***
— Отстал от роты, солдат? — Зейн резко поднимает глаза, подбородком удерживая стопку книг в его руках. Гарри ухмыляется перед ним в кожаной куртке, возможно пришедшей бы по размеру человеку, весившему около тонны, своих ебаных джинсовых шортах, плевавших на Ноябрь и двенадцать градусов по Цельсию на улице, в кудрях, отросших до плеч, виднеются небольшие розоватые цветы. Чёрта с два неприязнь Зейна не взаимная — он слишком горд для такого дерьма. — Не поможешь? — огрызается он, твёрдо смотря в наглые зелёные глаза. Гарри склоняет голову на бок, по нему видно, что он кайфует. — Развращать умы подростков романтизацией смерти и желанием отличаться ничем, но затравленной дерзостью? — он произносит, пройдясь глазами по корешкам книг Джона Грина в руках Зейна, который чёрта с два позволил бы этому находиться в библиотеке, но он не Эйприл, а подростки реально заходят за этими произведениями литературы двадцать первого века. — Не-а. Если бы не гордость, парень бы уже давно ушёл за Энтом, Дани и Дэнни, помогающим ему с новыми книгами, но он сварливо наблюдает за тем, как Гарри разворачивается и его длинные ноги исчезают в двери библиотеки. Зейн вываливает пахнущие издательством книги на большой стол и с гримасой начинает расставлять их по полке, лично считая, что Терри Пратчетт не заслужил такого безвкусного соседства. Это один из блёклых дней, в которые кажется, что от влаги в воздухе на кромках ноздрей остаются капельки воды. Зейн не успел на выходных разобрать все книги, потому что протирал пыль в отделе экзистенциализма, и решил зайти перед занятиями. Хорошо, что Энт и остальные согласились помочь. Хотя, они никогда не не соглашаются. Даже если им что-то не понравится. Потому что они хорошие друзья. Они выходят к пляжу в восемь, песок сырой и серый, словно перемешанный с диким количеством пыли, как и море, напоминающее цвет глаз людей с голубыми глазами: чаще всего у них не голубые глаза, а что-то выложенное сероватыми мутными витражами. Зейн поправляет лямку рюкзака на плече и поворачивается к ведущей в школу дороге, как его вдруг цепко хватают за предплечье. — Эй, больно! — он возмущённо взвывает, смотря туда, куда смотрит схватившая его Дани. И хмурится. Они вчетвером быстро идут к толпе людей, собравшихся на небольшом утёсе. Их уже встречают многие ребята из школы, гомон сливается в один неясный звук, Зейн пытается спросить у парня по имени Тоби, что происходит, потому что вперёд ему не протиснуться, но тот начинает молоть какую-то хуйню, и Зейн думает о том, что у многих людей действительно всё очень отвратительно с речью. Он вежливо улыбается и натягивает на плечо вторую лямку рюкзака, прежде чем, извиняясь и толкаясь, начать двигаться вперёд. Пляж устроен так, что жилые дома в основном находятся внизу, прямо у моря, сады начинаются в метрах десяти от волн, лижущих песок; потом они поднимаются по горке, вытягиваясь в различные магазины, в библиотеку, всякое разное, но также уходя назад, потому что по прямой там обрыв: утёс высотой в метров пятнадцать, окружённый с одной стороны морем, с другой песком. Ожидая увидеть тот же сизый песок, но не оправдываясь в своих ожиданиях, Зейн резко замирает, расширив глаза и чувствуя, как его начинает мутить. На тёмном от воды и багровой крови песке лежит около двух дюжин китов-касаток. Большие, влажные сине-белые тела с разрезающими воздух плавниками, выпачканные кровью и песком. Зейн видит маленькую касатку, безжизненно лежащую как и все остальные, их уже окружают люди в неоновых жёлтых и оранжевых жилетах; прислоняет ладонь ко рту, под стать и многим остальным людям, другие шепчут «Какой ужас», «Господи», это смешивается с дуновениями ветра, подгоняющего большие, практически чёрные волны с серыми гребнями, исчезающими у песка. Зейн отрывает взгляд от этого зрелища, дикого, чудовищного, душераздирающего зрелища, чтобы увидеть тот же ужас на лицах столпившихся. Ропот разрывают звуки сирен, к пляжу уже подъезжают пожарные, эвакуаторы и полиция, пара офицеров взволнованными дрожащими голосами просит людей разойтись, школьников отправляться на учёбу. Раздаётся гром над волнующимся морем. Ничего особенного для Ноября, но это как никогда только усиливает ощущение безвыходной трагедии у королевства приморский земли.***
Ливень идёт вот уже несколько часов. Учителя, как и все остальные, выглядят глубоко шокированными, занятия не идут своим обычным ходом. На истории учитель ни слова не говорит о Марксизме, рассуждая с учениками, будто они не ученики, о причинах подобного. На географии Луна Оттерман спрашивает, почему такое случилось и каким образом касатки оказались на пляже Джексонвилля, и мистер Джой начал объяснять про то, что касатки, живущие стаями, уязвимы более, чем можно было бы от них ожидать, потому что слушаются своего лидера, главу стаи, который посылает сигналы о местоположении, о пути, местах охоты и прочем, призывая слушаться себя. Если его сигнал сбить посредством радиоволн, ультразвуков или радарами субмарин, пострадает вся стая. Эту теорию подтверждают на французском, когда заместитель директора, будучи дружным с учителем французского языка, влетает в кабинет посели урока и начинает говорить о последних новостях: пару дней назад на военной базе, где работает Стайлс, проводились учения новых субмарин, разработанных совместно с японскими учёными, и прежде, чем это всё начало напоминать Зейну фильм типа Годзиллы, звенит звонок. — Говорят, они потерялись, — листая новости, сообщает Алисия, когда они всей компанией идут домой. — Типа, ну, — Зейн поджимает губы, снова думая об угловатости речи многих подростков, — из-за этих субмарин их сигналы смешались, далеко в Атлантическом море, ой, океане, и они всплыли вверх всей стаей, потом их отнесло сюда. — Пиздец, — говорит Дэнни, и разговор заходит о Стайлсе и том, как он отреагировал на это. — Он же чёртов хиппи, — Зейн облокачивается на свою машину, курящие достают пачки с сигаретами. — Наверное, устроит скандал папочке. — Да любой бы устроил скандал, Дженис сказала, он плакал на английском, — Дани скрещивает руки на груди. — Хуя себе, — кто-то добавляет, раздаются щелчки зажигалок. — Говорят, он ушёл со второго урока. — Если бы у меня был сын, как Стайлс, я бы обосрался нахуй, — смешки и обсуждения раздаются до тех пор, как на парковке появляются Перри и Луи, как и всегда гордо и неприкосновенно шагающие к машине Томлинсона.***
