Мускус и крапива

      У Гвейна восхитительные руки. Ладони широкие, покрыты парой царапин, а пальцы длинные и ловкие. Подушечки шершавые, мозолистые — эти руки привыкли сжимать меч и душить врага в приступе всесильной праведной ярости. Мерлин никому об этом не скажет, но он любит смотреть, как эти смертельно опасные руки перебирают вязанки трав и чистят рыцарские сапоги — в такие мирные моменты он может насладиться созерцанием сполна.       Кожа выше запястья мягкая и загорелая, виднеются на плече старые белесые шрамы — улыбаясь, Гвейн объясняет, что получил их еще ребенком, упав с высокого дерева. Под кожей перекатываются, бурлят мышцы. Мужчина подтянут, несколько худощав и строен, но Мерлин прекрасно знает, сколь большая сила заключена в этом теле.       У Гвейна широкая красивая спина — чародей украдкой рассматривает ее на привалах в далеких походах, куда безоговорочно забирает его вместе с рыцарями Артур. Чуть ниже правой лопатки тянется вдоль позвоночника кривая полоса. С этой раной Мерлин хорошо знаком: рыцарь на его глазах прикрыл потерявшего клинок Пендрагона, и нежные пальцы волшебника долгие дни порхали над рваными краями, пытаясь вырвать друга из лап безжалостной смерти. Сердце заходилось от каждого тихого вздоха мужчины, и Мерлин коротал у его постели ночи напролет, не желая сдаваться там, где даже Гаюс оказался бессилен. Тогда он часто разглядывал измученное лицо воина, изучал каждую черточку — и порой, в кромешной тьме каморки, скользил кончиками пальцев по скулам и впавшим щекам, вкладывая в прикосновения всю свою заботу и надежду.       «Вернись!», — шептали безостановочно его губы.       И Гвейн вернулся. Вырвался из цепких лап старухи с косой, очнулся — и улыбнулся привычной наглой улыбкой. И Мерлин был бесконечно счастлив этим карим глазам, на дне которых веселились чертинки.       Сейчас от раны остался только бледный шрам, в очертаниях которого не угадывались ни бессонные ночи у изголовья, ни часы, проведенные за изготовлениями целебных снадобий, ни молчаливые страдания юного слуги. Был лишь шрам — и все. Остался тонкой ниточкой на память.       На груди, зеркальным отражением, красовалось маленькое, темное пятнышко — след от огненного заклятья одной ненасытной ведьмы из далеких горных лесов. Тогда Гвейн спас самого Мерлина от неминуемой гибели и лишь отмахивался рассеянно после, когда волшебник суетился рядом, прикладывая примочки и заставляя пить травяные настои. Мерлин знал, сколь сильна боль от таких ран, но рыцарь молчал в ответ, стоически терпел, и глаза его, следящие неотступно за юношей, смеялись почти добродушно, без примеси обычного ехидства.       Сейчас, полгода спустя, маг любит исподлобья наблюдать за плещущимся в речке мужчиной и отмечать с облегчением, что опасный ожог больше не отравляет ему жизнь.       У Гвейна на шее проступают изредка венки — Мерлин подметил это в минуты ночных бдений у кровати — и удивительно завораживающий кадык. Когда воин пьет из походной фляги посреди лесной тропы или прикладывается к бокалу в тронном зале Камелота, волшебник не может оторвать глаз от ритмичных глотков, от того, как мерно движется адамово яблоко и как мужчина в блаженстве прикрывает глаза. В эти минуты становится почему-то трудно дышать, и во рту сухо, как в знойной пустыне. Мерлин ненавидит себя в такие моменты: ему бы думать об Артуре, об опасности, подстерегающей его на каждом шагу, а не о друге, без зазрения совести уничтожающем запасы королевского вина. Но он не в силах даже сморгнуть, чтобы прогнать прочь секундное наваждение.       