One way or another

Освободи меня от нежности (с)

Золотистый вечер, будто маленький царственный львёнок, который впервые пробует свои владения на вкус и запах, морщится, урчит от восторга и жадного желания забрать всё вокруг себе, пугается и прячется за угрюмыми седыми громадами туч. И мир застывает, снисходительно поглядывая на эти поползновения в его сторону, добродушно треплет шалуна по яркой искристой гриве. Мир замирает. И Франция замирает – перед закрытой дверью. Точно сюжет какого-то приевшегося популярного мультика, тем не менее, задевающего за живое каждый раз. Не хватает только забавного снеговика с его громким шёпотом: «Он что, не умеет стучать?». Франциску уже слишком много веков, он твёрдо и накрепко этому научился безудержно много лет назад; безудержно – потому что года к этому сроку прибавляются слишком быстро. Просто забыл. Просто боится, если хотите. Просто предвкушает, на самом-то деле. Он довольно скоро решается – последние прядки львиной гривы ещё не успевают запачкаться кровью первой охоты, огромная чёрная туша убитой ночи ещё не плюхается на мир. Три быстрых, коротких, точно отмерянных удара. Крепко сжатый в правой руке стебель подсолнуха слегка колет ладонь. Пальцы левой снова смыкаются на ручке резной трости – ещё сложновато стоять самому после событий этого лета. Россия открывает через тысячу тысяч веков. Ну, это Бонфуа так кажется. Первая звезда уже висит над ним разгорающимся невинным костром, заглядывает в приоткрывающуюся дверь, осторожно просовывает в неё серебристый лучик, не давая закрыть. Брагинский выглядит как вампир – хмурый, бледный, невыспавшийся. Повесть чёрных кругов под припухшими от бессонницы глазами. Сердце у Франции больно сжимается, будто в чьей-то грубой жестокой ладони. - Что ты тут делаешь? – настолько хмуро и недоброжелательно, насколько только возможно. Интонации вибрацией просачиваются под кожу, ломая рёбра. Франциск борется с собой и побеждает, натягивая на лицо привычную лёгкую полуулыбку. - Зашёл тебя навестить, mon cher, - с долей робости. На лице Ивана выступает испарина – то ли температура, то ли скептицизм. - Просто мимо проходил? – Бонфуа покорно кивает светлой головой цвета смешанных в точной пропорции один к одному солнца и луны. – То есть, просто мимо проходил по Крымскому полуострову мимо старой Олиной дачи ещё советских времён и решил проверить, не здесь ли я, хотя я официально должен быть в Москве? - Это дача ещё имперских времён, - тихо возражает Франция. – Ты меня сюда приглашал когда-то, когда она была только твоей. Это потом ты подарил её Ольге. А твой президент был очень любезен и сообщил мне, где ты на самом деле, когда я попросил. Я же знаю, что если тебя где и нет на твоих землях, то именно там, где ты по официальной информации. Россия умудряется начисто проигнорировать большую часть монолога, зато в ответ на оставшуюся сокрушённо мотает головой: - Он хочет наладить контакт. - А ты не хочешь? – любопытствует Франциск и получает в награду нечитаемый взгляд, от которого так и веет холодком. - Заходи, раз пришёл, - неопределённо выражается явно рассеянный и растерянный сегодня Брагинский (может быть, от недосыпа?) и собирается, было, отступить в тёмную глубь дома, в свою уютную крепость с запахом трав и всё ещё незримым воспоминанием о недавнем присутствии Ольги – единственной приемлемой заменой невозможной сейчас встрече с ней. Однако Бонфуа ловит его за широкий рукав традиционной вышитой рубашки. Одержав одну победу, он стремится добавить к ней другую. - Вот, возьми. Иван со скептицизмом рассматривает протянутый ему чуть дрогнувшей рукой подсолнух, но не спешит его забрать. - Сорвал его на ближайшем поле, верно? - На ближайшем отсюда своём поле, - с укоризной добавляет слова Франция. Ему пока ещё тяжело держать руку на весу долгое время – во всём теле лёгкая слабость. Лепестки цветка мелко дёргаются от передавшейся по стеблю дрожи. Франциск не выдаёт своё бессилие ни словом, ни жестом, не пользуется им, как поводом всучить уже России чёртов цветок. И Брагинский его за это уважает. Не отметив ни словом всё укрупняющуюся дрожь подсолнуха, он бережно берёт его за стебель. Пальцами свободной ладони проводит по мерцающим последними слабыми бликами дневного света лепесткам. Бонфуа стоит здесь уже довольно долго, прохладный ветер пробирает его до костей, держаться прямо становится всё тяжелее, но он