Letters to Steve

— Чем она душит письма? — пару мгновений Стив вопросительно смотрит на Клинта, пока тот не решает переформулировать вопрос. Для совсем недалеких. — Аромат, Кэп. Каким парфюмом от них пахнет? — Ты уже всем рассказала? — Бартона Стив игнорирует. Наташа только пожимает плечами. — Нет. — Кэп, ароматы — это очень важно. Только по ним и можно понять ее настоящие намерения. На слова вообще не обращай внимания. — Клинт почему-то дает шанс твоему роману. Они на кухне. Куда в любую секунду может завалиться еще добрый десяток человек, и Стиву крайне не хотелось бы в этот самый момент оказаться посреди тотализатора о его мифических отношениях. Это если не считать всех датчиков и микрофонов, щедро пораспиханных Тони по помещениям Башни. Возможно, собственноручно. К тому же не стоит забывать про незримое присутствие добропорядочного искусственного интеллекта. Он тоже просто обязан все слушать и подробно записывать. Но здесь всегда светло, кондиционеры старательно регулируют температуру до комфортной, окна широкие, а кофе — настоящий и очень крепкий. И тут у него есть дело, с которым он все никак не может разобраться. — Мне нужно поговорить с Тони. — Он сейчас не в настроении. Может тебя мягко по-дружески послать. Не очень далеко, — Наташа садится за высокий стул у барной стойки (неизменный атрибут любой из кухонь Башни, таков, видимо, архитектурный замысел: без барной стойки кухня не имеет никакого смысла). — Так что давай поговорим о важном. — О твоей пассии, — кивает Клинт. — Мы же должны знать, в чьи руки вверяем своего Капитана. — Я не могу прорваться к Тони, и на это почему-то находится миллион благовидных предлогов. — Мы можем ему что-нибудь передать, — предлагает Наташа, и Стив чувствует, что начинает злиться. Ситуация идиотская, похожа на детскую игру, в которой все окружающие находятся в сговоре. А его это почему-то задевает, хотя и не должно. — Я уж как-нибудь сам с ним поговорю. — Если он в какой-то момент решит, что ему это нужно, — Наташа улыбается и смотрит Стиву в глаза. Иногда он сомневается, что вообще существует человек, чей взгляд она выдержать не может. — Ну, в ближайшее время. У тебя есть право не рассказывать, что там у вас происходит. А он вправе все обдумывать, сколько влезет. — Ладно тебе, Стив. Пусть обдумывает. Не замечал раньше, чтобы вы так дорожили обществом друг друга, — Клинт смотрит на него вопросительно. Пару мгновений он колеблется, не уверенный, что этот разговор вообще стоит начинать. — В какой-то момент Тони стал чем-то вроде моего въедливого внутреннего голоса. Это важно. — То есть? — Ну, не скрою, некоторые его высокомерные реплики дико раздражали. Потом я понял, что неправильно все воспринимаю. В какой-то момент часть из них совсем перестала задевать. Но вот если что-то задевает… это хороший повод задуматься над тем, все ли там в порядке. — Знаешь, если бы мой внутренний голос… был голосом Старка, я бы точно отправился лечить нервы. — Я раньше тоже так думал. Телефон в руках Наташи вибрирует, пару мгновений она изучает написанное на экране. — Брюс считает, что твоя девушка — не американка. Он прав? — Нет. — Значит, она отсюда? — Не совсем, — Стив прекрасно понимает, что каждая реплика топит его все сильнее и сильнее. Ему нужно с кем-то поговорить о Баки. Но только не вот так. — Фьюри вообще утверждает, что она не существует, — хмыкает Клинт и картинно закатывает глаза. — Скажи мне, что он не прав. — В каком-то смысле — прав, — улыбается Стив. — Только не говорите, что он вышел на связь и готов был обсудить… — Он только ради этого вышел на связь, — прерывает его Наташа и выразительно смотрит на него, чтобы подчеркнуть всю серьезность ситуации. — Да, с Тони я бы с радостью это все тоже обсудила. — Вы и без него неплохо справляетесь. Или пока замените его кем-нибудь. Найдите себе парня с дорогой машиной, за которым будет таскаться человек с прожектором. *** Проблема в том, что от третьего письма Баки за версту тянет тоской и злостью. Серая бумага впитала невнятный запах дороги. Сырость, дешевый табак, бензин. Конверт замят и замусолен, слишком много чужих пальцев прошлись по нему, потрогали, оставили жирные пятна. Стив ложится на диван в гостиной, свет не включает. Письма Баки — странные, сумеречные, в сумерках их и надо читать. В сумерках сознание плывет, а при ярком электрическом свете все эти слова можно принять за чистую монету. Ручка блеклая, читается текст трудно. Писать ей, наверное, тоже было неприятно. Роджерс, Обещаю, что докучать письмами больше не буду. Не вижу в этом смысла. Сначала мне казалось, что так будет лучше. Но становится только хуже. Я из-за этих писем представляю себе, что у меня могла бы быть нормальная