Лицо рыцаря заслуживает отдельного внимания, считает Мерлин. Черты у него будто бы из камня выточены, а глаза такие глубокие, что маг невольно понимает всех дев, охмуренных товарищем. В них хочется потеряться: глубина зрачка манит, а в уголках глаз собираются милые морщинки-лучики, стоит мужчине широко улыбнуться. Порой — очень редко — эти глаза бывают злыми, колючими, как шипы роз, и режут не хуже остро отточенного кинжала. Мерлин не завидует людям, которым Гвейн дарит столь пронизывающий взгляд.       Улыбка у мужчины тоже разная. Бывает хитрая — губы растягиваются, обнажая ровный ряд зубов; бывает дерзкая — тогда правый уголок ползет вверх, и все лицо кривится в наглой ухмылке; бывает нежная — тогда обветренные губы складываются в лишь Мерлину известную ласковую усмешку. Так Гвейн улыбается редко — и чаще всего только ему. Эти секунды маг всегда прокручивает в памяти в трудные дни, и на сердце становится легче: даже в воспоминаниях от Гвейна разит уверенностью, и странное тепло укутывает волшебника с ног до головы в плотный кокон. На языке отдает мускусом и крапивой, и Мерлин отчего-то уверен, что это — вкус губ рыцаря. Обычно потом он корит себя всеми словами — Гвейн считает его другом, совершенно не подозревая, сколько моментов их минутной близости хранит бедное трепетное сердце служки, и как давно просто дружба превратилась для Мерлина в нечто большее.       Волосы Гвейна — достояние всего Камелота. Копне густых каштановых локонов нередко завидуют даже прелестные дамы, а другим рыцарям остается только сокрушаться тому, сколь ловко соблазняет балагур очередную красотку, едва качнув вихрастой головой. Мерлину нравится, когда Гвейн убирает их в хвост: пряди смешно торчат во все стороны, когда он на рассвете помогает волшебнику сортировать лечебные цветы и сорняки, а несколько особенно непослушных волной ложатся на высокий лоб. Магу с трудом удается побороть в себе желание аккуратным движением заправить их за ухо.       Но больше всего Мерлину нравятся в Гвейне его душевные качества. Решимость и непробиваемая уверенность воина восхищают его, а твердость принципов, которую трудно спрятать даже за напускной удалью и бахвальством, вызывает искреннее уважение. Гвейн для волшебника — загадка, загадка неразрешимая. Он поражает мага своим поведением раз за разом — и склоняя на близость замужнюю красавицу, и бесстрашно бросаясь наперерез толпам противника в попытке выиграть время для своего короля. Рыцарь всегда верит в то, что говорит, и в то, что делает, и потому он для Мерлина — личный чародей, совершенно не догадывающийся об этом. И Мерлин твердо уверен в том, что его болезненная привязанность к мужчине так и останется тихим обожанием издалека.       Но недаром же Гвейн — персональный волшебник.       Мерлин понимает, что ошибался, когда рыцарь бесшумно заглядывает в покои Гаюса — старый лекарь отлучился в город на сутки по срочным делам, — и в глазах у него странная смесь нежности и непоколебимости. Мужчина прикрывает за собой дверь, опускает щеколду — и оборачивается предельно медленно.       Маг смотрит на него из-за толщи лекарских книг, прозрачных склянок и марева душистых трав.       — Что-то случилось? — Спрашивает он, уверенный, что друг не явился бы сюда в полночь без серьезного повода.       Гвейн не отвечает: молча поднимает руки, пробегается пальцами по ткани рубахи, стягивая ее, — и секундой позже скомканное тряпье падает на пол. Рыцарь не удостаивает его взглядом и делает шаг навстречу.       Мерлин пятится, едва не сбив опасно накренившиеся книжные стеллажи за спиной.       «Все это сон, — уверяет себя он, — или Гвейн вот-вот продемонстрирует мне ужасную рану и попросит о помощи…»       Но ничего из этого не происходит — Гвейн настигает его, и они замирают лицом к лицу. Мерлин пытается выровнять сбившееся дыхание, пока мужчина изучает взглядом каждую его черточку, будто силясь отпечатать ее в сознании, запечатлеть нетленной в себе. После протягивает руку, прикасается ласково. Шершавая ладонь скользит по бархатной коже, и мозолистые подушечки, те, которые снились юноше беспокойными ночами, приятно щекочутся.       