бы хотел продлить этот момент в бесконечность, правда – одухотворённый вид Ивана, задумчивый, почти влюблённый взгляд, вышитая рубашка, легко покачивающаяся на его теле, расходящаяся морскими волнами от невесомых дуновений. - Прости, задумался, - отмирает Россия, кажется, слегка смутившись, нежно прижимая к себе цветок. – Спасибо, - пряча заалевшиеся щёки, он поспешно скрывается в доме, стуча босыми пятками по деревянному полу. Франция заходит следом, осторожно разуваясь на пороге, но не спеша проходить дальше прихожей. Приваливается к стене и ждёт – если Брагинский захочет, он проводит гостя дальше в дом, в противном же случае – сразу выставит за дверь. У Франциска в последнее время был миллион этих противных случаев. Иван возвращается лёгким ветерком, будто доброе, но уставшее от своей неупокоенности привидение и застывает совсем рядом, покачиваясь с пятки на носок. Бонфуа может чувствовать его горячее дыхание на своей коже, и это буквально сводит его с ума. - Ну, так зачем ты пришёл? – разумеется, никто из них не придаёт внимания сказанной ранее ерунде про «проходил мимо», «зашёл навестить». - Ты знаешь зачем, ты прекрасно знаешь, mon amour, - легко улыбается Франция самыми уголками губ. – Вопрос не в этом. Вопрос в том, позволишь ли ты мне… Пусть Франциск и опирается на трость, его опасно недооценивать. Быстрое, как у хищника, заприметившего добычу, движение. Стук упавшей на пол бессмысленной деревяшки. Всё же уже не настолько слаб. Россия оказывается прижат к стене – не сильно, не вжат, просто прислонён, можно сказать. Всё же ещё не настолько силён. Брагинский выше, но сейчас Бонфуа нависает над ним – в силу ли своей агрессивной хищной роли, или большего возраста, или опасных намерений. Осторожно касается губами бледной, не закрытой ничем шеи – видел её обнажённой столько раз, что даже не обращает на это внимания. Пока что пробный укус, оценивание вкуса, примеривание, куда бы цапнуть посильнее, лишая жертву возможности двигаться и сопротивляться. Ивану хватает этого, чтобы вдохнуть воздух рвано и коротко облизнуть свои потрескавшиеся губы. Когда он прикрывает глаза, ему не так-то просто их открыть. Слишком много работы в последнее время, слишком мало Франции в его жизни, способного просто взять и уложить спать. - Ты не можешь без меня уснуть? – неожиданно интересуется Франциск у бледной, покрытой шрамами шеи, невинно утыкаясь в неё носом. - Некому отрывать меня от важных дел и доставать ворчанием по поводу здорового образа жизни, включающего в себя здоровый сон, - насмешливо и хрипло замечает Россия. Затем, тяжело прикрыв усталые веки, продолжает уже без колкости. – Разумеется, не могу, милый. - Хочешь, чтобы я уложил тебя спать? – ненавязчиво интересуется Бонфуа, слегка отступая к двери для очевидности: если не хочешь, я пойму, я не буду наставать, я уйду, мне не сложно, вернусь завтра, вернусь в любой другой день, когда ты захочешь меня видеть. Брагинский пристально смотрит ему в глаза, будто определяя, сколько в них лжи, сколько спешки, сколько похоти, в конце-то концов. Затем, решаясь, коротко и с детской капризностью хмыкает: - Да, хочу. И Франциск благодарен ему за это. Он находит спальню так быстро, будто все эти годы частенько бывал здесь, - вообще-то домик довольно маленький, заблудиться в нём было бы нелепо. Иван не подсказывает и не сопротивляется – можно было бы сказать, не проявляет признаков жизни, если бы он так отчаянно не сжимал чужую ладонь в своей, поглаживая её бледными длинными пальцами с бережной осторожностью. Будто давно утраченное сокровище, вновь вернувшееся к прежнему владельцу. Бонфуа знает – они не то, не так. Это сокровище мечтает о возвращении уже много лет и само так и просится в нежные руки, но хозяин, которому его ценность однажды причинила жуткую боль, не стремится её возвращать. Только изредка позволяет себе осторожно подержать её в руках, согреть дыханием, неосознанно подарить ей ещё частичку себя. Сокровище радуется и этому. Оно верит, что когда-нибудь руки хозяина сожмут его навсегда. Остаётся лишь ждать и надеяться. Кровать чудовищно большая и застелена чистыми прохладными простынями, кажется даже чуть-чуть не досохшими после стирки. Как-то так получается, что Франция, у которого не так уж и много сил, аккуратно опрокидывает Россию на кровать и нависает над ним, осторожно целуя в лоб, в висок, в шею, медленно спускаясь