Зейн встречает Гарри на следующий день, выйдя из Теско — мама попросила купить масло и лимоны. Он останавливается в ступоре, не понимая, что поступает невежливо, пялясь на опухшее лицо Стайлса, что-то шипящего по телефону, прислонившись к своему байку. Он выглядит усталым и до ужаса злым, его голос раскатывается то хриплыми криками, то яростным шипением, он периодически агрессивно вытирает влагу с щёк и матерится, словно моряк, при этом не теряя манеры использовать самые внушительные обороты в своей убийственной речи. Зейн слушает этот обсер, скорее всего, Стайлса-старшего, до тех пор, пока Гарри не выключает телефон и отталкивается от байка, в следующую секунду поднимая глаза и сталкиваясь взглядом с Зейном. — Хорошо уговариваешь папочку прекратить истребление морских млекопитающих, Стайлс, — первым находится Зейн, откинув с глаз падающую чёлку. — Хорошо знаешь, как общаться с моим отцом, лапуля, — устало сипит он, засовывая телефон в карман. — Раз уж мы встретились, — он тянется к сумке за листком бумаги, сложённой вчетверо, — не хочешь помочь мне? — И почему я должен… — Никто не говорил, что ты должен, — Гарри выдыхает, облизывая яркие красные губы. — Это добровольно, умник. — И как же я могу добровольно помочь? — Папочка не хочет прекращать учения, им похуй на последствия, они говорят, это не из-за них. Чтобы официальные представители защиты животных рассмотрели наше прошение о прекращении испытаний с радиоизлучением, нужно, чтобы петицию подписало несколько человек. — Сколько? — Зейн ненавидит себя за то, что он уже знает, что будет помогать такому человеку, как Гарри Стайлс. — Сорок тысяч. — Блять, сколько?! — население Джексонвилля, конечно, включает в себя восемьсот пятьдесят тысяч человек, но большинство — это ретвитящие о трагедиях, хуй клавшие на помощь отморозки. Зейн не претенциозный. — Сорок тысяч, детка. Мы скинули это знакомым в Малибу и Орландо, они, как такие же жители ближайших городов, имеют право подписывать. — В Малибу одних хиппи тысяч сто, нахуя тебе моя помощь? Гарри уничтожающе смотрит на Зейна. — Таких, как ты, — он медленно начинает, моргая блестящими глазами, — больше. Ты лично общаешься со всеми солдатами в городе, и не надо шуток про моего отца, — Зейн закатывает глаза, желая пошутить про его мамулю, но Энн ему всегда нравилась. — У вас там свои, — Гарри машет дрожащей рукою, — секты, сборища, сплетни и всё такое… — Кто бы говорил, а вообще, знаешь, хорошо, что вы делаете что-то помимо штрафов за ежей, — Зейн буквально выплёвывает это, начиная чувствовать жар на кончиках ушей и лбу. — Лестная похвала, очень приятно. А ты думал, наши петиции ограничиваются только сбором денег на прививки собакам? — едко спрашивает Гарри, утирая нос и закатывая красные воспалённые глаза. — Вообще-то, я пожертвовал двумя сотнями на эту петицию. Сказать, что Стайлс (не)пялится на смущённого и недовольного собою Зейна, было бы откровенным пиздежом. — Дай это, — не выдерживает Зейн и выхватывает из пальцев Гарри бумагу. — Я сделаю, что смогу. — Там… — Я умею читать, — цедит Зейн, и Гарри фыркает. — Большой мальчик. Увидимся, — он проходит в Теско, даже спасибо не сказав. — Смотри папочку не расстраивай, — Зейн кричит ему вслед, не оборачиваясь.***
Распространять чёртову петицию легче, чем думал Зейн. Мередит занимается в балетной школе и преуспела настолько, что ей позволяют даже вести некоторые уроки у новичков. Бен с детства дружит со всей бригадой своего отца-инженера. Аллен переехал из Лилля два года назад и часто ходит в клубы, где собираются французские жители Джексонвилля, просто чтобы засрать американцев. Старшая сестра Эвелинн — заместитель управляющего парка аттракционов. А Тео ведёт уроки йоги в местном парке, на которые иногда приходит более ста пожилых дам и джентльменов. Если Гарри имел ввиду, что Зейн в состоянии распространить эту хуйню (в голове Зейн называет её хуйнёй, но на самом деле понимает, что всё до пизды серьёзно) между огромным количеством людей чисто посредством своих друзей и знакомых, то он был прав. Практически все отзываются. Все видели, как огромные машины, титанические машины, отвозили семнадцать тел касаток с пляжа. Так как они все не были большие, не нужно было ни одну из них взрывать: об этом громогласно размышлял учитель биологии, вспоминая, как на каком-то побережье взрывали кашалота. Повреждённые о рифы туши касаток в чёрной крови увозили постепенно, закончили к вечеру второго дня после происшествия. Окна комнаты Зейна на втором этаже выходят на море. Окна младшей сестры Зейна выходят прямо на пляж, и она рыдала несколько часов подряд. Ей только двенадцать, да, но и пятнадцатилетняя Валия в полном шоке смотрела на зрелище, включающее в себя кучу снующих по ограждённой территории людей, закрепляющих ремни вокруг тел. Их, словно мусор, складывали в кузовы махин, где могли бы поместиться дюжины людей, и на утро после того, как на песке не осталось ничего, кроме разводов крови и