don't trust

      У Хёну во влажных чёрных волосах чья-то горячая ладонь. Он жмурится и ясно слышит шум проезжающих рядом машин – автострада жива 24/7, тогда как сам парень запуганной крысой прячется где-то в тени, давя в себе очередной хриплый кашель. Так не должно быть, но Сон продолжает стоять на голых коленях – ночной асфальт отдаёт холодом и почему-то вонью могильной земли. А чужая рука зарывается лишь сильнее, оттягивая голову парня и оголяя крепкую шею, на которой еле заметные капельки влаги – пот – и совсем свежие укусы острых зубов.       – Как думаешь, кто-нибудь спохватится тебя?       Голос Хосока удивительно нежный – такие нотки появляются лишь в те редкие минуты, когда их секс заканчивается приятной усталостью и немного глупым хёновским «я тебя люблю». Но сейчас это одно только далёкое, сгнившее воспоминание – Сон не хочет признавать. Не хочет раскрывать глаза и видеть перед собой этот до боли в груди хитрый взгляд. Серый, как если бы в их мире вновь были полезны эти заточенные клинки убийц, – Хёну бы с удовольствием вспорол себе пару вен, лишь бы не ощущать горячее, столь безумное дыхание Шина.       Они оба считают до двадцати четырёх. Именно столько у старшего коротких вздохов прежде чем ответить хоть что-нибудь.       – Меня не было дня три, верно? Может, чуть больше, – тихо проговаривает Сон, нервно проводя языком по верхней губе. В горле пересохло ещё пару часов назад. Наверное, даже раньше. Чёрт знает. – Чангюн. Мы должны были встретиться с ним.       А Хосок, заслышав рваную речь Хёну, заливается громким смехом, даже невольно отпуская чужие волосы. Ему, правда, весело. Потому что у мальчишки со взглядом мертвеца хватает своих насущных проблем – он каждый вечер считает количество звёзд над головой и сверяет их с искрами в чёрных глазах Хёнвона. Миллион против пустоты далёкого космоса. Влюблённость убивает детей, оставляя после них голые скелеты, в руках которых осколки сердца разбитого. Их ребёнка вряд ли потом оживить.       – Чангюн звонил тебе недавно, – утирая в уголках слабые слезы от смеха, соглашается Хосок, а на его губах играет улыбка, которой верить себе дороже. – Хотел попросить совета от взрослого. Что ему делать, если у Хёнвона, кажется, нет души? Именно, милый, ты же в этом такой спец. Прожил так долго, набрался опыта, а теперь прячешься на отшибе города.       Старший вздыхает хрипло и чувствует резкую вонь автострады – бензин куда слабее, чем запах Шина. От него тянет чем-то по-настоящему странным – такие ароматы, кажется, не существуют в их реальных мирах, тогда как глаза Хосока неестественно серые. Это не линзы – вкрапление раскалённого металла сводит с ума, а Хёну уже и не помнит, как купился на гибкое тело и приятный – до самих мурашек – голос. Младший знает, как правильно, столь пошло стонать в чёрной ночи – как поставить на колени самого правильного и когда-то живого человека.       – Хорошо, – взмахивает головой черноволосый парень и с трудом открывает глаза, замечая перед собой грубый асфальт. Холодно. – Что насчёт Кихёна? Он раньше часто навещал меня, приносил домашнюю еду...       – А потом ты чуть не задушил его, - довольно протягивает Хосок, опуская всё также горячую ладонь на шею Сону и начиная медленно поглаживать смуглую кожу. Умиротворяет. – Это произошло на следующий день после знакомства со мной, забыл? Ты звал меня, так позорно скулил, умолял и получил какую-то рыжую стерву.       Да, в тот чёртов день – как и сейчас – хотелось стянуть с себя живьём кожу, оставляя кровоточащее мясо, а Кихён, правда, неплохой человек. Наверное. Ему ведь просто не повезло – он оказался в ненужном месте (Сон сам звал его к себе, дрожащими пальцами строчив сообщение) в ненужное время. Хёну искренне не хотел срываться на хрупком друге, в волосах которого таятся настоящие огоньки жизни. Но так сложно контролировать себя, когда всегда крепкое тело ломает изнутри. Когда спокойствие вечной души нарушает одна слабая мысль о каком-то Шин Хосоке.       О нём ли?       – Ю меня так и не простил, – бормочет Сон, ощущая в груди беспокойство. Когда (если) он вернётся, то надо будет обязательно извиниться перед Кихёном, который теперь по ночам чувствует на своей тонкой шее сильные руки друга. Кошмары ещё не скоро покинут его. – Ему было больно?       – Тебе было гораздо хуже, Хёну-я, – вновь тянет Шин, присаживаясь совсем рядом. Его влажные пальцы аккуратно мажут по сухим губам, а дыхание находится у загривка. Хосок прикусывает горьковатую кожу и смеётся. – Какие ещё имена ты назовёшь? Кому ты доверяешь?       