Отражение осколков

Я не говорил, как сильно ненавижу кипяток? Обжигающий поток воды, словно лава, цепляется за горло, тараном мчится по дрожащим стенкам пищевода и угасает где-то внизу. Складывается впечатление, что мои органы скукоживаются, свариваясь буквально в те же секунды. Глоток. Огненная вода подчиняет шейную часть. Гортань окутывает пламя, трахея немеет от колючей боли. Ком спускается вдоль позвоночника, постепенно теряя свою температуру: разумеется, ведь вся ротовая полость будто вскипела. Он тянется за дугой аорты, после справа от нисходящей аорты. Смотрю на плакат, что за много лет иссох и пожелтел. На нем изображено строение человеческого тела. И я вижу, что по нему пробегает огонь. Сверху вниз. В средней части средостения пищевод спереди покрыт плеврой и перикардом. Впереди аорты, через диафрагму — специальное отверстие на уровне одиннадцатого грудного позвонка, и открывается в желудок. Да, я чувствую, как в нем ко всем чертям гаснет это пламя. Слизистая словно испарилась. Пуф, и по велению придурка-Маразмуса ее не стало. Испарилась от скворчащего кипятка. Эпителий защищает пищевод при движении по нему грубого пищевого комка, но когда вместо грубой пищи внутри ползет лава — сущий пиздец. Подслизистая и мышечная оболочки твердеют, как свежее мясо, брошенное в кастрюлю. Та же ирония: мой пищевод — это кастрюля и мясо. Одновременно. Scheußlich. Мне часто приносят кофе. Пока я вожусь с макулатурой, вырванными органами этих неудачников, вправляю кости, заряжаю медиган, мне приносят кофе. Не знаю, кто это делает, но этот умник делает это тихо. По началу это казалось забавным. Я даже тратил время на хитроумные планы по выявлению добродушного ублюдка. Собственно, не узнал. За время, пока случайно не замечу чашку, кофе остывает. Но если какой-то мазохист нарушает мое спокойствие только ради того, чтобы оставить темный стаканчик терпкой жижи, по цвету которая напоминает болото, пусть засунет свою инициативу в простату. Пусть разбавляет иммуноглобулины и ферментативные вещества этим зудящим альтруизмом. Вламываться в мой храм, мою святыню, мое убежище. И ради чего? Чтобы незаметно поставить на мои бумаги инородный предмет (что я, с вероятностью девяносто девять целых и девяносто девять сотых, ввинтил бы в прямую кишку этому куску никчемной любезности), после которого на идеально белом листе останется мутный коричневый ореол кофейного раствора. Я забывал, отвлекался, спрашивал наемников, какая же скотина доводит меня этой тупой заботой. Они отнекивались. Будто я идиот, и этот треклятый кофе мне постоянно мерещится! Chuzpe. Я в толпе кретинов. Единственная скотина, не горящая желанием умышленно причинить мне вред — отожравшаяся птица. Люблю птиц. Белые хлопки крыльев напоминают мельтешащих мотыльков, только больших. Мягкие перья иногда осыпаются на мой стол. Знаете, как при безветренной зиме. Я всего раз видел такую погоду, когда грузные колючие белые снежинки слипаются и медленно оседают на волосах, а затем мгновенно тают. А на смену им, как правило, сыплются мелкие грубые снежинки. Как цементная крошка. Но сейчас в моих волосах крупный снег. Я знаю, что если проведу рукой — он не растает. Это перья. Вонючий заповедник. «Впечатляющий образ Бога, сменившего гнев на милость», — говорят начитавшиеся религиозной ереси уроды. Я давно перестал верить в Бога. С тех пор, как один из его «вестников» стал напоминать мне Дьявола. Его туша словно желе. Она расползлась белым пятном на сером металле стола. Следит. Непорочность, нежность, надежда, невинность, набожность, бред! Чушь! Это самый настоящий символ Хаоса! Хитрая тварь, она смотрит на меня своими выпяченными глазками, в которых плескается Ад. Алый. Два кровавых рубина, словно нелепо наклеенные по бокам головы. Если он вытянет шею, когда положу пациента на койку, я снова запаникую. Дрянь копается в ошметках, полностью становясь красной. Бесу нравится: он крупным клювом дробит кости, укладывается в выпотрошенном брюхе, мнет и месит