вмятин, раздавленных шезлонгов и зонтиков, Зейн смотрел на лица соседей, чьи дома тоже первые в ряду у песка. Это говорило больше, чем репортёры в новостных каналах. Насчёт причин сказали, недоразумение на военной базе, случайность, которую исправят, какой-то сбой волн. Многие люди этому верили. Не винили их, всего лишь проводивших испытания. Дело «замяли», и только после того, как никто ни разу официально не упомянул о прекращении учений в этой части моря, где сигналы легко вольются в Атлантику и бог знает ещё сколько китов-касаток погубит, Зейн понял, что всё гораздо хуже. Что они обманывают людей, выставляют себя так, будто всё в порядке и всё прошло, но сколько ещё младших сестёр будут рыдать из-за стаи мёртвых касаток перед домом, сколько маленьких малышей с мамами потеряются в море и найдут себя у самой кромки воды со всей своей китовьей общиной, сколько животных умерло в самой глубине, также сбитые с толку сигналами ёбаных субмарин? Зейн злится на Гарри ещё больше, потому что ходит ко всем своим знакомым, потому что все его знакомые ходят к своим знакомым, и они вместе продвигают эту кампанию как только можно. Он злится, потому что Гарри не клоун, каким его принято было считать самим Зейном, и в конце концов он готов плеваться ядом, подходя к Стайлсу в коридоре школы. Он лежит на диванчиках, занимая все три, стоящие у стены, и смотрит в потолок. Зейн в жизни не признает, что заметил, как сильно происшествия сказалось на парне. Он словно похудел, его кожа стала ещё бледнее, и всунулись щёки, на которых болезненным стал вечный румянец. — Что, — он устало говорит, его макушка лежит на согнутых руках, взгляд смотрит словно в ночное небо с мерцающими звёздами. — У меня есть друг, его зовут Майкл. Он в детстве был в лагере с Патриком Беверли, это баскетболист. У него игра через неделю в Мемориал Арене с Филадельфией. В общем, Патрик там поговорил с обеими командами, все подписали твою петицию, но они хотят, чтобы ты выступил перед игрой. Между бровей Гарри залегает складка. — Ну, я подумал, ты же дохуя печёшься об этом, и не то чтобы остальные нет, но…если хочешь, может выступить кто-то другой. Просто суть в том, что там будет пятнадцать тысяч человек, и… — Нихуя себе. — Да, — качает головою Зейн. — Да, это много. Ты…сможешь? — То есть? Зейн закатывает глаза. — Ну не знаю, мало ли ты сцены боишься. Там как бы стадион людей, и тебе придётся говорить о касатках и обсирать своего отца. Гарри слабо улыбается и смотрит вверх на Зейна. — Не переживай, детка, я справлюсь. — Мама будет гордиться, — фыркает Зейн, готовясь развернуться. — Гордится, — Гарри активно трясёт головою. — Не выносит папу. «А я тебя», активно думает Зейн, сжимая губы. — Я знаю, что ты меня не выносишь, всё в порядке, — он потягивается под ошалевший взгляд Зейна и встаёт, в мгновение оказываясь над ним. — Трагедии сближают. — Упаси Господь, — полубормочет Зейн. — Воистину, — кивает Гарри и переносит вес на левую ногу. — Так что мне нужно будет сказать? — Где? Стайлс насмешливо смотрит на Зейна, его щёки вспыхивают. — Я откуда знаю, какую-нибудь вашу хуйню про спасать землю и становиться лучше… — То есть, по-твоему, это хуйня. Бум. Внезапно, Зейн чувствует желание отступить от Гари на шаг, или на два, или на восемь, потому что, помимо скорости, с которой поменялась насмешка в зелёных глазах, Зейна пугает то, на что она поменялась. — То есть, по-твоему, киты-касатки — это хуйня? — Нет, я… — Зейн злится ещё больше, жалея в принципе о том, что подошёл к нему, потому что, во-первых, мямлить — это выбешивает, во-вторых, ничего не поделать с этим тоже довольно сильно выводит из себя, а, в-третьих, мямлить в разговоре с конченым во всех отношениях человеком заставляет пылать от ненависти к себе. И к этому человеку в несколько раз сильнее. — Я не касаток имел ввиду, а ваши обычные выбешивающие сборища, где ты толкаешь речи о важности видов обеда в школе, веганский ты… — Это всё очень мило, конечно же, но я убить готов ради бургера с Джеком во Фрайдейс, так что пошёл нахуй, — парирует Гарри, но в его глазах блеск всё ещё какой-то…дикий. Гораздо комфортнее, когда он насмешливый. Или послеслёзный. Видеть Гарри плачущим приятно. — То есть…ты…ты не веган? — Нет. Упаси Боже. Но они есть. И это нужно учитывать, не всем же думать только о своей заднице. — Да вы только и делаете, что говорите о своих задницах! — не выдерживает Зейн. — Мы такие, мы другие, о-о-о-о, посмотрите на нас, какие мы, сука, особенные, дайте нам травяные обеды, установите душевые кабинки, потому что некоторым некомфортно из-за своего тела, вот вам ещё петиция на то, чтобы в школу можно было приносить свои ебучих домашних животных, потому что некоторые люди испытывают проблемы с расставанием с ними… Вы честно, так заебали, неужели так надо показать, какие вы особенные?! Вы, блять, живёте в обществе, вы обязаны сглаживать себя ради общества, так оно работает — мы одни, миримся друг с другом, а не выёбываемся… — Вот именно, — резко прерывает его Гарри, и Зейн моментально затыкается. Он слышал, как Гарри кричит. Он слышал, какой он в гневе. Гарри нужно бояться. Он псих. — Вот именно, Зейн, в обществе нужно мириться друг с другом. Я не веган, но моя лучшая подруга — веганка, и меня заебало, что она и ещё несколько людей вынуждены есть вялый салат в контейнерах, который гниёт за два урока, когда все остальные давятся свежим куриным салатом, в который курицу кладут в последнюю очередь. Меня заебало, что после физкультуры все засирают Мэйбл, или Джо, или Анастасию, потому что они пахнут и не снимают физкультурную форму, хотя все трое просто стесняются своего тела — и это, блять, нормально. Люди разные, Зейн, и вы со своими