asterism

Marilyn Manson - Sweet Dreams

      Воздух в этой комнате бесконечно тяжелый, пропитанный запахом крови, безумия, боли. Наслаждения. Воздух буквально физически сдавливает хрупкое тело, давит на психику, давит на каждую больную точку, но ведь… Она целиком состоит из них, из этих чертовых больных точек, она – самое яркое олицетворение боли, одержимости, безумия, самое прекрасное и, в то же время, ужасное создание хаоса. Его создание. И она смеется. Невообразимо громко, заливисто, отчаянно, смеется, пока кровь медленно бежит по сотням полых вен. Смех – ее защита, ее броня. Смейся, малышка Харли, смейся, когда трескаются ребра, смейся, как в последний раз, балансируя на прогнивших досках собственного эшафота. Смейся, малышка Харли, и твой смех победит саму Смерть.       Прикованная к потолку за обе руки, висящая над грязным полом, Харли Квинн раскачивается в объятиях тугих веревок, будто ребенок на качели. Ребенок, беспечный, счастливый, а не безумная, сломанная девушка, секунду спустя отхватывающая чертовски ощутимый, жгучий удар по лицу. - Хочешь поиграть со мной? – Джокер хрипит, давится смехом, и костяшки его длинных пальцев сбиваются в кровь. – Хочешь заставить меня чувствовать боль, мой маленький монстр? – Безумный оскал залегает глубокими шрамами на лице и в полутьме подвального помещения Джокер совсем не похож на человека. Он – демон с кожей цвета снега, он – мертвец, теперь уж точно имеющий полное право навзрыд смеяться над смертью, он – чудовище, порождение преступного Готэма, но не человек. Совсем нет. – Ты так хочешь внимания, моя Королева?       Шипение, рычание, истерия, и его губы находятся на одном уровне с ее подбородком, а Харли вздрагивает, удерживая стон, мурлычет, изо всех сил стараясь выгнуться как можно сильнее, почти неестественно, чтобы к нему прильнуть. Наконец-то она выше, наконец-то, хотя бы на несколько сантиметров. Но подвешенная, не касаясь пола. Снова видимость, только видимость. - Да… - Она шепчет, выдыхает, обессиленно и блаженно хрипит, между делом осознавая, что кожаный золотой ошейник все сильнее сдавливает горло, и если она будет напрягать связки, в попытках говорить все, что думает – совсем скоро попросту отключится от асфиксии.       Похоже, в том и есть расчет Джокера: он ненавидит, когда его любимая игрушка слишком много болтает. Ему достаточно одного хриплого «да», и язык мучительно медленно, будто заточенное лезвие, скользит вдоль ее скулы и ниже. Он чувствует пульсацию аорты под тончайшей кожей, ощущает, как в подвешенном теле его еще живой игрушки напряжена каждая мышца. Джокер знает Харли по миллиметрам, по каждому шраму, оставленному им, по созвездиям, астеризмам синяков и ссадин. Он создал ее, изломал и перестроил, а после снова сломал, чтобы построить заново. Бесконечный, замкнутый круг. Безумия, боли, преданности. Харли Квинн – забавная, до колик смешная шутка над социумом, над людьми, считающими себя нормальными среди безумцев, над людьми, считающими себя лучше других. Над людьми, что на деле являются всего лишь медленно гниющими кусками мяса. - Интересно, насколько тебя хватит, Тыковка? Насколько тебя… - Джокер разрывается истеричным хохотом, прерывается на долю секунды и костяшки его пальцев безжалостно вбиваются в ребра чуть ниже груди, а хриплый смех снова срывается с его губ, одновременно со сбивчивым стоном и изломанным, дрожащим мурлыканьем Харли. – Насколько тебя хватит?       Теперь Джокер шепчет, почти нежно, ласково касаясь губами поврежденных ребер, и Харли задыхается, чуть не плача от трепетного желания запустить пальцы в ядовито-зеленые, спутанные волосы. - Навсегда… Навсегда, вечно, мистер Джей… - Харли практически не узнает собственный голос, ее прежде безумно обольстительный, чуть хрипловатый сопрано напоминает обессиленный писк полудохлого котенка.       Харли перевозбуждена и почти ослепла от безумных, кислотно-неоновых вспышек в собственной голове, отбивающихся в каждой точке тела, где боль от ударов тесно смешивается со сладостью прикосновений и поцелуев. Как жженый сахар. Гребаная сладкая вата. Горькая, безумная, липнущая всюду. Цвета снега. Не отмыться, не спрятаться, не сбежать. Навсегда. Харли почти оглохла от тысяч голосов в собственном подсознании, но все они, каждый голос, замолкают, стоит только начать говорить Ему. - О, я знаю, Тыковка, знаю-знаю-знаю, - Голос звучит над ухом, Харли дрожит, пытаясь быть ближе, - Знаю, что ты крепкая, знаю, и от этого мне еще сильнее хочется тебя сломать…       Истеричный смех отталкивается от обшарпанных стен подвала и костяшки его пальцев беспощадно оставляют темный след на плоском животе, затем – на бедре, заставляя Харли зашипеть, а после, в два раза сильнее предыдущих, - на левой щеке, где тут же лопается нежная кожа и ссадина начинает кровоточить. Если в голове Харли Квинн от перевозбуждения и желания сверкают неоновые вспышки, то лишь от одной только мысли о том, что к его любимой игрушке прикасались другие, в больном, воспаленном сознании Джокера взрываются миллиарды