когтями органы. Давит, выкладывает вокруг себя, будто девчонка пуховое одеяло холодным вечером у камина. Кроваво-красное одеяло. Архимед. Мой любимый голубь. Ты самое настоящее зло. Ты höllenbrut. Что для людей есть одиночество? Для меня это паразит, что обнимает своими костлявыми руками плечи и цепляется клыками в глотку. Оно высасывает не кровь, а душу. Беспощадный, всесильный, неощутимый вирусный монстр. И я его добыча. Оно высасывает мою вязкую душу, жадно проглатывая и насыщаясь ею. Скелет словно обретает плоть. С каждым глотком моей жизни он отращивает наслоения мышечных тканей, укрепляет суставы, сплетения кровеносной системы. Вот руки, держащие мои плечи, тяжелеют. Я вижу пальцы, по которым ползут розовые нити тугой плоти, срастаются воедино и покрываются блеклой кожей. Почти безжизненной, но это только пока. Как только Скелет выпьет меня без остатка — он будет выглядеть, как образцовый показатель последователя культа «за здоровый образ жизни». Ощущаю на шее его дыхание. Пока что легкое, холодное и почти незаметное, но знаю точно: он окрепнет. Дыхание осуществляется за счет нейрогуморальной системы. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Вдох. Акты неразрывно связаны между собой, образуют замкнутый цикл. Как я сейчас, игнорируя клыки твари на своей шее, отпиваю горькую жидкость из бутылки. Внизу гогочут над чем-то. Если прислушиваться к разговорам, то зачастую у этих кретинов все склоняется к женщинам. Меня даже спрашивали, есть ли у меня жена, подруга. Кретины… У меня есть друг. Нет, даже нечто большее. Я отдал ему свою жизнь, подкормил, создал из самого себя, и если обернусь — увижу в нем свое лицо. У него есть имя. Einsamkeit. Вокруг одни уроды. Моральные. Грязные, самодовольные мрази, тешащие свое самолюбие. Они — ничтожества, бездумно тащащие свои задницы в самое пекло боя. Хоть раз кто-то из них побеспокоился о том, что я не могу разделиться на восемь частей? Или о том, что мой медиган не вечный? Или о том, что их, узколобых кретинов, не смертельно ранили, а всего лишь вспороли подушечку пальца? Бесят, бесят, бесят! Безрассудство — то, что движет ими. Они считают себя профессионалами, гениями, асами, мастерами своего ремесла убийцы. Я проклинаю тот день, когда принял это проклятое предложение о сотрудничестве. Когда увидел то, что называю своей командой, мне стало стыдно! И пусть то маленький мельтешащий под ногами глупец, или ленивый мудак в каске, не имеющий никакого понятия об элементарной стратегии, все они дохнут. Они сменяются один за другим, и все равно никто не проживает дольше двух вылазок! Солдаты не прекращают пытать счастье подлететь на своих ракетах и разбиться в фарш о внезапно возникший потолок, Пулеметчики считают, что их пузо пуленепробиваемое, а мои убер-заряды, мать их, вечные. Подрывники считают, что их профессия позволяет забить на правила, что можно глотать алкоголь даже в операционной. Шпионы, Поджигатели, Снайперы, бесят! Совместная работа? Коллективные решения? Поддержка? К черту все это, ведь каждый у них сам за себя! Эгоистичные кретины! Idioten! Гулко стучит в висках. Да, я изрядно напился, но мой порыв еще далеко не окончен. А я не говорил о том, как относятся ко мне? Меня ненавидят. Я ненавижу их, а они ненавидят меня, это чертова справедливость, верно. Но за что? Я не колдун. Не могущественный фокусник. У меня нет крыльев и аномальной скорости движения. Я, драть вас всех, врач. И мой долг — лечить людей, а не вытирать сопли каждому обиженному детенышу! Хорошо, про первый пункт погорячился. Но когда я кого-то бросал на поле боя, как бесполезный мешок мусора?! Старался помогать каждому, следить, умолял не пропадать из поля моего зрения, и что? Все умирают. Так глупо, глупо, глупо, глупо! Они кричат, зовут меня, а я? Я бегу, как покалеченный олень, надеясь ухватиться за их угасающие жизни! Рискую своей вшивой шкурой, чтобы помочь. И если кто-то выживает после первого замеса, первым делом смеется мне в лицо. Они говорят, что я