поцелуями сквозь ткань до отчаянно вцепившихся в неё рук, выцеловывая на них каждую венку, каждую чёрточку, каждую линию. Возможно, Брагинский просто сам этого хочет, чуть ли не больше, чем его… собственно, кто они? Друзья, враги, любовники, бывшие, извечные собеседники, славные товарищи. Франциск не успевает следить. Только точно знает – больше у него никого такого нет. Он сгорает от внутренней нежности, но точно уверен – этот сосуд никогда не переполнится, сколько бы дикой, осторожной, безграничной любви ты в него ни вылил. Иван всегда нуждается в ласке. Бонфуа всегда нуждается в том, чтобы её дарить. Ни один не сознается в этом вслух. В самом деле, зачем? Это понятно и без слов. Произнесённые фразы могут уязвить, больно ранить гордость, привести к размолвкам, ссорам, векам молчания между ними. Спасибо, уже испытано. Спасибо, больше не хочется. Тишина – лучший помощник. И какое-то не уменьшающееся, а только растущее с годами притяжение планетарного масштаба между ними. Франция целует его везде, пьёт, как чистую ключевую воду, от которой ломит зубы, а радостная свежесть электрическими разрядами расходится по всему телу. Нежность давит, она ломает изнутри, вспарывает грудную клетку, и потому Франциску радостно её вылить. Ещё радостнее – только наблюдать за тем, как Россия жадно впитывает её, будто губка, взволнованно морщится от переизбытка. Нежность сжигает его. Нежность выжигает из него ненавистный холод, разгоняет вечный сумрак внутри. Брагинский задыхается. Он восторженно приоткрывает губы, невесомо постанывает, неосознанно подставляясь под поцелуи. Он – пустыня Сахара, которая никогда не насытится ливнем, который вдруг прольётся на неё с неба. Помилуйте, уж она-то прекрасно знает, какая трескучая засуха за этим последует. Но засуха необходима ей, чтобы зваться пустыней. Она не может принимать ливни каждый день. Бонфуа стремится подарить как можно больше прикосновений, настолько много, что у Ивана не хватает ни моральных, ни физических сил. Он слишком долго не спал. Он слишком долго не позволял ливню пролиться. Дыхание выравнивается, сердце успокаивается в груди – он засыпает мгновенно, будто падает в пропасть. И утягивает Францию за собой следом. *** - Я всегда тебя побеждаю. Я выиграл у тебя чёртову войну за своё сердце, я побеждаю в поединках по фехтованию… - Верно, дорогой. Ты всегда меня побеждаешь. - Почему же я не могу тебе отказать, когда ты приходишь… такой? Весь будто израненный, вымученный, когда ты вцепляешься в меня до синяков и оставляешь отметины… - Я никогда не беру много, Ванечка. Только то, что необходимо нам обоим. Но знай: когда-нибудь я всё равно заполучу тебя полностью. Я выиграю тебя, как самый ценный приз. И даже если потеряю, даже если тебе удастся от меня ускользнуть, то я всё равно обману тебя, вернусь к тебе окольным путём. Так или иначе, рано или поздно, но ты снова будешь моим без остатка. Потому что это понадобится тебе самому. Ты больше не сможешь довольствоваться полумерами. Ты перестанешь быть пустыней и утонешь в ливнях. Ты мне веришь? - Верю. Ненавижу это, но верю. *** У России кашель хронический – не пожары, так зимние метели, не метели, так летние пожары, а если ни то, ни другое, то, верно, простуда. Франциск тоже сейчас задыхается от дыма, поэтому не может удержать в себе сухое покашливание. Ночью они хрипят в унисон. Брагинский – привыкнув, не просыпаясь, Бонфуа – с широко распахнутыми глазами. Это, чёрт возьми, тоже кажется ему романтичным. По крайней мере, можно полюбоваться на спящего Ваню. *** Утром Россия возмущается так, будто бы Франция его изнасиловал (или как раз потому, что этого не произошло?). В ход идут колкие тирады, сердитые и смущённые обвинения, попадающиеся под руку вещи и тяжёлое, монолитное, неподъёмное: - Ты же знаешь, что я тебя не люблю. Побушевав и подумав, Брагинский всё же соглашается, что погорячился, и мирно хлопает рукой по кровати рядом, выманивая спрятавшегося под одеяло и терпеливо держащего оборону против любых нападок Франциска. И – продолжает возмущаться, совершенно по-детски, капризным голосом: - Всё же ты неправ. Я как пьяный был от усталости, совсем не соображал, на что соглашаюсь. И мне надо было сделать ещё парочку важных отчётов, - обвиняюще тыркает пальцем в собеседника, напрочь игнорируя тот факт, что наверняка упал бы от недосыпа в скором времени, с Бонфуа или же без него. - Могу я