жизнь. Но это самообман. И еще я тебя за собой тащу. А здесь все не такое, как у нормальных. Покореженное, больное. И еще целая куча насилия и принуждения. А на самом деле, я даже не могу нигде задержаться. Кричу ночами, таких постояльцев не любят. Костяшки все разбиты. Тоже сам, ночью. Я даже не сразу осознаю, что кричу. Не знаю собственный голос и говорю слишком мало. Не уверен, что он всегда таким был. Связки сорваны, не разобрать. Короче, тут любят порядок, а не крики. Конечно, придумаю, что с этим делать, или тело само как-то приспособится. Но это прелюдия, я же знаю, ты очень склонен все раскладывать по полкам. Потому что тебе до всего есть дело. Давай начистоту? Ведь нет никакого смысла пытаться что-то воссоздавать. У меня знакомое тебе лицо. Какая ирония, спустя столько лет меня угораздило нарваться именно на того человека, для которого лицо Баки Барнса будет знакомым. Но на этом все. Поверь, я скорблю по нему, наверное, не меньше тебя. И мне хотелось бы быть им. Ужасно хотелось бы. Но это невозможно. Не знаю, в какой момент точно его переломили и окончательно стерли. Напихали в голову странных команд. На самом деле тебе будет неприятно меня видеть. Потому что в чем-то я тебя понимаю: захочется что-то изменить и наладить. Но иногда просто уже нечего налаживать. Если даже мы встретимся однажды, просто окажемся наедине с людьми, до которых нам, по сути, нет дела. Мне до тебя дела нет, а тебе есть дело до Баки, но вот только я не хочу, чтобы ты смотрел на меня и видел мертвеца. Меня это будет дико бесить, а тебе будет неудобно сказать мне, чтобы я уже убирался подобру-поздорову и дал тебе возможность нормально жить дальше. Так что давай расстанемся на хорошей ноте. И если однажды жизнь столкнет нас лицом к лицу, просто разойдемся и ковыряться в гнойниках наших отношений не будем. И еще эта обида, будь она неладна. Я очень много читал о тебе, не буду скрывать. И все эти информационные брошюры долбят, что мы с тобой были лучшими друзьями. И ты спас столько людей. Я даже не знаю, в каких категориях можно измерить их количество. Сотни? Тысячи? Почему тебе до меня не было никакого дела? Почему вокруг меня было столько людей, все в курсе…, а ты так искренне удивился тогда на мосту. У тебя же такие возможности, такие влиятельные друзья. Это все странно, Стив. Поэтому давай просто подождем другой жизни. Вдруг снова встретимся? Вдруг узнаем друг друга? — И с каких это пор ты больше думаешь о себе, чем обо мне? — Стив чувствует, что слишком сильно сжимает бумагу. Да, он сильный и со всем справится. Да, он чертов Капитан Америка. Вот только прийти в себя до конца явно так и не смог. Иначе не стал бы вслух разговаривать с письмом. На предложении встретиться в другой жизни Баки ставит точку. Но письмо так и не заканчивает. Ты не против, я расскажу тебе историю напоследок? Мне нужно поделиться ей, она меня… задела, пожалуй. История одной девушки, ей очень нужно было с кем-то поговорить. И для этой цели ее угораздило выбрать меня. Видимо, в этом городе общаться ей решительно не с кем. Он очень пустой. Улицы прямые и безлюдные, движения почти нет… я все представлял себе по-другому. Что эти места должны быть как-то злее, наверное. Только пиво тут хорошее. Вкус приятный, хотя это ни капли не помогает. Тебя предупредили, что ты на всю жизнь останешься трезвенником? Наверное — нет, ты бы точно о таком рассказал. — То-то ты ни черта не помнишь, о чем я тебе рассказывал. А я, видимо, создаю о себе правильное впечатление. Человека, который просто исчезнет. С которым больше уже никогда не встретишься. Такой вот я мастер поддерживать имидж. И знаешь, иногда выслушать — пожалуй, самое лучшее, что вообще можно сделать. Вот она поделилась со мной историей своей странной любви. Наверное, самой настоящей, быстрой, яркой и очень бестолковой. Ты что-нибудь знаешь о бестолковой любви, Стив? Есть такие люди — как пиявки. Вцепятся и не отпускают. И присасываются все сильнее, пьют соки. Вот эта девушка — из таких. Художница. Ты же знаешь, чего ищут настоящие художники? — Еще как. Вот она искала… горы, драматизм, вычурность архитектуры и дешевую арендную плату. И, конечно же, натурщика. Но не нашла. — Не повезло. У меня-то всегда был натурщик. Часами мог передо мной выделываться. Я думаю, ты знаешь, как важен натурщик для художника. — Баки, если ты написал мне первую часть письма, а потом поперся к ней в качестве натурщика, клянусь, я вас обоих найду и убью. Зато она нашла себе другого художника. У них очень утонченная история знакомства. У людей искусства же по-другому не бывает. Они встретились в ресторане или в баре, она как-то вскользь упомянула. Только не видели друг друга. Темно, одежда пропахла