солдатами, по приказу передающими каждую сплетню, обсирающие друг друга чуть ли стоя на расстоянии в метр, а потом абсолютно все вместе обсирающие и судящие хиппи, дэдди-кинк, меня, Джексона и его игуану, дежурно улыбающиеся на все, что вам говорят, вы даже не видите, какой навоз из себя представляете. Люди разные, и общество есть каждый из них, и если мы со своими касатками и обедами пытаемся сделать его доступным для каждого человека, а вы недовольно фыркаете и думаете, что терпимость — это когда геев не засирают, то, да, это хуйня. Конечно же, блять, я не поменяю мир, но ты уже сам убедился в том, как работает пример — на петиции под касатками семнадцать тысяч, и я не могу не быть благодарен тебе в том числе, но я всё же пиздецки надеюсь, что когда-нибудь твои дети пойдут в школу и будут есть свежий салат с курицей или без неё, будут принимать душ спокойно и не будут пугаться, когда девочка с нервным расстройством вдруг зарыдает посередине геометрии, потому что ей не хватает своего кота: ей разрешат положить его на колени и продолжить писать тест. А ты иди и засри меня со своими подружками. До встречи. Нет ничего более шокированного, чем взгляд Зейна в широкую спину с подпрыгивающими на плечах кудрями, когда Гарри Стайлс уходит на литературу. Он хотя бы поблагодарил.***
Дело не в Гарри Стайлсе. Если бы любой человек сказал в лицо такое, это повергло бы также абсолютно любого человека в размышления. Предсказание Стайлса сбылось не позже, чем через десять секунд — около того потребовалось группке друзей Зейна, чтобы пересечь холл, на другом конце которого они слышали каждое слово из диалога, и начать сочувственно трогать его за плечи и спину, отрицая каждое слово этого повёрнутого. Они говорят, у каждого из его компании — это только в школе они с Луи и Перри втроём ходят, так Стайлса периодически видят с «левыми» из других школ, даже городов, которые «такие же фрики, как он» — резко и необоснованно высокое чувство собственной значимости; они говорят, каждый из них верит в то, что улучшит планету, что они особенные, что к ним нужно бережное и особенное отношение; много чего говорят. Но всё, что слышит Зейн, — это слова, которые Гарри блокировал в своём монологе. Он не изменит мир — но подаст пример. Они не думают, что особенные и что именно к ним нужно особенное отношение: каждый просто пытается перестроить мир под всех людей, из которых состоит общество. Зейн кивает головой и болтает вместе со всеми, просто чтобы, ну. Просто чтобы поднять чувство собственной значимости. И не думать о том, что делает, потому что переосмыслять свою жизнь, свою хорошую, славную, спокойную жизнь из-за гондонов в белой майке, белой рубашке, заправленной в чёрные джинсы, больше блядские джинсовые колготки напоминающие, и второй рубашке с закатанными до локтя руками и вышитыми на ней азалиями он не будет, не имеет права себе позволить. Зейн сидит на кровати и смотрит на небо, расцветающее синими облаками на серой простыне. Чтобы увидеть пляж, нужно либо пойти к сестре, либо на балкон, и он выходит на балкон, чувствуя прохладный ноябрьский бриз в своих волосах и на костяшках, сжимающих перила. На песке неподвижно брошенными возвышаются огромные самосвалы, или как это называется, но на таком дрались Песочный Человек и Человек-Паук. Они песок перевозят. Дело в том, что мало кто захочет отшиваться на таком месте, где охристые крупинки перемешиваются с алыми. Но терять пляж не хочется, так что весь «старый» песок перевезут куда-то, а саму территорию засыпают новым. И ничего не изменится. Ничего не будет напоминать о китах-касатках, потому что такое ты сам ни за что вспомнить не пожелаешь. Трупы отвезли в лаборатории, конечно же. Потом сожгли, никто этого не говорит, но Зейн знает наверняка. Это можно посчитать бездушным, но куда ещё деть около двух десятков огромных туш, если не в огонь? Зейн искривляется, представляя себе запах. Через минуту его уже тошнит, он еле добегает до своей мусорки, чтобы с гадкими звуками выблевать туда мамин чечевичный суп и абрикосовый сок. Он вытирает рот ладонью и скрещивает ноги по-турецки, смотря на свою рвоту, покрывающую листы бумаги в ведре. Мерзко, отвратительно, уродски и блядски. Зейн вспоминает конец прошлого года, когда Августина упала в обморок от голода на дополнительных занятиях где-то вечером, а потом, когда её привели в чувство, девушку вырвало водой и чаем. Она ушла после этого случая из школы, потому что над ней издевались. Просто Августина была вегетарианка, а в школе не продавалось ничего подходящего ей, кроме воды. И чая. А печенье, крекеры и остальное такое она боялась есть, потому что многое делают из животных жиров и белков. А на орехи у неё была аллергия. Ладно, это было обидно. Ещё обиднее было то, что неоконченная перед речью Гарри фраза Зейна звучала абсолютно по-детски. За неё очень обидно и за отобранный шанс что-то ещё сказать. Но киты-касатки важнее. Зейн не собирается переобдумывать свою жизнь или готовить речь, с алыми щеками выплёскивая её на Гарри. Или с нормальными щеками, холодно и по-сучьи. Нужно найти его и передать пропуск на стадион, сказать, во сколько и всё такое. Зейн не может не похвалить себя за взрослое решение, даже признавая, что уже заготовил атаку, которая звучит не серьёзнее младенческого лепета.***
