лучше бы была тишина.

Благодатная тишина. Так говорят, но правда ли это на самом деле? Спокойствие – сильнее эмоций. Молчание – громче крика. Безразличие – страшнее войны. В тишине слышно биение сердца, звук, который мы научились не замечать. Он такой привычный, родной, но бывает столько болезненным, словно от каждого удара плоть разрывается, ломаются рёбра, выгибаются наружу, позволяя бессмысленному органу наконец-то увидеть солнечный свет. Или нет. Быть может, он увидит только темноту, ведь свет – всего лишь иллюзия. Белые стены палаты кажутся ещё белее, а свет слепит так, будто ты смотришь на солнце без очков. Вот только этот свет холодный, он пробирает до костей, не позволяет согреться, оставляя мороз в самом твоём нутре. Если удастся выбраться отсюда, то будешь мёрзнуть ещё не один год, даже в самом тёплом месте. Больничная койка оказывается не пустой, хотя мерно пикающие приборы буквально кричат об этом в пустоту палаты. Всё белое, и даже кожа того, кто лежит на больничной постели, кажется сделанной из мрамора, как античные статуи. Хотя, может он и есть статуя, ведь взгляд у него слишком пустой для человека. Может, он просто реалистичная кукла? Карие глаза кажутся чёрными, не выражая никаких эмоций, а иссиня-чёрные волосы всколочены, и похожи на стайку ворон, которые вот-вот улетят. Тонкие, болезненно худые пальцы сжимают такие же белые простыни, и только медленное движение грудной клетки подсказывает что это не кукла. Просто маленький мальчик, сломленный и всеми позабытый. Он лежит там, словно брошенная игрушка, которая порядком надоела. Юноша кажется прозрачным, эфемерным и, скорее всего, неживым. Позвонки выпирают из-под кожи, из-за того, что он горбится, будто пытается казаться меньше. В палату входит медсестра, но он совершенно не реагирует, продолжая всё так же мерно дышать. Кажется, его дыхание отсчитывает секунды, ведь оно идеально ритмичное. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Глаза щиплет от того что он не моргает, но так лучше, может тогда удастся выплакаться. Хотя бы раз. — Эдриан, тебе нужно поесть, — голос женщины кажется слишком громким в этой тишине, и парень вздрагивает, но не поворачивается. У неё добрые глаза, покрытое морщинами лицо и посеребрённые сединой волосы. Она напоминает ему бабушку из какой-то сказки, но он не может думать о легендах сейчас. Даже в мифах ему сейчас не спрятаться, потому что и там его будет преследовать ужасный визг тормозов. Медсестра ставит поднос с едой на тумбочку и перехватывает руку юноши, ведь его пальцы дёргают только что наложенный бинт, грозясь снова разбередить ранку на предплечье. Он останавливается, но не поднимает взгляда. Да и зачем? Он проснулся несколько дней назад. Кома, так ему сказали. Машина слетела с дороги, двое погибли на месте. Он – единственный, кто выжил. После этого Эдриан не говорил. Не сказал ни слова, просто попытался выдрать игру капельницы из вены, когда врачи ушли. Белая больничная плитка окрасилась в кроваво-красный, когда маленькие капли скатились вниз по пальцам. Он и сам не знал, что делал. К нему пришли раньше, чем он успел потерять сознание, перебинтовали руку и спрятали все острые предметы. Потом были таблетки. Но чёртова больница не позволила ему уйти. С тех пор эта медсестра приходит, перехватывает его тонкие запястья, не позволяя снять бинты, и что-то тихо говорит. Он не слушает. Вокруг просто тишина и пустота, а ещё желание уснуть и не просыпаться, лишь бы не чувствовать боли. Слёз нет. Не так как тогда, пять лет назад. Тогда он плакал, хотя, другие и сказали бы, что просто тихо всхлипывал. Эдриан редко плакал. Не потому что не было повода, а потому что не умел он хныкать навзрыд, привыкнув молча глотать слёзы. Такая уж натура у него. Может