атомных, водородных, световых бомб, что уничтожают все, попадающееся на пути. И он сбивчиво, раздраженно рычит сквозь плотно стиснутые зубы, когда из глаз Харли вырываются неконтролируемые слезы. - Мистер Джей… - Блондинка шепчет, задыхаясь, вздрагивая и желая всем телом сжаться в крошечный комок, но вовсе не от боли, не от ненависти к жестокому безумцу, нет. Харли Квинн обожает боль, но ненавидит себя за то, что рассердила своего Пудинга, винит себя за то, что позволила тем чертовым гангстерам в стриптиз-клубе касаться ее. И Харли готова терпеть любые унижения вечно, лишь бы Джокер перестал на нее злиться. – Мистер… Джей… Слова совсем тихие, обрывистые, и возбуждение переходит все возможные пороги, когда холодный язык касается ссадины на ее щеке, слизывая горячую, совсем еще живую кровь. - Я ненавижу делиться тем, что принадлежит мне, любовь моя, разве ты настолько глупа, чтобы не понимать этого? – Голос звучит до абсурда елейно, Джей проводит кончиками пальцев вдоль скулы и Харли из последних сил наблюдает за ним, невыносимо сильно желая попробовать вкус собственной крови, которой теперь измазаны его губы. – Неужели ты, безмозглая сука, не врубаешься, что впредь я прострелю твою маленькую, милую головку, если еще хотя бы раз увижу, как ты без моего ведома ублажаешь кого бы то ни было?! – Обезумевший рык, теперь, почему-то, больше не пропитанный истеричным смехом, пробивается в ее сознание и снова выбивает слезы.       Харли чувствует себя безумно виноватой, чувствует себя последней мразью, но, одновременно с тем, чертовски счастливой виноватой мразью, ведь ему не наплевать, совсем нет. Она пытается что-то сказать, но воздух уже почти не поступает в ее легкие, а после, мгновение спустя, и вовсе исчезает, когда окровавленные губы безжалостно, ожесточенно и своевольно крадут у нее последние частицы кислорода. И Харли не жаль умереть вот так вот, задохнувшись от поцелуя, ей вообще не жаль умереть, и она готова беспринципно забирать воздух у целого мира, лишь бы отдавать его ему.       Харли почти теряет сознание от приступа асфиксии, напряжения и перевозбуждения, но реальность возвращает ей темно-красные, черные, белоснежные и кислотно-зеленые краски, а хватка ошейника слабнет. Золотая «метка» с огромной надписью «PUDDIN» слетает с ее шеи одним рывком, летит черте-куда. И Квинн будто возрождается заново, больше не умирая от банального удушения. Теперь она умирает от желания, возбуждения, самых больных, самых безумных чувств. Она находит в себе силы обхватить ногами бедра Джокера и он, вопреки всем ее мыслям об отторжении, хватает измученное, обнаженное тело обеими руками, чтобы вновь воскресить свою Королеву, вновь собрать свою куклу, сложить ее из сломанных деталей. Собрать, чтобы снова изломать, всякий раз – все более и более жестоко. Харли срывается на крик, когда резкие, безудержные движения буквально разрывают ее, переполняя бесконечным спектром самых противоречивых, самых безумных эмоций, она снова слышит, чувствует истеричный смех, он растекается под ее кожей, в ее венах. И Харли смеется сама, сквозь стоны и вскрики, когда темп ускоряется, а зубы безжалостно прокусывают ее кожу где-то в районе шеи. Она не может коснуться Джокера руками и стонет почти обиженно, не в силах ему ответить. Но Джокера это чертовски забавляет, и он вовсе не торопится отвязывать ее руки. Харли задыхается и обрывисто смеется, когда, обессилев, прижимается к Джею, и он, ухмыляясь, практически нежно утыкается носом в ее шею, а после…       Разворачивается и, не потрудившись развязать ее, падает в старое кресло, с эгоистичной, самодовольной гримасой наблюдая, как малышка Харли пытается освободиться сама. Веревки затянуты слишком туго и Харли почти не чувствует рук, но не оставляет попыток развязаться, чтобы вновь оказаться рядом с ним, снова до безумия желанно, преданно и самоотверженно отдавать ему весь воздух из своих легких, а Джей только ухмыляется, прикуривая сигарету и наблюдая, как пепельно-серый дым тяжело расходится к стенам. Он показательно не обращает внимание на свою глупую игрушку. - Пудинг… - Харли тянет, вновь напоминая ребенка, желает обиженно топать ногами, но не достает ими до пола, и теперь это больше забавляет Джокера, чем раздражает. – Ну же, Пудинг, отпусти меня, обещаю, я буду хорошей девочкой…       Джокер переводит на нее все тот же безумный стеклянный взгляд и смех прерывисто царапает его горло, вместе с дымом. Его глупый Арлекин умудряется выглядеть безумно сексуальной, даже избитая, заплаканная и, по сути, чертовски жалкая. Джокер вальяжно поднимается с кресла и не торопясь приближается к ней, дернув веревку и заставляя Квинн несдержанно зашипеть от резкой боли. Крепление на потолке обрывается слишком легко и Харли вдруг кажется, что она совсем не старалась освободиться, раз уж для него это оказалось так просто. Она падает на колени и продолжает истерично хохотать, торопливо растирая кровь и слезы жутко саднящими запястьями.       А Джокер так же неторопливо выходит из подвала, не потрудившись запереть за собой дверь…