табаком. Она слышала его голос. Он клеил какую-то дамочку, у него для этого есть свои интонации. Знаешь, такие пьяные, плавные и обаятельные. Не представляю, как можно через голос все это передать. — Представляешь, Бак. Просто у тебя связки сорваны. Вот она послушала, как он говорит, половила эти его интонации, тут же достала блокнот и зарисовала. Так, как представила его себе. Не знаю, насколько ее рисунок совпал с реальностью. Это не так уж важно, а мой вопрос бы точно все испортил. И еще у него было потрясающее чувство вкуса. Какого ни у кого больше нет. Она сказала, что именно за чувство вкуса-то его и полюбила. На самом деле они были похожи друг на друга. Одинаково смотрели на мир, кажется, когда-то любили одну и ту же женщину. Наверное, легко влюбиться в собственную копию. Такое высшее проявление эгоизма — полюбить себя в другом человеке. Они вместе ходили на выставки. Обсуждали искусство. Знаешь каково это — идти на выставку с художником, у которого потрясающее чувство вкуса? Босх и что-то еще. Только ему принадлежащее. Держать за руку, касаться легко-легко, а больше — ни-ни. Только взгляды ловить. О, это получше самого лучшего минета. Усилием воли Стив заставляет себя дышать спокойно. Ругается. Сочно. С чувством, со вкусом. — Это такое издевательство, Бак? Или ты был не в себе, когда все это писал? Они много травы истоптали под окнами друг друга. Ходили у домов, вздыхали и делали вид, что просто гуляли. Часами. Ждали непонятно чего. И любили. Очень сильно. По-настоящему. А потом он ее оставил. Она сказала, что хорошо помнит тот день. Погода была никакая. Ни дождя, ни яркого солнца. Он сказал ей об этом у входа в метро. Она с тех пор всегда обходит эту станцию. Уехал к другой девушке. Вот сюда, в этот самый городок. Эта девушка написала ей на днях. Его больше нет, как я понял. Болезнь. Что-то с легкими. Не хватило сил ей признаться, что это не вылечить. Такие дела. Мне эту девушку безумно жалко. До невозможности. Она ушла из местечка, где мы сидели, так и не притронулась к своему пиву. Куда ушла? Что с ней теперь будет? Понятия не имею. И мне хотелось бы ей помочь. Но я не могу. Помогать способны только цельные люди. А не такие вот… поврежденные. Д. Письмо на этом заканчивается, и Стив со злостью комкает лист. Поврежденный. Таким он себя считает? Как же нужно сейчас поговорить. Сказать так много. Это ведь не он, не Баки. А Стив. Не успел, не понял, не предпринял… Должен был услышать, понять, заботиться. Сравнять Гидру с землей, а не… Но нет, это повторение все той же ошибки, которую он совершает вечно: думает о себе, вместо того, чтобы подумать наконец-то о Баки. Чего он хочет? Что пытается донести в этих письмах? Стив разворачивает скомканное письмо и аккуратно разглаживает. Прижимает к груди на пару мгновений. Потом убирает в ящик стола к двум другим. Баки поможет ему во всем разобраться. *** Ему часто снятся кошмары — поезд, две вытянутые руки, несколько сантиметров над непреодолимой пропастью. Но только не этой ночью. Во сне он рисует Баки. Тот пытается его обмануть, все время поворачивается, наклоняет голову. Стив зарисовывает его короткие волосы, но когда отрывается от бумаги — они уже прикрывают ему плечи, одна из прядей почти касается ключицы. Он рисует сержанта Барнса — красавца, шалопая, веселого парня с жизнью в глазах, которой хватало им на двоих. Обозначает его лишь легкими штрихами. Влажными мазками выводит искусанные губы. В движении. Тот расстегивает пуговицу на манжете — всего лишь одну — и, черт побери, в этом целомудренном рисунке в одном изгибе запястья похоти больше, чем на самой откровенной картине. Он рисует Солдата, полностью обнаженного. Долго, часами. Ловит неровные линии красноватых шрамов, лодыжки, тонкие венки на запястье. Солдат сидит на обшарпанном подоконнике, в трущобной бруклинской квартирке, дрожит — от холода, потому что уже слишком долго ждет. Или от чего-то другого. Снова обманывает, становится Барнсом. Тот курит, выдыхает в воздух сизый дым. Баки никогда бы не стал так делать. Не стал бы курить в присутствии Стива. Грудь сдавливает, легкие сжимает спазм. Ему не хватает воздуха, хотя где-то на грани сна и яви Стив понимает, что такого просто не может быть. Он практически чувствует руку Баки на своей груди, его большой палец массирует впадинку у основания шеи, задает ритм, с которым сердце должно гнать кровь. Стив глубоко вздыхает, чувствует, как воздух наполняет легкие, и просыпается. Ему жарко, кожа горит огнем. Дыхание сбито. Он тихо стонет и отправляется в душ. Ругается по дороге. На Тони с его взрослыми играми, на Баки с его идиотизмом, на Наташу, не способную держать язык за зубами, и на Бартона с его тотализатором.