спрыгнуть с крыши? Притвориться, что всё хорошо, может даже поесть, а потом сбежать и почувствовать ветер в волосах. Полёт. А потом пустота, возможно секундная боль, но потом пустота. На самом деле Эдриан не знает, что ждёт людей после смерти, но хуже ведь быть уже не может, правда? Правда? — Эдриан, тебе правда нужно поесть, — повторяет настойчивый голос, и парень кривится от её американского акцента. Как давно он не слышал родную речь, как давно его не называли Этьен? Этьен. Имя врезается в память, словно острый осколок. Так называла его мать, когда он был маленьким. Этьен. Этьен. Этьен. — Je ne veux pas, — «Я не хочу», — лова срываются с его губ вместе с очередным выдохом, отчего звучат глухо, будто порыв ветра. Она вздыхает. Она всегда вздыхает. Какое ей до него дело? Они ведь, не родня, он даже не знает её имени. Почему эта женщина так печётся о нём? Почему перехватывает запястья, почему настаивает на завтраке? Какое ей дело? Он зябко ведёт плечами и шмыгает носом. Холодно. Его тут же накрывают одеялом, по-матерински ерошат волосы, но он весь сжимается, словно от удара, и жмурит глаза. Может, если он сильно зажмурится всё исчезнет? Может, он откроет глаза и очнётся на кухне, где мама, пусть и приёмная, готовит завтрак, а отец хвалит за успехи в школе и сетует, что, когда Эдриан уедет в университет, некому будет помогать ему в мастерской. Он жмурится, пытаясь сделать видение реальностью, услышать голос Джона: «Ну что, Эд, как дела в школе?». Только ему и Эллисон можно было называть его Эдом. Только им. — Эдриан, — опять этот акцент, — я серьёзно. — Allez-Vous en, — «Уходи», — снова так же, на выдохе, произносит он, хоть и знает, что его не поймут. Тишина. Снова. А потом снова лёгкое прикосновение к плечу и всё тот же голос. Лучше бы была тишина. Нет, правда, лучше бы тишина. Ведь так невыносимо слышать знакомый голос, невыносимо понимать, что, оказывается, кто-то ещё заботится о нём, а он, как последний слабак, лежит да только и может, что стонать в подушку. Джон всегда говорил ему, что надо быть сильным для тех, кто остаётся рядом, даже когда больно или страшно. Но он не может. Просто не может и хочет вернуть то тягучее чувство, когда жизнь ускользает сквозь пальцы, когда всё вот-вот закончится. Она что-то говорит, а он знает, что она права, конечно же знает, но молчит. Просто потому, что если заговорит, то не сдержится и снова выпустит всё то, что сиди в его голове и рвётся наружу голодным волком. А может получится снова превратиться в чёрный дым и развеяться по ветру? — Я побуду с тобой, если ты не против. Я не хочу оставлять тебя одного! Он молчит, но сердце пропускает удар. Одного, она не хочет оставлять его одного, но он давным-давно один. Сколько он пробыл в коме? Его только пару дней назад отключили от аппарата искусственного дыхания, который до сих пор стоял в палате и настойчиво пикал. Её рука прикасается к бинтам на его предплечьях, и Эдриан неосознанно ловит её пальцы своими. Наверное, делает он это для того, чтобы почувствовать, что всё это реальность, и что она настоящий, тёплый человек, а не очередной плод его умирающего сознания. Женщина садиться на пуфик возле кровати, а он продолжает удерживать её пальцы, будто её рука – спасательная соломинка, нить связывающая его с этим миром. Пальцы у неё сморщенные от времени, но тёплые и нежные, словно руки матери или бабушки из детских сказок. Она что-то говорит, а Эдриан внезапно осознаёт, что даже не знает её имени. Все они для него лишь безликие фигурки на шахматной доске. В голове мелькнуло воспоминание о приёмном отце, который раньше играл с ним по вечерам, хотя чаще всего это перерастало просто в общий смех, ведь Эдриан обычно выигрывал, а Джон наигранно дулся, потерпев