спокойно спать, потому что нет ничего, что схватит тебя. Я обещаю. Я здесь, чтобы защитить тебя. Ты в безопасности. Двадцать два… Двадцать три… Двадцать четыре… Он вновь закрылся в себе. Не подпускал никого ближе, чем на пять метров и, кажется, перестал спать по ночам. С трудом отыгрывал полные концерты, напивался и закрывался в комнате. И я ничего не мог с этим поделать. Двадцать пять… Двадцать шесть… Двадцать семь… Он все еще ни с кем не разговаривал, а я не мог найти себе места. Думаю, ему нравилось чувствовать себя плохо. Он так часто курил и часто любил напиваться, а потом просто сбегал от нас всех. Никто не обращал должного внимания на его поведение, отмахиваясь неудачным «Может, мы надоели ему», а на самом деле ему нравилось одиночество. Я знал это. Неуверенный стук в дверь. — Не хочешь поговорить? — Уходи. — Я волнуюсь. — Пожалуйста, Син. И так каждый раз. Я хотел побыть с ним. Просто поговорить обо всем, что его интересует, и это желание появлялось раз за разом в тот момент, когда я замечал у него на руках новые синяки, и винил в этом себя. Пожалуйста, расскажи мне о всей своей боли, что мучает тебя по ночам, о каждом новом синяке и о каждом приступе, туманившим разум. Расскажи мне о своих страхах, о каждом побеге из реальности, и я покажу тебе галактику в радужке твоих глаз. Пожалуйста, расскажи о всей своей боли и позволь помочь тебе, несмотря ни на что. Но он продолжал молчать, и я ничего не мог с этим поделать. Двадцать восемь… Двадцать девять… Тридцать… — Я действительно выгляжу так плохо? Он стоял напротив зеркала и с мертвым взглядом смотрел на свое отражение. Солнечный свет, попадающий лишь в часть комнаты, ярко освещал его фигуру, и впервые я мог увидеть его настоящего. Синяки под его глазами стали темно-синими, а взгляд был пустой, он немного нервно хрустел пальцами, и я заметил, сколько новых синяков расцвело на его предплечье за эти несколько дней. Он смотрел на свое отражение, и я знал, на сколько сильно сейчас он ненавидит эту натянутую улыбку на своем лице и голос, который дрожал. Он пытался с этим справиться, но, думаю, чувствовать себя разбитым ему даже нравилось. — Возможно не так сильно, но да, ты выглядишь неважно. Он еще раз посмотрел на себя в зеркале и тихо фыркнул. — Что-то происходит с тобой, верно? – я обеспокоенно смотрел на него и никак не мог поймать его взгляд. — Я просто не могу нормально спать, вот и все. — Тебя что-то тревожит? — Нет. — Депрессия? — Не думаю. — Кошмары? – я все пытался выбить из него правду, а он так упорно не поддавался. — Иногда. — Хорошо, – я слабо улыбнулся и хлопнул его по плечу. — Прости меня? — Это ничего. Останешься? И в эту ночь я снова считал его выдохи. Он изнеможенно уснул у меня на коленях, и я разглядывал его, медленно ведя рукой по волосам и иногда замирал, боясь разбудить. Я смотрел, как поднималась твоя грудная клетка и чувствовал, как рушится моя жизнь с каждым твоим тихим выдохом. Я подтягивал тебе одеяло повыше, когда понял, что замерзаю сам. Я вкладывал все свое тепло в песни, которые едва слышно напевал тебе, пока ты спал и старался не делать случайных резких движений. Больше всего на свете мне хотелось остаться так с тобой до конца жизни, но я был уверен, что это закончится быстрее, чем я могу себе представить, и поэтому я просто забываю об этом, продолжая перебирать твои волосы. Надеюсь, тебе приснятся хорошие сны. Пожалуйста, не падай духом. Тридцать один… Тридцать два… Тридцать три… Джимми, помнишь тот раз, когда я вытащил тебя на крышу, совершенно забыв, как сильно ты боишься высоты? Я думал, ты начнешь материться и паниковать, но ты этого не сделал. Я знаю, в какой ужас ты приходил каждый раз, когда приходилось встать на банальный стул, а тут была высота восемнадцатиэтажки, и я видел тень паники в твоих глазах, но ты улыбался, так ничего мне и не сказав. И совершенно не важно, что сейчас он был спокоен и улыбался. Потому что так бывает: внешне полная невозмутимость, а в голове война невероятных масштабов. Я молча притянул тебя в объятия, пока ты вспоминал, как упал однажды с большой высоты, а я только кивал, в тот момент, когда закат обрушился на нас, а ты наконец перестал дрожать и согрелся. Ты никогда не говорил, но я видел благодарность в твоих глазах. Было много вещей, которые ты не говорил, а я мысленно вел с собой диалоги. « — Если бы я тебе сказал, что люблю тебя, что бы ты ответил? — Что привязался. » Но я никогда не скажу этого вслух. Потому что наши случаи были совершенно разные: я любил его, а он был влюблен в свое самоубийство. Тридцать четыре… Тридцать пять… Тридцать шесть… — О чем ты думаешь? – Джимми присел рядом на траву, отбирая сигарету из моих рук и неспешно затягиваясь. «О том, что я устал переживать и устал пытаться что-то изменить» — О том, что все в порядке. — Хорошо. Кажется, он даже не слушал меня, просто находился рядом и смотрел, как жизнь словно проносилась вокруг нас в буквальном смысле: десятки автомобилей раз за разом проезжали не так далеко от места, где мы сидели, и если не фокусировать взгляд, то все это было похоже на один смазанный момент жизни, промчавшийся мимо нас. — Пообещаешь мне что-то? – он повернулся ко мне и попытался