в таком случае оправдываться, что я как пьяный был от тебя? – невозмутимо и деловито справляется он, за что получает подушкой по лицу и порцию смущённо-возмущённого бормотания. - Дурак, - ворчит Иван. Правда, беззлобно, но это мелочи. – У нас ничего не выйдет. - Это ты так решил, - уточняет Франция. И приплетает зачем-то, совершенно зря. – Один раз у нас уже вышло, значит, получится и в следующий. - Ты забыл, чем всё закончилось в этот первый раз? – сердится Россия. – Мне на всю жизнь хватило, спасибо. Больше не хочу. Можешь быть свободен. - Я уже тысячу раз попросил прощения, могу и в тысяча первый, - держит оборону Франциск. И перебивает уже готового разразиться новым возмущением Брагинского. – Да, я знаю, что за такое извиняться бессмысленно, я смиренно молю о твоём снисхождении уже два с лишним века, я ни на миг не переставал любить тебя, в тысяча первый раз спрошу: давай начнём всё сначала? Под таким напором Иван слегка сдувается. Но только слегка. Времени у Бонфуа хватает только на то, чтобы нежно огладить спину, всё ещё скрытую традиционной рубашкой с вышивкой ручной работы, чёрт бы её побрал. - Обломись, - отодвигается и подбирает под себя ноги. Растаявший, как мороженое, но не растёкшийся кляксой по полу. Кажется, сам не уверенный в собственных словах. – В тысяча первый раз повторяю. Мне это не нужно совершенно. Ничего тебе не достанется. - Как это – ничего? – притворно удивляется Франция. Так он старается скрыть внезапно нахлынувшую горечь, плещущуюся уже в горле. Получается из рук вон плохо. – В конце концов, ты не можешь запретить мне смотреть на тебя, вспоминать твои прикосновения… да хоть выкрикивать твоё имя, удовлетворяя себя. - Хватит, - сердится и смущается Россия. - Мне уйти? – услужливо предлагает Франциск. Брагинский цепляется за этот вопрос, как утопающий – за спасательный круг. - Буду премного благодарен, - ворчит, почти вскрикивает. Бонфуа покорно встаёт, оправляет на себе одежду и направляется к двери. Кто сказал, что сбегает, поверженный? «Останься!» в «Уходи!» у Ивана он научился различать слишком давно. Уходит гордым победителем с высоко поднятой головой. Только замирает на выходе, надеясь, что Россия подошёл к двери спальни, пока в нём борются желание проводить (задержать хоть ненадолго) и извечное чувство собственного достоинства. Произносит тихо, но отчётливо – сойдёт за разговор с самим собой, но всем известно, что с собой бормочут себе под нос, половину фраз не произнося вслух. А так – так говорят, чтобы услышали. - Завтра приготовлю что-нибудь сладенькое. «Наполеон», например. Или немного безе, - более чем явный намёк. Мало того, что Брагинский – страшный сладкоежка, так ещё и у Франции это лакомство зовётся меренгой. Русское название он использует специально – чтобы поддразнить. Как-никак, безе с французского переводится как «поцелуй». – Приходи, - уже без искрящейся насмешливости и легкомысленности, тяжело-каменно, немножечко слишком устало. И, не дождавшись ответа: - Доброго дня. Бонфуа позволяет себе ещё ненадолго замереть у закрытой им двери, прижавшись к ней ухом, – пока не услышит щелчок ключа в замке с другой стороны. И горячий шёпот в опустевшую замочную скважину: - Я знаю, что ты здесь. Молчи. Я просто хочу сказать, что я совершенно ничего не соображал вечером, и ты мог бы… - Франциск по интонациям слышит, как Ваня краснеет, - ну, воспользоваться этим, да. Но ты просто целовал меня, как пьяный. И уложил меня спать, - по-детски обиженно, непонимающе. Конечно, если бы Бонфуа переспал с ним, можно было бы злиться на него, ненавидеть его, просто прогнать его прочь из своего сердца. Но теперь... - Так что я… - его голос становится тише, почти на пределах слышимого, - я приду завтра. Одна фраза – гораздо больше, чем признание в любви. Франции хочется камнем рухнуть у этой двери. Восторг – слишком тяжело для него, гораздо тяжелее привычных горечи и разочарования. Бонфуа не настойчив, не навязчив, он никогда не берёт больше, чем Россия может дать, никогда не требует от него бесконечной отдачи, никогда не пытается завоевать его полностью – больше уже не пытается, одного раза ему с головой хватило, чтобы понять, как бессмысленны эти попытки. Поэтому все уходят, отчаянные, не сумев удержаться на плаву, утонув в Брагинском без остатка и так и не сумев растворить его в себе, но Франциск остаётся. Франциск берёт своё. Тем или иным путём.