поражение. Цугцванг. Положение в шахматах, когда у тебя нет выбора. Ты знаешь, что твой следующий шаг принесет тебе только проигрыш, но ты, так или иначе, делаешь его. Но Эдриан стоял и не делал ни единого шага. Он слушал свои собственные мысли, сосредоточившись на пальцах медсестры, которые всё ещё лежали на его предплечьях, а потом поднял взгляд, впервые взглянув на кого-то осознанно. Парень моргнул, пытаясь сфокусироваться на лице сидевшей напротив него Алисы, но оно расплывалось, очевидно, от подступивших слёз. Он отвернулся, уткнувшись носом в подушку, и попытался сдержать себя. Дыхание участилось, и какое-то время он просто сопел, успокаиваясь. Эдриан и сам не заметил, как сжал её руку, ища поддержки. — Мы раньше… — глухо произносит он, всё ещё дыша в больничные простыни, — …мы раньше часто играли в шахматы, — английский звучит как-то странно из его уст, он говорит с каким-то придыханием, слегка картавя, отчего язык становится похожим на порывы ветра. — Джон всегда дулся, когда проигрывал. Парень отпускает её руку и с силой сжимает простыни, сминая их. Слишком больно, но… пока он говорил, то понял, что стало легче. Эдриан слегка приподнимается, удивлённо смотря куда-то в пустоту, а глаза расширяются. Когда он вновь падает на подушки, то делает это уже лицом вверх, и продолжает говорить уже спокойнее. Правда дышит он всё ещё рвано. Она молчит, очевидно, не понимая, о чём он, но всё же слушает. Ему сейчас это нужно. — Цугцванг… Он подразумевает наличие выхода, а я… — голос слегка дрожит, — но меня не ставили в цугцванг. У меня le pat, — заканчивает он на родном языке. Старая привычка, вставлять родные слова в чужой язык, от чего он кажется ближе. — У меня на доске только одна фигура. Последние слова сказаны пусто, без эмоций. Просто потому, что так и есть. Только лишь чёрный король остался одиноко стоять на клетчатой доске. Если он сделает хотя бы ход – будет обречён. Ступит шаг и окажется под шахом, который будет продолжаться до бесконечности. Эдриан моргает, потому что глаза снова начинают жечь и переводит взгляд на медсестру, которая всё так же сидит рядом с кроватью. А вот этого, наверное, делать не стоило. Почему-то её участливый взгляд заставляют эмоции парня вырваться наружу, и слёзы, которые он с таким трудом сдерживал, начинают течь сами по себе. Эдриан закусывает губу, отворачивается, устремляя свой взгляд в потолок, и начинает хватать ртом воздух, словно рыба, выброшенная на берег. Тонкие пыльцы сминают простыни, а грудь то поднимается, то опускается от рваного дыхания. Прибор, который всё так же отсчитывает его пульс, начинает назойливо пикать. — Наверное… — захлёбываясь, говорит он, — …, наверное, было бы лучше остаться в той машине. Просто там, в снегу. Je préfère resté, — «Лучше бы я остался», — голос дрожит и уже почти нельзя разобрать, что говорит парень. — Почему всё не могло просто закончится? Почему просто нельзя поставить мне мат? Просто сбросить последнюю фигуру с доски? Тело мальчика всё ещё содрогается от рыданий, но некому унять их. Пять лет назад это случилось впервые. Его тогда выбросило из машины, и он выжил. Ему пришлось наблюдать, как отец борется за жизнь, окутанный, словно паутиной, десятками трубок и проводов. А потом был детский дом, куда ему чудом удалось протащить игрушку сестры, чтобы её не отобрали. Тот чёртов медведь до сих пор был у него. Кровавое пятно так и не вывелось с его коричневого уха до конца, но Эдриан научился его не замечать. И вот теперь снова, так же ситуация. Снова автомобиль, снова несчастный случай, в котором он выжил. Выжил, чёрт побери! Но так ли это? Эллисон всегда говорила, что пока чувствуешь боль, то это значит, что ты живёшь. Если это так, то Эдриан не хотел. Он уже попытался покончить с