И Сон, стараясь не замечать острые зубы, не дёргаться от горячих касаний Шина, задумывается. На языке вертятся одни только псевдонимы ребят из танцевальной группы, той, что когда-то не приняла его в андеграундую семью. Или, быть может, Чжухон? Хёну раньше работал охранником вместе с этим парнишкой, кожа которого постепенно – даже сейчас – покрывается чёрными татуировками. Каждая из них – это воспоминание о проигрыше или болезненном падении. Если б у Хёну была такая привычка, то к двадцати годам уже не было бы пустого места на теле. Чжухон счастливчик.       – Ма... Нет-нет, – Сон затихает на один миг и неслышно хрипит. Ему кажется, что в груди постепенно скапливается кровь металлического оттенка, которую так хочется выкашлять вместе со всеми внутренностями. – Минхёк?       – Неужели ты веришь, что люди могут вставать из могил? – наиграно удивляется Хосок, закусывая мочку хёновского уха с чёрной серёжкой. – Мы не в той глупой книжке Кинга, Хёну-я, прости.       Прости, ха.       – А как же ты?       Сон резко оборачивается и смотрит прямо в стальные глаза младшего напротив, которому, наверное, даже больше чем пару столетий. Или, быть может, ему около трёх месяцев с того самого дня, когда они познакомились. Хёну не уверен точно – он знает почти ничего в своей жизни, кроме того, что никому, чёрт возьми, не сдался.       Конечно же, не считая вездесущего Хосока.       Хитрый Шин щурится так, словно старший постепенно узнаёт его самые заветные тайны, среди которых настоящее имя «Вонхо» или та чёрная надпись с другой стороны левого века. Он ярко ухмыляется и гладит парня по чёрным волосам, как какого-то умалишённого. Забавно, безусловно. Для него Хёну – тоже некий большой ребёнок, которого он так долго растил.       – Так... Ты всё-таки думаешь, что я мёртв, милый? – они медленно соприкасаются лбами, а Сон даже в ночной темноте может разглядеть эти жуткие переливы стальных глаз. Они манят не хуже самых вредных привычек мира – Хёну уже давно не курит, но почему-то так невообразимо захотелось почувствовать сизый дым в лёгких.       – Ты просто неживой, – тихо произносит он в ответ, чувствуя себя вправду беззащитным перед этим вряд ли человеком. – Наверное, я не уверен... Или даже не знаю, чёрт. Я запутался. Я просто устал и...       – Что же ещё, хённим? – Хосок произносит последнее слово громче шума проезжающих мимо машин и гладит старшего по щеке, будто бы уговаривая. – Скажи это.       – Я не хочу умирать, – срывается голос всегда твёрдого Хёну, Который отчётливее слышит этот запах земли могильной, как на похоронах самых близких. – Я просто не хочу жить.       А затем Хосок, согласно улыбнувшись, наклоняется ближе и целует так, как при первом их знакомстве, – его горячие руки смещаются на холодную шею Сона, где ясно видны чужие укусы. Почти такие же тёмные следы на сгибах рук Хёну – парень выдыхает громко, мечтая позвать на помощь, но в округе только равнодушная вонь бензина. И мнимый Шин, чьи глаза отливают теперь не сталью, а завораживающей ртутью, что немного ядовита.       – Я знаю, Хёну-я. Осталось совсем чуть-чуть.       У Сона же вены чешутся изнутри – он впивается пальцами в свою тёмную кожу, которую стянуть самостоятельно очень трудно, почти невозможно. Но всё вокруг сводит с ума только больше. И чёртов Хосок особенно, потому что в его диком поведении есть что-то запретное. Потому что он знает всё наперёд и запретные мысли Хёну особенно. Потому что Шин улыбается удивительно мягко и одновременно жутко – так делал пьяный отец когда хотел наказать давно, ещё в ненавистном детстве.       Сон назвал бы его самой смертью, если бы не эти тёплые ладони на плечах. Колени ноют и хочется упасть на холодный асфальт окончательно – хочется уткнуться в Шина, который до сих пор не почему-то не бросил его. Единственный кто.       – Я люблю тебя, – сухими губами произносит Хёну, последний раз взглянув в эти ненормальные глаза вряд ли живого человека. Кажется, именно с этими словами он ставит на себе крест.       Пусть так будет       Потому что Хосок больше не смотрит на него, как на будущего смертника, и исчезает в ночи так же легко, как пришёл к Хёну первый раз – с тем неожиданным нервным срывом и истерикой до глубоких ран на шее от собственных ногтей. Сону же хочется истерично засмеяться ему в невидимый след, начать бить до кровавых костяшек этот мерзкий асфальт и перестать чувствовать запах бензина – он больше не может уловить странный аромат Шина, что преследовал его всё это мучительное время.       – И вот так легко я умер? – горько усмехается Хёну, поднимая заплаканный взгляд к небу беззвёздному.       Приятный шиновский голос внутри подсказывает нечто смешное – что он, его Сон, просто больше не живёт. Как того сам наивно мечтал перед окровавленной раковиной с какими-то неизвестными вскрытыми пачками таблеток и размытым отражением зеркала, где одна только безумная ухмылка Хосока.       – Я просто помог тебе, мой милый Хёну.