В школе ему просто страшно. Зейну не понравилось быть униженным, и, каждый раз, когда он видит Стайлса в коридоре, в холле или в кампусе, даже одного, у него кровь вскипает, и парня накрывает то чувство, будто ты стоишь на краю трещины в два метра шириной, а внизу пропасть в метров сорок — шансы умереть равны шансам остаться в живых. Так что Зейн несколько раз умудряется даже разогнуться, но что-то снова стискивает его сердце и заставляет остановиться у самого обрыва, разворачиваясь и шагая прочь от читающего или просто лежащего где-то Стайлса, прочь, где Зейна не засрут. В конце концов он курит с Дэни и Дани около кафе миссис Энн, эти двое успешно выбешивают его, обсирая Гарри, потому что, такое чувство, что ничего нового нельзя, блять, придумать. Одни «зелёный еблан» и «хиппи-выродок». Но Зейн всё равно слушает их и ничего не говорит, потому что…они же его друзья? И пытаются помочь? — Ладно, — он затаптывает в асфальт окурок носком ботика. — Я сейчас вернусь. — Мы можем пойти с тобой, — ещё раз предлагает Дани, ободряюще улыбаясь.***
Зейн знает, где они живут, так что он предпринимает последнюю на сегодня попытку прыгнуть — и стучит в тёмную дверь. Он вдруг вспоминает, что раньше Гарри жил у отца и часто опаздывал на первые уроки, потому что «переживал приступы апатии от слишком раннего подъёма». Может, он переехал из-за касаток? Или, может, ещё раньше, чтобы быть рядом с мамой? — Иду, — низким голосом раздаётся за дверью, и Зейн вздрагивает, потому что не может понять, злой Гарри или нет. Но, прежде чем парень успевает отойти немного, дверь распахивается, открывая вид на Стайлса, кудри с висков и лба убраны в маленький пучок, остальная часть волос прыгает по плечами от малейшего движения. Гарри поднимает брови, скрестив руки на груди синего джемпера. Зейн почти закатывает глаза, увидев синие плавки с черепахами на его ногах, но он не хочет пиздиться. — Это тебе, — он быстро протягивает папку. — Там всё написано. Следуй инструкциям без…проблем, ладно? Мне не влетит в любом случае, так что можешь и не стараться. Гарри любовно улыбается и склоняет голову на бок. — Спасибо, — его голос медленнее тёплой патоки, которой заливают пироги. — Это мне? Ты со мной флиртуешь? В мгновение ока Зейн остаётся без тёплого ароматного стаканчика в руке, без которого идти домой через ледяной бриз на пляже — не лучшая из идей. — Блять, какая же ты сука, — Зейн качает головой и хочет вырвать стаканчик из длинных пальцев с розовыми костяшками, потом хочет вылить шоколад на Гарри, но дальше в голову приходит, что он и сам обольётся, так что Зейн сжимает губы на насмешливую ухмылку Гарри и разворачивается, стуча подошвами ботинок по холодной каменной дорожке. Его никто не окликивает.***
Зейну снится странный сон про змей, в котором у одной зелёные глаза Стайлса, а сам Зейн — Маугли, но потом что-то идёт не так, и они оба оказываются на ледяном побережье с выкинутыми на белый-белый снег густо-клюквенными касатками, которые говорят человеческими голосами. Зейн не помнит, что именно они говорили, но, лёжа в кровати субботним утром, он действительно отходит от этого сна, потому что он был…странный. Не страннее обычных человеческих снов, но всё равно странный. По телевизору снова говорят о «джексонвилльских касатках». Зейн чуть ли не давится тостом, когда слышит, что на петиции о прекращении учений на военной базе побережья уже двадцать с лишним тысяч подписей, и, несмотря на это, власти не принимают решения сыграть роль в происшествии, аргументируя это тем, что американская армия важнее животного мира — если коротко. Зейн злится. Он злится ещё больше, понимая, что беспомощен в этом деле. Относительно беспомощен, конечно же, но всё равно это свинство. Зайдя на тамблер, у него перехватывает дух. Практически каждая запись кричит о том, что американская безопасность построена на крови. Посты о том, что правительству просто лень задуматься о безопасных для всех учениях и экспериментах, реблоги фотографий, картины которых Зейн видел с балкона своего дома, арты, карикатуры, ссылки на петиции, новые петиции, фотографии с небольших забастовок у белого дома…вау. Зейн не знает тамблера Гарри и вообще, есть ли он у него (конечно же есть, это же Гарри Стайлс), но он уверен, что он рад. На самом деле… Зейн тоже рад. Они просто обязаны разработать систему, которая позволила бы проводить испытания без вреда для окружающего мира, и… Зейн застывает, глядя в экран телефона пустыми глазами. «Сделать мир доступным для каждого человека». Для каждого существа. Искать способы и отстаивать права страдающих от заведённых правил. Заведённое правило — использовать океан так, как захочется человечеству. Но человеческая раса — не единственная форма на Земле, а Земля одна. И нужно думать о каждом её обитателе, будь это касатка, или планктон, или веган. Он смотрит на мерцающий телефон около пяти минут и не может перестать думать о том, что ему не нужно переобдумывать свою жизнь. Гарри Стайлс всё равно уже сделал это за Зейна. Стоит ли за это ненавидеть? Возможно. Это как твой друг, который дал тебе яблочный леденец, и ты понял, что яблочные леденцы гораздо вкуснее ментоловых. Очень хреновое сравнение, потому что у каждого свой вкус в леденцах, но, узнав один вкус и поняв, что он лучше другого, ты не можешь больше есть старые леденцы, потому что, зачем сосать ментоловые, если яблочные гораздо вкуснее?***
— Элл? Зейн внимательно смотрит в тарелку Элизабет. — Да? — Это…это вегетерианский цезарь? — Да, на выходных передознулась пивом, — она смеётся, поправляя юбку. — Нельзя ничего жареного, чтобы снова не блевануло. Зейн с трудом заставляет себя опустить взгляд на свой сок и не посмотреть на Стайлса, о чём-то говорящего с Томлинсоном в углу кафетерия.***