улыбнуться. — Что случилось? — Пожалуйста, пообещай мне, что что бы не случилось, ты будешь в порядке. — Я не уверен, что понимаю тебя. — Просто пообещай, ладно? — Хорошо. Он облегченно выдохнул, хлопнул меня по плечу и ушел, и лишь через минуту до меня дошло, что именно он имел в виду, и только сейчас я понял, что это конец. Тридцать семь… Тридцать восемь… Тридцать девять… Все ведь было нормально, словно шло по заранее намеченному сценарию и каждое последующее действие было расписано по порядку, но разве кто-то говорил мне, что автором этого сценария был я? Не думаю. Все ведь действительно было нормально: десятки друзей вокруг, громкая музыка, алкоголь и хлопья крупного снега, летящего за окном. Все казалось нормальным, потому что, черт подери, так оно и было. Я улыбался, когда, немного выпивший, ты в одной футболке вытащил меня на улицу и что-то рассказывал, изредка восхищенно кидая взгляд на миллионы снежинок вокруг, и рядом с тобой я снова чувствовал себя маленьким ребенком, который в детстве стоял точно так же: влюбенно глядел вверх и пытался словить снежинки языком. Это казалось таким далеким и давно забытым, но тут пришел ты и сломал все построенные мною барьеры «сейчас» и «тогда» к чертям просто потому, что это ты. И с тобой не может быть по-другому. Я улыбался, когда, заметив, что я замерз, ты просто крепко приобнял меня, накидывая на мои плечи ветровку, в которой был сам, и потом усмехался, показывал пальцем на звезды, на ходу придумывая название неизвестных мне созвездий и часто спрашивая, согрелся ли я, когда снегопад кончился. И мне действительно становилось теплее, потому что по-другому быть просто не могло. — Увидимся завтра? Я хотел бы показать тебе одно место. Думаю, тебе понравится. — Конечно, – он с энтузиазмом закивал, а я улыбнулся. Он ведь был совершенно сумасшедшим, пил, играл на пианино, смеялся, шутил и казался совершенно счастливым, потому что он это любил. Я не заметил ни единого подвоха в его поведении и мне даже стало казаться, что с ним все обошлось, и теперь все будет по-другому. Я ведь искренне верил в это, когда смотрел, как он смеялся и не мог не засмеяться в ответ. Я чувствовал, на сколько сильно он изменил меня и как сильно я стал зависим от него. Тогда это казалось так просто. А через шесть часов он умер. И я не знал, что он притворялся. « — Увидимся завтра? — Конечно. » Не будет никакого «завтра», ты не знал? Сорок… Все становится невыносимым и выглядит так, словно кто-то уже давно снял предохранитель с оружия и теперь просто выжидал. Часто повторяющиеся кадры действительности шли наравне с белым шумом, а он, казалось, въелся в подсознание и мелькал перед глазами. Я старался ни о чем не думать, про себя вновь ведя мысленный отчет, сбиваясь, как всегда, на сороковом числе и вновь терзался мучениями. Как всегда, все сводилось к нему, и я был совершенно беззащитен. Думаю, он действительно чувствовал себя одиноко. Каждый день, каждую секунду. И вряд ли кто-то мог ему помочь. Думаю, он и раньше пытался себя убить, но каждый раз ему что-то мешало. Почему-то я был в этом уверен. Думаю, он давно для себя все решил, потому что не давал возможности никому его спасти. Ему было это не нужно. А я изводил себя и не спал по ночам. Я знаю, что у него было самое открытое сердце, самый искренний взгляд и самая добродушная улыбка. Его совершенно не волновало, что о нем думают другие, и я так ценил это качество в нем. Я просто знаю все это о нем и почему-то мне становится легче. Иногда я терялся в днях и забывал имена. Иногда не мог уснуть по нескольку дней, а потом спал больше пятнадцати часов. Ребята за меня волновались и часто задавали один и тот же вопрос: — Ты как? И ответ был всегда одинаковый: — Клянусь, я в порядке. Просто устал. Поднять глаза вверх, глухо втянуть носом воздух, улыбнуться. И, кажется, это срабатывало. « — Пожалуйста, пообещай мне, что что бы не случилось, ты будешь в порядке. — Просто пообещай, ладно? » И конечно же, я был порядке, ведь я дал обещание.Каждые семь секунд один человек сходит с ума.
В какой-то момент все пошло не так. Я терял счет настоящего времени, глупо отшучивался и натягивал которую по счету улыбку. Мог ли я доказать себе и казаться убедительным, что достаточно силен, чтобы справиться сам, когда во внутреннем кармане куртки лежал пистолет с единственным патроном внутри, и рука дрожала каждый раз при попытке приставить дуло к виску. Это казалось таким простым, но кто ж знал, что я окажусь таким трусом? Нерешительность читалась в каждом движении, но я упорно пытался доказать обратное. Каждые сорок секунд. Я помню, как дал тебе обещание быть сильным, но с каждым днем сдерживать его все сложнее, потому что я чувствую, что что-то происходит. Нечто необратимое. И я не могу это контролировать. Пожалуйста, поверь, мне жаль. Мой случай классифицирован как сумасшествие с суицидальным уклоном, но смерть - это твоя специальность. Ты слышишь мой крик, а я просто пытаюсь удержать равновесие, балансируя на грани катастрофы. Пожалуйста, вернись. Скоро от меня ничего не останется. Просто так бывает, что вы зависимы друг от друга и все кажется нормальным. А потом случается трагедия, и ничего уже не исправить. Ни-че-го.