бесполезен. Говорят, что никчемен и стар для этого. Говорят, что медлителен. Они говорят, что я schmarotzer. Я люблю белый. Что есть белый, если рассуждать абстрактно? Безграничный холст ослепляющей чистоты, светящийся греющим душу покоем. Безмятежность, такая мягкая, обволакивающая. Нежное дуновение ветра невесомого, дающее долгожданное умиротворение. Нечто теплое, идеальное, что попросту страшно опорочить даже дыханием. Белый так легко испортить, испачкав неловким движением. Положить окровавленную руку на стол, где вдруг оказался лист. Позволить птице находиться рядом, когда провожу операцию. Притронуться к коже. Опрокинуть кофе. Смешать, закричать, опорочить, выключить, потерять, заляпать, бросить, убить, убить, убить. Убить чистое, невинное, дорогое, любимое, хрупкое, незримое. Да… я убиваю свое терпение. Никогда не курил. Белый дым, который выпускают изо рта заядлые курильщики, обманчив. Может, кто-то считает его фигуристые виражи вверх очень красивыми, изящными, волшебными. Но если выдохнуть эту ложную белизну на свою ладонь — останется осадок. Ядовитый, грязный, черный. Черное в безупречно белом. Что есть белый? Утро. Вуаль. Пух. Стена. Шум. Мел. Облако. Цветок. Халат. Молоко. Голубь. Бумага. Снег. Снег… Schneit. Ich mag es. Каждый день умирают люди. Кто-то гибнет из-за болезней. Например, острый аппендицит. Червеобразный придаток слепой кишки. Казалось бы, из-за этого маленького отростка столько проблем: вовремя не излечить воспаленную козявку, и все. Гибель. Пандемии гриппа, малярии, язвы, гонореи, туберкулезы, чума. Чума… бубонная чума — не самое отвратительное, на мой взгляд, что можно встретить, но не менее любопытное. Раньше все человечество подхватывало эту дрянь. Крысы, блохи. Паразиты. Воспаленные лимфоузлы, вздувающиеся паховые, шейные, подчелюстные или подмышечные бубоны, которые раньше прокалывали не менее грязными иглами или скальпелями. Зеленоватые гнойники вскрывались, лопались, заливали окружающих вязкой гущей слизи. Забавно. Чуму лечили не без стрептомицина и других антибиотиков, и, как ни странно, это помогало. Чума есть и сейчас, и много ее видов. Очень много… чума вторично-септическая, первично-септическая, кожно-бубонная, легочная вторичная, легочная первичная, малая. Есть еще одна. Она находится внутри. Там, в голове. Если постучать указательным пальцем между ухом и лбом. То место, границей которого являются лобный отросток скуловой и скуловой отросток лобной кости. Мышцы которой пролегают под тонким слоем кожи, поднимают нижнюю челюсть. Висок. Там, внутри, кроется чума, которая называется идиотизмом. Благодаря человеческой тупости и происходит все дерьмо в этом мире. Именно эта чума убивает многих. И наемники неизбежно ей страдают. Гибнут из-за нее — глупости… egal. Es ist egal. Wir werden alle sterben. Und nicht unbedingt von der Pest. Погодите-ка… Scheusslich. Chuzpe. Höllenbrut. Einsamkeit. Idioten. Schmarotzer. Schneit. Egal. Scheisse. Наша жизнь — дерьмо. Наша команда — дерьмо. Наши планы — дерьмо. Мои мысли, надежды, мечты, побуждения — дерьмо. Каждый раз, когда я смотрю в зеркало, вижу удручение. Не спать сутками, срывать ежедневно голос, надеясь воззвать к чужому разуму, жить за счет кофе и мысли, что скоро все закончится. Каждый раз, когда я смотрю в зеркало, я слышу совесть. Она кричит мне, зовет, просится обратно в голову: — Klopf-klopf, lass mich rein, bastard! — Halt dein schmutziges maul! — кричу ей в ответ. Каждый раз, когда я смотрю в зеркало, я чувствую злость. Мои глаза словно наливаются алой кровью, такой горячей и мешающий соображать. Очки. Их голубоватые стекляшки напоминают льдинки, которые сдерживают порыв огня. Они сверкают отрезвляющими бликами. Белыми. Холодными. Я говорил, как сильно ненавижу кипяток? Обжигающий поток воды, словно лава, цепляется за горло, тараном мчится по дрожащим стенкам пищевода и угасает где-то внизу. Я лгал. Этот ком остается там, в голове, где у других людей копится тупость. Это место занимает кипяток гнева.