На обществознании в четверг им говорят о том, как сильно школа гордится тем, что «юные активисты вроде Гарольда Стайлса» проявляют участие в судьбе планеты. Его сегодня нет в школе. Вечером игра, соответственно, выступление. Зейн не пойдёт, посмотрит на ютьюбе. Он нажимает на вкладку — она отображается в часто посещаемых — петиции. Двадцать восемь тысяч триста девяносто три подписи. — Охуеть, — бормочет под нос Зейн, блокируя телефон и смотря в тетрадь. На полях он рисует маленькую, кривую, убогую маму касатку и детёныша. Зейн Малик ненавидит Гарри Стайлса, потому что не может человек быть таким выбешивающим и одновременно правым. Это просто нелегально.***
Энт, Дэнни и Зейн сидят в Пинкберри до одиннадцати вечера, Зейн помогает им кратко обосновывать тезисы. Они смотрели живую трансляцию с Перископа одной девочки, Вирджинии, с игры, где на баскетбольной арене, в окружении здоровых парней в шортах и майках, стояла долговязая фигура, кажущаяся совсем маленькой, с микрофоном в руках, белых джинсах и заправленной в них синей рубашке. На экранах высвечивалось его лицо, сверкали глаза и колечко в губе, ноготь указательного пальца левой руки был розовый, волосы собраны красно-синим с черепами шарфом, а голос до невозможности глубоко раскатывался по стадиону. Он говорил около двух минут, но этого было достаточно, чтобы к одиннадцати вечера до сорока тысяч оставалось полторы. — Я просто, блять, в ахуе, — выдыхает Энт. — Каков же ублюдок, — он говорит, скорее, поощряюще, чем агрессивно. Зейн молча продолжает ненавидеть Стайлса. Он всё равно мудак. Несмотря на касаток и яблочные леденцы. Можно и не позёрствуя промывать людям мозги, это как раз действеннее. — Я слышал, у его отца бомбит пиздец, — сообщает Дэн. — Типа ломился к миссис Энн, когда узнал, что Гарри будет выступать на игре. — Мелкий здорово испортил ему репутацию, — ядовито произносит Зейн, играясь с черникой в своём стаканчике. — Ну, а хули нет-то. Нахуя мочить рыб, если можно тупо подумать и придумать что-то безопасное? Зейн перестаёт играться с сизо-синим шариком. Даже Энт понимает, что Гарри прав.***
Они с Гарри встречаются у расписания следующим днём, потому что учитель физики простудился и его уроки заменили. Гарри чуть приподнимает брови в качестве приветствия, определённо что-то ожидая. — Что, — говорит Зейн, ища свою группу в списках. — Ничего, ты загораживаешь мой лист. Зейн отходит и не выдерживает: — Поздравляю с успешной речью. — Да, видимо, многие обеспокоены об этой хуйне, — моментально отвечает Гарри, водя взглядам по именам и строчкам. — Был удивлён, что ты хоть чем-то оправдываешь своё петушение, — раздражённо щёлкая ручкой, говорит Зейн и записывает номер кабинета в тетрадь. — Я всем оправдываю своё петушение, и именно поэтому ты меня так не выносишь. Зейн выдыхает и опускает руки. — Пойду обосру тебя с подружками, — единственное, что приходит ему в голову. — Да, валяй, детка, и перестань пытаться доказать мне, что ты чего-то стоишь. — И не подумал бы, — шепчет Зейн, чувствуя жар в груди. — Я такой же, как и все мои друзья, а ты прекрасно знаешь, что ни один из нас не стал бы тратить время на такого, как ты. У Гарри в глазах на мгновение проносится что-то дикое. Но не агрессивно-дикое, что заставило бы сердце биться сильнее от страха. И не обиженное, задетое или сожалеющее. Это просто проносился, веки едва заметно расширяются, и всё, всё приходит на свои места, Зейну снова хочется плюнуть ему в ебало и снова увидеть плачущим. Ему идёт плакать. В отличие от всего остального. — Пытаешься поразить меня? — невыносимое существо привычно наклоняет голову. — Мне нечем, — Зейн сминает в кулаке листок и проходит в коридор из холла, не чувствуя злости или унижения. Он сказал правду. Ему нечем поразить Гарри. И как бы это тяжело не было признавать, но утверждение — правда: мы всегда больше всего хотим впечатлить тех, кого ненавидим.***
Воскресным утром тамблер атакован постами о слитой информации о повторных учениях на военной базе Флориды. Зейн сразу гуглит мёртвых млекопитающих, но всплывают лишь старые фото касаток. Конечно же. Если это повлияло на морскую фауну, то последствия точно не будут вынесены на…берега так скоро. Петицию подписало около шестидесяти тысяч человек. Шестьдесят тысяч зарегистрированных американцев. Правительство рассматривает это дело, нет никаких шансов, что всё кончится не в пользу китов-касаток, но, опять же, это займёт некоторое время. И этим воспользовались блестяще. У Зейна нет желания выходить на улицу. Он сидит в своей комнате весь день и листает ежесекундно обновляющиеся ленты, даже на Фэйсбуке. Столько ненависти не может не радовать глаз, но этого недостаточно, потому что ущерб уже причинён. Во второй раз. Что будет через несколько дней? Если не на их пляже, то в Малибу, да в любом другом штате, что найдут на этот раз? Кита? Вереницу морских черепах, беспомощно раскачивающихся по волнам? Стаи мёртвых рыб? Дельфинов? Зейна снова тошнит. Он вернулся к своему желанию раздробить базу отца Стайлса, вот только не чтобы Гарри свалил нахуй из города. Он теперь вряд ли свалит из-за отца, и Зейн всем сердцем надеется, что отречение сына превратит Деса Стайлса в мёртвую отвергнутую тушу. Как у такого человека мог родиться Гарри Стайлс? Раньше Зейн задавался этим вопросом, наблюдая за миссис Энн, но теперь, даже ни разу не общавшись с её бывшим мужем, он понять не может, как Гарри прожил с ним столько лет? Может, он не такой уж и плохой? Хотя, будь он ни при чём, Гарри бы не переселился к матери и не орал на него на парковке Теско. Зейну снится змея в футболке Джеммы, низкое «детка» будит его в понедельник утром за пол часа до будильника. Зейн чистит зубы и выходит на балкон, чтобы покурить. Он медленно исследует серую воду, серый песок, серое небо, и всё разных оттенков, разных цветов и теней, но всё равно серое. Ноябрь серый. Весь Джексонвилль серый. Зейн серый. А Гарри, который в чёрных сапогах до колена и кожаной куртке двигается по пляжу — вот