этим, раздирая руки в кровь, глотая таблетки, но не получилось, будто судьба решила намертво привязать его к этому месту. Но что ему здесь делать? У него теперь никого нет. Никого, за исключением, быть может, медсестры, которая сидит рядом и всё ещё сжимает его пальцы. Зря он вообще начал говорить. Лучше бы была тишина. Тени. Он смотрит на лампу и видит тени, чёрные пятнышки, пляшущие перед глазами. Глаза жжёт, но от этого становиться только легче, слёзы стекают по щекам, наконец дав выход эмоциям. Грудная клетка движется вверх-вниз, резко и рвано, но оно к лучшему, возможно потом ему удастся уснуть. Эдриан чувствует лёгкое прикосновение к своей щеке, словно крылья бабочки. Женщина, сидящая рядом убирает за ухо прядь его иссиня-чёрных волос, проводя пальцами по щеке. Наверное, теперь они мокрые от его слёз. Эдриан слегка поворачивает голову, будто тянется за её прикосновениями. С ней легче. Он не знает почему, но легче. Горлуа не подпускал чужаков, никогда не позволял заглянуть за внешнюю оболочку. Но она умудрилась сделать это без его на то разрешения, и ему было легче. — Je préfère resté, — «Лучше бы я остался», — срывается его губ снова, а она тут же обрывает его, решительно, но мягко: — И просто так умереть? Нет, мой мальчик, это не выход, поверь мне. Он закусывает губу, чтобы не ляпнуть лишнего. Он не хочет обижать её, в конце концов она осталась с ним, хотя не должна была. Эдриан поднимает взгляд на женщину, ища ответа в её карих глазах. У неё они совсем другие, не такие как у него. У Эдриана – тёмно-коричневые, почти чёрные омуты, в которых порой так сложно что-то разглядеть. У медсестры – зеленовато-карие, словно сбрызнутые позолотой, пусть и с толикой грусти, но сейчас такие тёплые. Эдриан вздрагивает, чувствуя, что это уже слишком. Она слишком добрая, слишком участливая. Он снова отворачивается, пытаясь сдержаться от нового приступа слёз, но чувствует, как её рука скользит к нему на грудь. Женщина следит за его дыханием, напрягаясь каждый раз, когда он медлит со следующим вдохом. — Мне так жаль, что тебе довелось пережить всё это. Но тебя ждет другое будущее. Не смерть. Он поддаётся её руке, когда она касается его подбородка, позволяет повернуть его голову в сторону. Парень всё ещё лежит на подушках, не имея ни сил, ни желания вставать. Он знает, знает, что она права, но от этого только хуже. Он снова запирает всё в себе, тот бушующий шторм, потому что если не сдержит, то будет чувствовать себя ещё более жалким, если это вообще возможно. Джон всегда говорил, что надо быть сильным. Эдриан всегда хотел, чтобы им гордились, и он был готов сделать всё что угодно, лишь бы не быть слабаком. Эллисон… Мама всегда говорила, что слёзы – не признак слабости. А отец, Джон, фыркал и смеялся, мол «как ты его воспитываешь, он же мужчина». Теперь Эдриан едва заметно улыбается сквозь слёзы, вспоминая приятные моменты. Митчеллы появились в его жизни из ниоткуда. Будто по волшебству они зашли в Бостонский детский дом и заметили мальчика, который, в отличии от остальных, не пытался тут же подбежать к новым взрослым и рассказать слёзную историю о том, как они хотят маму и папу. Он просто сидел в углу, натянув на голову капюшон толстовки и рисовал в альбоме, который ему принесла воспитательница. А потом они забрали его с собой, мягко и аккуратно завоёвывая доверие потерявшегося мальчонки. Эдриан морщится, когда понимает, что скоро сюда, наверное, заявится социальная служба. Осталось всего несколько месяцев и ему исполнится восемнадцать, но от бюрократии это не спасёт. Он поднимается, впервые за несколько дней, сев на подушках и утирает слёзы со щёк. Нет, ему не стало вдруг легко и хорошо. Было всё так же хреново. Может, ночью станет ещё хуже, когда снова вернуться