Сумасшедший

Сотканная из ничего песня ветра бьет по ушам своим громким шепотом, или это и не невесомые касания вовсе, а нечто больше космическое, чем кажется. – Дыши! – почти орет Намджун на стены своей холодной квартиры, а затем тянет очередную ругань, что тонет в светло-бежевой плитке кухонного пола. Тонна выпитого алкоголя волной пульсирует в висках, и Ким ловит какой-то необъяснимый приход ярости, сбивая со стола полупустую бутылку, пепельницу и два плохо вымытых стакана: один для него, второй для любимого Юнги. Намджун разбивает костяшки пальцев о холодный кирпич, одетый в непривлекательные серые обои, а затем роняет голову в широкие ладони. Тяжело дышит, старается унять дрожь, и шепчет что-то сам себе под нос. Затем откидывается на спинку шаткого стула, пялится в потолок, будто бы голая люстра это центр вселенной, и заливается хохотом. Ходит босыми ногами по битому стеклу туда-сюда в попытках унять волнение, еще больше пачкая некогда светлый пол, и бежит к входной двери, по-детски улыбаясь, когда слышит ее скрип. – Юнги! – радостно восклицает Ким, сгребая паренька в объятия. Мин одет, мягко говоря, странно – в белый больничный халат на завязках, что ничуть не смущает младшего. Намджун буквально хрустит торчащими ребрами, чувствуя, как в ответ на плечи ложатся длинные пальцы. Парень нервно дергает белую ткань, служащую одеждой, и отчаянно целует сине-фиолетовые губы, предварительно сжатые в тонкую полоску. Юнги холодный, словно тысяча зим, и Ким только бегает широкими ладонями по телу, стараясь согреть того, кто ему дороже всех в этом гребаном мире. Мин непозволительно худой, настолько, что Намджуну кажется, будто он его вот-вот сломает, как ломает Юнги его сердце день за днем. Старший немного отстраняется, улыбается как-то по-доброму, в несвойственной манере, прищуривает глаза и заходится оглушительным кашлем, в котором, казалось, опадет нерадивая штукатурка, сыплющаяся и без того. Мин прикрывает рот мертвенно-бледной ладонью с набухшими венами, стараясь хоть как то смягчить звуковой удар по тонким стенам, а после смотрит на Намджуна щенячьими глазами, когда легкие разрешают пропустить в них немного тухлого воздуха. Ким видит окровавленную ладошку, багровые капли, обволакивающие красивые пальцы и капающие на обшарпанный линолеум прихожей. Он бьет себя по лицу, снова и снова, а затем трясет Юнги за грудки белого, как кожа Мина, больничного халата. Украшенная винным железом ладонь с особой нежностью проводит по смуглой щеке, вырисовывая подручной краской некий узор, и Юнги последний раз вздрагивает пушистыми ресницами, прежде чем раствориться в воздухе. Намджун скулит, режет воздух руками, стараясь ухватиться за исчезающий образ того, кто остался лишь потертым изображением на старых фотографиях. Он волком воет и на стены лезть хочется, вспоминая поцелуи теплых розовых губ, тесные объятия и горячее дыхание куда-то в область ключиц. Пылкие ссоры, жаркие примирения и снова скандалы на утро. Две чашки чая, одна без сахара, в другой три ложки. Блядство. Намджун заходится криком, царапает обои, превращая в месиво ногти и подушечки пальцев, разбрасывает вещи, бьется лбом о холодную стену. Раздает себе ощутимые пощечины, сплевывает кровь на грязный пол, кусает губы, а после начинает заливаться звонким смехом, который бьется о тонкие потолки, словно стекло. Сумасшедший. Ким улыбается по-настоящему, искренне. Широкими шагами пересекает комнату, падает на скрипящий диван, который, на деле, давно раскладывать нет никакой нужды, и блаженно прикрывает глаза, зная, что завтра его любимый придет вновь.