он не серый. Зейн ошалело проводит фигуру взглядом. Она медленно, скрестив руки и выпрямив спину, скрывается за обрывом, и Зейн ждёт пятнадцать минут и три сигареты, но она так и не появляется вновь. У него отмёрзли пальцы. В школе Гарри нет. Каждый человек говорит о вчерашнем, ну, субботнем, скорее, проишествии. Учителя обсирают военных и Японию. Ученики строчат посты, основываясь на словах преподавателях. — Кошмар, — Дани ковыряется картошкой в кетчупе. — Мне жалко Гарри. Зейн шокировано смотрит на неё, пока остальные заводят разговор о том, что парень провёл всю ночь где-то в Малибу с друзьями на пляже. — Он хочет найти новые трупы, — заключает Джим и допивает свою соду. И оказывается прав. В среду после школы Зейн идёт к миссис Энн, потому что видел Гарри на пляже уже третье утро. — Он знает, что это бессмысленно, — она горько качает головою, теребя кольцо на пальце. — Но всё равно совершает обходы. Думаю, он просто хочет подумать. — О чём? — Зейн тупо спрашивает, не сдерживаясь. — Он подавлен. Чудовищно, — женщина вздыхает. — Все подавлены, но он особенно, потому что, представь, столько сил вложить, но всё равно ничего не добиться… — Но он добился! — на удивление им вместе протестует Зейн. — Они закроют учения. Они не посмеют не закрыть. — Скажи это Гарри, детка. Я пыталась, но он всегда воспринимал всё слишком близко к сердцу. Винит себя, что не сделал всё раньше, хотя, куда раньше? Пятьдесят тысяч за десять дней, Зейн. — Это удивительно, — шепчет он. — Это удивительно, — она подтверждает. — Но, как любой ребёнок, он привык винить во всём себя и ожидать плодов немедленно. Зейн смотрит на него утром четверга, пятницы, в субботу и после бессонной ночи в воскресенье. Гарри просто ходит туда-сюда, в своих сапогах и шортах, ветер развивает кудри, а его пальцы, наверное, обмёрзли в карманах.***
Когда Зейн в первый раз увидел Гарри на пляже летом, он был в агрессивном шоке, потому что парень не появлялся там до конца июля, и Зейн надеялся, что он подрался с кем-то и ему запретили ходить на пляж. Впрочем, после его дефиле в белой футболке, чёрной федоре, с авиаторами на носу и, как можно верно предположить, крохотных джинсовых шортах, он не появлялся там до октября, когда ушло солнце. С тех пор Зейн любит солнце, потому что Гарри его, видимо ненавидит. Он шагал в оранжевых кроксах, дошагал до Перри и Луи, ворковавших у воды, что-то сказал им и ушёл, оставив Зейна размышлять о том, какой же Гари всё-таки…белый. Его кожа абсолютно белая, светилась под солнцем, как еврей в печи горела, и рядом с Луи, на котором загар и зимой держится, а летом он просто похож на гнома из топлёного шоколада, которых дарят на Рождество, и Перри, руки и плечи которой от загара ещё сильнее засыпались веснушками, Гарри выглядел как инопланетный выродок. Сейчас он напоминает обиженную козу. Не выдержав, Зейн напялил свои мёртвые мартенсы под серые штаны-мешки, всунулся в свитер отца, который тот получил в университетском братстве, сжал в руке фонарь, потому что на некоторых участках пляжа бывает туман, сунул в карман два Сникерса, в другой пачку сигарет и вышел из дома, впервые шагая по песку с того дня. Ему холодно во вторую минуту своего мужественного путешествия. Ветер дует ледяной, по песку идти долго и неудобно, чайки выбешивают своими одичалыми криками. Зейн заворачивает за скалу, на дикую часть пляжа. Что зимой, что летом тут отважно торчат из-под песка сорняки и колючки, дорога почти что холмистая — плетётся вниз и вверх, Зейн периодически спотыкается о всевозможные трещины и ямы, отчаянно выискивая взглядом Гарри, которого всё нет и нет. Проходит пять, восемь минут, туман сгущается вокруг Зейна, парень чувствует, как стучат друг о дружку челюсти, шум моря душит, как это было раньше, когда Зейн не умел плавать. Давно, но ощутимо. Парень спотыкается и чуть ли не падает, увидев длинную фигуру, по-позёрски стоящую со скощёнными руками и выпрямленными ногами. Подшаркав чуть ближе к небольшой горке, на вершине которой стоит Гарри, Зейн закатывает глаза и поднимается вверх под претенциозным взглядом зелёных глаз. Зейн просто, блять, не понимает, как ему не холодно в шортах, несмотря на сапоги до колена и древнюю джинсовую куртку, ткань которой пожелтела и облезла, на ней тут и там хиппи-нашивки. Под ней ебаная футболка, вырез которой чуть ли не до груди, и…господи, у него на волосах шапка, синяя бини, из-под которой аккуратно вьются тёмные локоны. Он похож на козу. Гарри прокашливается, перенося вес на одну ногу и вздёргивая подбородок. Его брови лезут вверх, требовательно. Ждут объяснений. — Ты заебал мельтешить на пляже, — выпаливает Зейн, не зная, слышит ли его Гарри, потому что они в метрах четырёх друг от друга, дует бриз, а голос Зейна блядски дрожит. — Я просыпаюсь, а ты всё слоняешься. Гарри выглядит довольно хуёво, будто ему пощёчину дали (хотя Зейн уверен, что настоящая пощёчина привела бы к мгновенной смерти самооценки ударившего), но, после того, как Стайлс осознаёт, что кого-то раздражает, настроение к нему возвращается. На унцию. — Трагично, — говорит он, медленно моргая. Ни ухмылки. Ни наклонённой головы. Ни «ты со мной флиртуешь» и «детка». Унция — это реально мало. Гарри выглядит уставшим. — Сколько ещё ты будешь здесь шляться? — ещё раз пробует Зейн. Гарри задумчиво заносит перед собою ногу и смотрит на носок сапога, потом делает медленный шаг, не поднимая взгляд. — У тебя сено в волосах и колючки. И на щеке земля. И на коленках. Где ты умудрился так вымазаться? Зейн чувствует, как сливают всю работу его органы. — Упал. — Ты хотя бы проснуться успел, прежде чем за мною бежать? — чуть качая головую, печально усмехается Гарри. Он делает