кошмары. Он вздыхает, рассматривая перебинтованные руки. В его глазах всё ещё стоят слёзы, но боли в них на капельку меньше. Хотя, может, только на время. Может, ночью ему захочется полетать. Внезапно Эдриан смущённо отводит взгляд и закусывает губу, но всё же решается попросить: — Resteras-tu avec moi? — лишь спустя секунду он понимает, что она не знает язык, — Вы…Вы останетесь со мной? Она лишь с лёгкой улыбкой молча кивает и поправляет одеяло, а Эдриан расслабляется, откидываясь на подушки. Мы всегда боимся остаться одни. Плевать, что вокруг могут быть сотни, а может и тысячи людей, но мы всё равно боимся одиночества, как огня. Мы просто остаёмся стоять одинокой фигурой на шахматной доске, оказавшись в безвыходной ситуации. Король без ферзя почти бессилен, но не он обеспечивает победу в партии. Залог выигрыша – пешки. Восемь маленьких фигурок, которые бросаются в бой, чтобы уберечь Короля от поражения. Но в конце концов, он всё равно останется один, на чёрной или белой клетке, не важно. Но, шанс ещё есть. Если осталась одна маленькая пешка, одним ходом она может превратиться в ферзя. Мальчик зябко ведёт плечами, чувствуя, как уставшие мышцы ноют, будто от непривычки. Он переводит взгляд на окно, наблюдая за тем, как ветер гоняет снежинки в воздухе. Эдриан никогда не любил холод. Ещё бы, он вырос совсем недалеко от моря, где о холоде можно было только мечтать, да читать сказки о Снежной королеве. Эдриан не любил зиму, но теперь она стала его постоянным спутником. Будто пробралась в кости и засела там навсегда, покрывая иссиня-чёрные волосы лёгким инеем, а кожу – тонкой изморозью. Интересно, сможет ли он когда-нибудь избавится от неё? Сможет ли выгнать из головы этот холод? Это кажется совсем не реальным, по крайней мере до тех пор, пока он не чувствует прикосновение женщины к своим плечам. Оно кажется совсем эфемерным, но Эдриан боится, что его холод перейдёт и на неё, что зима заберёт её, точно так же, как и остальных. Но этого не случается. Вместо ожидаемой зимней вьюги лёд начинает понемногу оттаивать, позволяя почувствовать какое-никакое, но тепло. Он всегда забывает. Эллисон увидела эту ледяную корку у него в глазах ещё когда впервые встретилась с ним в детдоме. Зима была с ним с тех самых пор, не желая отпускать своего Кая из снежных владений. Да, наверное, если бы Митчеллы тогда не появились, он бы составил из льдинок слово «вечность» и навсегда остался бы во власти зимы. Хотя, «Вечность» самое безобидное, что он мог бы сложить. Он всегда забывает. Пусть Эллисон и увидела тот осколок льда у него в глазах, но первое, что она ему сказала, так это то, что за зимой всегда следует весна. Как бы долго не длилась снежная вьюга, но лёд растает, позволяя распуститься цветам. Он всегда забывает. Но всегда появляется кто-то, кто напомнит ему об этом. — Я буду рядом, обещаю, — от этих слов сердце на секунду останавливается. Кажется, что в этих простых словах и заключается вся жизнь, не важно какой сложной и болезненной она была до этого. Ему на мгновение начинает казаться, что ночной кошмар отступает, и скоро наконец настанет весна. Мальчик лишь сильнее утыкается носом в подушку, просто желая на мгновение забыть об окружающем мире. А она продолжает говорить, всё так же обнимая его, стараясь отогнать полуночные страхи. — Главное верить, что всё будет хорошо, — единственная фраза, которую его затуманенный ум выуживает из её слов. «Единственное, что у нас есть – это вера». Он вспомнил, как он с семьёй только переехал в Америку. Мама тогда всегда говорила, что главное – верить, что всё будет хорошо. Она продолжала это говорить даже когда врачи сказали, что могут возникнуть проблемы с беременностью. Она верила, и в результате все прошло хорошо. Может и у него