Мерлин выдыхает через нос — сил сдерживаться не хватает, но он до сих пор теряется в происходящем, и глаза бегают, сердце набирает темп, словно силясь пробить грудную клетку и выскочить к ногам того, кто давно завладел его рассудком.       Наконец поднимает взгляд и сталкивается с ответным. Глаза у Гвейна темные, радужку цвета кофейных зерен не различить за расширившимися зрачками, и похожи они на омут, где плещутся коварные черти. Мерлин заворожен зрелищем, дыхание сбито, и сипит надрывно где-то в груди. Гвейн наблюдает, не убирая руки, ласкает, осторожно зарывается пальцами в черный ершик волос.       — Я честно держался, — говорит вдруг, улыбаясь, и голос хриплый, полный истомы, а улыбка выходит уж слишком лукавой.       Мерлин будто бы спотыкается — смысл фразы ему непонятен, но сердце щемит в предвкушении, сладком, горячем предвкушении. Меж ними словно магические искры проносятся, и юный маг признает, что если не сдвинуться в сторону, то случится что-то очень и очень опасное. Случится взрыв.       Гвейн одним слитным движением срывается навстречу, похожий на дикий порыв ураганного ветра, и прижимает к стене, зажимает между холодным камнем и своим телом. И приникает к губам.       Вначале очень аккуратно, едва касаясь, девственно и целомудренно, а после — бешено и страстно. Лижет, посасывает нижнюю губу и прорывается в податливый рот. Мерлин млеет под напором мужчины, и кричащие о неправильности происходящего мысли смывает будто волной. Задыхается — язык горячий и напористый.       Воздух вокруг будто испарился от жара сомкнувшихся тел, и Мерлин словно плывет в ватной дреме. Боится поверить. Сильные руки притягивают его за затылок, лихорадочно спускаются к бокам — а после накрывают его ладони и указывают, что делать.       Гвейн качает его ладонь в своей, переплетает на мгновение пальцы, а после помогает добраться до собственной шеи. Мерлин цепляется за нее, как утопающий, невольно прижимается, виснет, как кошка на дереве. Тело прошибает огненным зарядом: изучать широкие мужские плечи и крепкую шею кончиками пальцев оказывается восхитительно приятно. Язык рыцаря творит нечто невероятное в его рту, и волшебник понимает всех девушек, что когда-либо велись на великолепие воина. Теперь он не сомневается — Гвейн великолепен во всем без исключения.       Пальцы достигают кромки волос, и Мерлин запускает ладонь в длинные пряди. Зимними вечерами о таких прикосновениях он мечтал особенно часто, но и подумать не мог, что это настолько хорошо.       Сознание мутнеет, когда ладони рыцаря ощущаются под плотной тканью рубахи, и стена сзади будто накаляется. Что-то твердое упирается ему в бедро, и глаза чародея удивленно округляются. Он пытается отстраниться, но безрезультатно: Гвейн ощупывает каждый миллиметр бледной кожи, щиплет соски и чертит дорожки на впалом животе — и Мерлин забывает, что нужно дышать. А после, едва теплые мозолистые пальцы забираются за ремень штанов, перед глазами заводят хоровод яркие звездочки.       — Гвейн, — вырываясь из поцелуев, шепчет припухшими губами юноша, и рыцарь мычит что-то в ответ, засасывая тонкую кожицу у ключиц, оставляя багровые засосы на узких косточках, — Гвейн…       Рыцарь подхватывает его под острые коленки, прижимается, заставляя зацепиться ногами, и тащит в крохотную каморку. Осторожно опускает на кровать, расцепляя клубок их тел, и смотрит с бесконечной любовью. Мерлин тонет в ней, чувствует каждой порой и каждой клеточкой и открывает в ответ свою душу, сияя улыбкой.       