ещё шаг. — Я не бежал, я просто… — Неуклюжий. — Наверное, — едва слышно выдыхает Зейн, облачко пара на мгновение зависает перед их носами и растворяется в тумане. Гарри, переводит глаза с глаз Зейна на его щёку, где Зейн чувствует полосу грязи. Сердце бьётся как ошалелое, когда Стайлс, внимательно глядя на волосы Зейна, вынимает оттуда колючки и сено. Когда он наконец чуть опускает взгляд, сердце останавливается, пропускает пару ударов и дальше бьётся непозволительно быстро, разгоняя кровь в жилах и нагревая её до того, что щёки под холодными пальцами Гарри, по одной из которых он проводит большим, чтобы стереть глину, полыхают июльским закатом. Зейн не может двигаться от холода, несмотря на румянец, ему кажется, у него сейчас обморок будет, потому что Гарри всё трёт и трёт, не убирая второй руки, медленно, мучительно медленно, и Зейн хочет сломать ему шею, потому что как он умудряется быть таким позёром? Кто ему позволил? Научил? Сукин сын. Зейн почти говорит ему это, но Стайлс, наконец, преодолевает сраные четыре сантиметра — на плечах дрыгаются от ветра кудри — и целует его. Его губы непривычно осторожные. Холодный узкий кончик носа прижимается к носу Зейна, который просто стоит и не может пошевелиться больше не от холода. Он не может чувствовать биение своего сердца, когда нежные и такие же холодные руки аккуратно накрывают его безжизненные ладони, эти же руки сгибаются в локтях, чтобы Гарри, чуть вздрогнув, положил пальцы Зейна на свою тёплую шею. Это откровение. Никогда в жизни никто не был настолько осторожен и нежен с Зейном, и он не может остановить разливающееся по телу тепло, которое, вместе с потеплевшими пальцами и горящими в губах Гарри губами, спасает от обморожения. Он льнёт ещё ближе к холодному телу, когда чувствует ледяные пальцы, ложащиеся у изгиба своего позвоночника, вторая ладонь возвращается на щёку. Зейну хочется дать себе пощёчину, а от Гарри пахнет сигаретным дымом — от них обоих им пасёт — и шампунем. Он отрывается первым и смотрит на Зейна затуманенным взглядом, а может, это всё туман вокруг. Он слабо улыбается. — Не можешь ничего сказать? Зейн мотает головой. — Я поцелую ещё раз? Зейн кивает и глотает улыбку парня, не думая, что когда-либо перестанет мёрзнуть. Ему очень хочется домой. И ещё поцелуя. И ещё.***
В течение следующих недель принимают решение о запрете учений американо-японских субмарин в открытом море. Несколько дней Твиттер и Тамблер кишат радостными постами, обсирающими, грубо говоря, отца Гарри Стайлса. Сам Гарри Стайлс тоже светится в постах, как «самый сексуальный защитник китов-касаток, только посмотрите на его ямочки». Лично Зейну больше нравятся его передние зубы, ровно как у зайца, чем ямочки, но он всё равно ненавидит Гарри, потому что он хамоватый, наглый и выёбывается при каждом случае, даже не удобном — просто каждом. С высокомерными кивками принимает поздравления учеников, словно ничего не случилось говорит с улыбающимися учителями, словно это не он рыдал или целыми днями слонялся привидением по пляжу в поисках мёртвых морских млекопитающих. Зейн приходил на дикую часть пляжа и просиживал со Стайлсом часы до начала занятий около недели. Чаще всего в усталом молчании, потому что они реально не выносили друг друга. Хорошее начало, полезное для сбережения своих нервных клеток. Зейн не досыпал, и, когда Гарри не пришёл в один день, парень был зол и голоден, а потом спал до обеда, ему мама разрешила остаться дома. На следующий день, вместо безразличия, с которым Зейн и Гарри проходили после поцелуя, потому что попросту не знали, как вести себя не наедине, не окутанные туманом и шумом воды, Малик закатил глаза и агрессивно начал говорить с Энтом, когда мимо прошёл Гарри. На парковке Зейн буквально излучал агрессию, и, может, поэтому Гарри подошёл к нему через день и спросил, злится ли Зейн на него. Нет, рявкнул он, а Гарри его поцеловал, несмотря на скрещенные руки и ухмылки Перри и Луи. Зейн знает, что теперь его друзья будут обсирать его больше обычного. Называть лицемером. Никто ни слова не скажет о том, какой он был хороший друг. И ему нет до этого дела. Ох, как неожиданно, вы посмотрите на него. Просто его Стайлс впервые заметил в школьном кафетерии и спросил, как дела, после чего ушёл обратно к себе на подоконник. Дальше — лучше: они один раз поговорили перед алгеброй. Зейн знает, его дико обсирают, что уже поставили крест на нём, как на члене общества. Поэтому, когда в апреле он сидит на коленях Гарри и спорит с ним о том, вставляет ли от самокруток больше, чем от обычных сигарет, и к нему подходит Дэнни, чтобы попросить помощи в изложении, Зейн удивляется и немножко злится. Но Гарри незаметно сжимает руку на его талии, и Зейн говорит, да, давай, напиши, как будешь свободен. — Какого хуя я должен с ним общаться? — А почему нет? — Ты ни с кем не общаешься, кроме Перри и Луи. И меня. — Никто больше не хотел. — Да к тебе все подходили. — Они просто подходили, не за помощью. Луи подошёл, чтобы спросить, знаю ли я, где хороших купить косяков, а не просто сказать «чувак, как оно?». — То есть нужно общаться с людьми только тогда, когда они что-то от тебя хотят? — Не хотят, а просят. Это налаживает контакт. Мне нужна была твоя помощь, а потом ты пришёл, чтобы прогнать меня с пляжа. Контакт. Не тупой обсер. — Что, никто больше про дурь не спрашивал? — Они почему-то думают, что я не дую. — Действительно, — Зейн ёрзает на его бёдрах и поджимает губы, разворачивая Сникерс. — Диствитильна, — передразнивает Гарри и откусывает чуть ли не половину батончика, усмехаясь шоколадными губами, когда на него начинают агрессивно шипеть. Зейн — выёбищная скотина и не может не поцеловать эти губы.