получится? Эдриан вздрагивает, когда слышит звук часов. Неужели уже полночь? Странно, как быстро бежит время. Всю жизнь, нас убеждают, что оно – прямая линия, она нигде не изгибается и не пересекается сама с собой. Так нам говорят, ведь гораздо проще жить именно так. Но на самом деле, тонкая ниточка времени изгибается, и человеческие жизни текут по ней, словно ток по проводам, то медленнее, то быстрее. Иногда кажется, что оно и вовсе замирает, и всё вокруг застывает в немом крике, посередине движения. А порой время течёт неуловимо быстро, особенно, когда не следишь за ним. Тиканье стрелок часов чётко отмеривает секунды, заставляя всё вокруг кружится в своеобразном ритме. Сердце же всего лишь вторит этой тихой музыке, толчками качая кровь по венах, даруя, порой столь ненавистную, жизнь. — Тебе нужно отдохнуть, милый. Он морщится, когда она прикасается пальцем к кончику его длинного носа. Нет, ему не неприятно, просто забавно. Её рука проходится по его чёрным волосам, совсем как когда-то рука матери. Это отец вечно ерошил их, да и сам Эд тоже, в попытках скрыть слегка топорщащиеся уши, а мама наоборот пыталась пригладить их, заставить мальчика выглядеть аккуратнее. Впрочем, это никогда не мешало ему взъерошить их снова. Узел в груди всё ещё доставляет боль, но он уже не такой тугой, как раньше. Он ёрзает на кровати и слегка морщится, задевая синяк на лопатке. Эдриан отделался легко, но всё же не ушёл невредимым. У него было сломано несколько рёбер, поэтому врачи перебинтовали его грудь и спину, за одно скрывая от глаз мелкие порезы и синяки, а также шрамы на животе, оставшиеся после предыдущей аварии. Время тянется бесконечно долго, а Эдриан всё не может уснуть, поэтому перебирает пальцами края бинта на ладони. Теперь он сам себе противен. Слабак. Как можно было думать о том, чтобы умереть так бессмысленно? Нет, он до сих пор не был против остаться в снегу рядом с Митчеллами, и пусть его на находили бы, но он попытки покончить с собой, становиться противно. Мало того, он сделал это дважды. Клубок подкатывает к горлу, а во рту снова появляется противный вкус таблеток. Он кривится от осознания того, что сделал, и сжимает руки в кулак. Вены на вздуваются, правда на левой руке их скрывают бинты. Эдриан сжимает губы, пытаясь собраться. Они не превращаются в тонкую линию, но близки к тому. Впрочем, от мрачных мыслей, которые всё ещё чёрными воронами летают вокруг него, его отвлекает очередное прикосновение. — Спасибо, — хрипло произносит парень, не поднимая взгляда, — если бы не Вы… — он на секунду теряет дыхание, замирая, а потом продолжает уже увереннее: — Если бы не Вы, то я, наверное, выбросился бы из окна или ещё чего, — он снова пробегается пальцами по бинтах, пока женщина не берёт его руку. Он поднимает на неё свой взгляд, чувствуя, что от её прикосновения снова становиться чуть легче. Эдриан откровенно зевает. — Так, а ну сейчас же спать, — мягко говорит она, и слегка надавливает на его плечи. Парень подчиняется, укладываясь поудобнее, и натягивает одеяло на плечи, пытаясь согреться. — Спи, я побуду тут. — Спасибо, — снова шепчет он и чувствует, как почти моментально начинает засыпать. Он и подумать не мог, что так устал. — Спокойной ночи, — тихо произносит он и слышит в ответ тоже самое. Да, время линейно и это закон. Но все мы – путешественники. Стоит нам закрыть глаза, позволить тишине окутать нас с головой, и мы можем оказаться где угодно. Просто нужно дать ночи унести себя на своих крыльях, которые прячутся под старым плащом. Она взмахнёт ими и через прорехи рассыплются первые звёзды, освещая бархатный небосвод. А всё потому, что даже в самой тёмной ночи есть место свету и теплу. Просто нужно поверить, что после придёт рассвет. Спокойной ночи.