Раздеваются в полумраке, спешно избавляясь от остатков одежды и даря друг другу нежные поцелуи. Наглость и напор Гвейна будто бы уступили место терпению, и мужчина не торопится, освобождая мага от куртки, сапог и штанов. Последним к двери летит синий шейный платок, а луна серебрит через маленькое окошко нагие тела. Мерлин гладит шею, плечи и широкую спину любимого, находит тот самый белесый шрам — на ощупь он просто бугристая ниточка на нежной коже. Он млеет от ласк и задыхается от счастья: несколькими часами ранее волшебник боялся помыслить даже о лишнем взгляде.       Ловкие пальцы ложатся на налившийся кровью член, и магу до одури жарко, последние шальные мысли покидают голову. С губ срывается стон, и юноша видит темную от желания улыбку воина. Свободной рукой мужчина гладит яички, перекатывает их в пальцах и опускается ниже, легонько давит на задний проход. Мерлин откидывается на простынь — боль мешается с удовольствием, и чародей не скажет, чего из них больше.       Давление вдруг исчезает, потом появляется снова — но теперь пальцы Гвейна холодные и скользкие. Рыцарь проталкивается по фалангу, выжидает и, не давая Мерлину сосредоточиться на дискомфорте, подушечкой большого пальца другой руки щекочет щелочку на члене, оглаживает выступающие венки. Маг кусает губы, сдерживая очередные рвущиеся наружу стоны, и Гвейну это нравится.       Второй палец оказывается внутри, за ним — третий, и Мерлин чувствует привкус крови во рту, выгибаясь и подставляясь под нестерпимые ласки. Гвейн ухмыляется, разводит пальцы в стороны, подготавливая, а после резко опускается вниз и касается головки члена языком. Особо громкий стон оглашает комнату, и волшебник скашивает глаза на ритмично движущуюся вверх-вниз вихрастую голову.       Перед глазами начинают плясать искры, стоит ему заметить в лунном свете плотно смыкающиеся на члене губы, а в подсознании что-то лопается, когда пальцы нащупывают там какую-то точку. От удовольствия хочется кричать до хрипоты.       Тело горит огнем, и Мерлин всхлипывает, когда внутри становится пусто, затем — морщится и шипит, когда член Гвейна упирается во вход и протискивается внутрь. Мужчина ловит губами его ухо, прихватывает зубами мочку, отвлекая, и самозабвенно целует, вкладывая в прикосновения все, что чувствовал на протяжении долгих лет.       — Люблю, — произносит, толкаясь медленно, на пробу, случайно задевая простату, и Мерлин кусает сильное плечо, зализывает укус, цепляясь ногтями за ровную спину. — Люблю, — набирает темп, едва не срываясь, целует нос, полуприкрытые веки.       Мерлин улыбается в чужие губы, дышит рвано, предчувствуя конец, и стонет в ямку между шеей и плечом. На душе разливается, расцветает пламенным цветком удовольствие, а внизу завязывается тягучий, горячий узел, грозя вот-вот взорваться.       Гвейн дергается, вдыхает через раз, входит мощными толчками, придерживая под колени, вырывая из груди волшебника стоны — и замирает, кончая, в беззвучном крике. Мерлин ощущает внутри вязкое, теплое семя, и этого для него достаточно, чтобы излиться следом. Он дрожит в экстазе, и перед мысленным взором — тысяча бабочек с огненно-рыжими крыльями.       Рыцарь наклоняется к нему, целует неторопливо. Мерлин отчетливо различает на языке вкус крапивы и мускуса.       У Гвейна идеальное тело и прекрасная душа — и сейчас, в этот миг, теплясь в трепетных объятиях мужчины, Мерлин понимает, что все это принадлежит ему безраздельно.       На покусанные губы ложится улыбка. Юный маг накрывает чужую руку своей, переплетает пальцы. В затылок ему хмыкают довольно, придвигают ближе — спиной к животу, и Мерлин понимает, что, несмотря на все горести своей жизни, он действительно счастлив. Потому что у него есть Гвейн.