Цвет звезд - черный

Винтерхолд швырялся вьюгой, словно озорной мальчишка, норовя угодить за шиворот, в рот, нос или глаза. Ветер протягивал бесплотные пальцы призрака, сжимал меня в кулаке, и подобно злобному тирану заставлял пригибаться к щербатой каменной дороге, едва ли не ползти на коленях. Мне приходилось останавливаться каждые десять или пятнадцать шагов – я был слишком долговязым и непрочным, слишком чужим здесь. Ледяные крупицы обжигали не прикрытые одеждой участки кожи. Снежинки кололись и искрили, словно осколки Хрустальной Башни под пятами даэдрического войска. Хорошо, я ничего не знаю о даэдрическом войске. На тот момент, когда врата Обливиона открылись в Саммерсете, отец с матерью уже бежали; не из страха перед силами Мехрунеса Дагона, но справедливо догадываясь: робкие эксперименты отца с призывом атронахов и даэдротов в Кризис разрастутся до обвинительного приговора. Я родился несколько лет спустя, то ли под проливным тропическим ливнем Валенвуда, то ли здесь, в Скайриме. Может быть, пуповину, соединяющую меня с матерью, перегрызла и съела босмерка, а может - отсекла грязная нордка с боевым топором вместо ножа и приговорами вместо целительской магии. Одним словом, кто-то из этих женщин убил мою мать. Что же касается отца… он давал мне еду, одежду, уроки элементарной магии – и бездну равнодушия. Молчаливой тенью я брел за ним по раскаленным пескам Хаммерфела, по радужным равнинам Эльсвейра, где тоскливо выли о пропаже лун котолюди-кхаджиты, среди душных и пахнущих малярией болот Аргонии и гигантских деревьев Валенвуда, в чьих кронах тысячами глаз роятся ядовитые светлячки-кровососы. Вернуться домой мы не смели. Спустя еще сотню лет отец пропал в двемерских руинах, оставив мне чужие сны о родном и утраченном Шиммерине и нечто вроде фамильной реликвии, которую я считал плодом безумия и бесполезной безделушкой. И я отправился в единственное место Скайрима, где альтмеру дозволено не чувствовать себя ярмарочным уродцем, не ловить на себе озадаченные взгляды, тычки пальцем и хихиканье вслед. В Коллегию Винтерхолда. У виндхельмского леса волки задрали моего тощего мерина, порвали седельные сумки и погубили большую часть пожитков – особенно жаль было перегонного куба настоящего алинорского стекла. Остаток пути добирался пешком, полуголодный и замерзший. Но холод и ветер зря надеялись остановить меня. Когда у тебя нет выбора, становишься очень упорен. Что-то неладное творилось с дорогой: множились трещины-изломы, словно поднимался не по мирным холмам Скайрима, но по бушующему Вварденфельскому вулкану. Я озирался по сторонам, но только стучали подмороженные ветви кустарника – можжевельника, снежноягодника, колючего стручка, почти неуязвимые, будто креатуры некромантов; коловерть бурана застлала город – едва можно было различить крыши домов и обрывки темного дыма. «Спрошу у местных, когда доберусь». Винтерхолд встретил меня горелыми обломками городских ворот, глубокими шрамами посреди улиц и какими-то дрожащими, словно мыши под веником, домами. Чуть поодаль, в сердцевине сугробов, вытянулась виселица. На покрытой льдом веревке болтался бретонец, то ли пухлый еще при жизни, то ли раздувшийся посмертно. Он пялился на меня заиндевело и жутко, дразнился черным языком. - Добро пожаловать, - проворчал я, притворяясь перед собою же, что передернуло всего лишь от холода. И все-таки вошел в город. Пустой Винтерхолд навевал нехорошие мысли о чуме. Приходилось успокаивать себя: в Скайриме слишком холодно для эпидемий. С тоскливым скрипом покачивалась вывеска нищенского одноэтажного трактира: «Замерзший очаг», и это название заставило остановиться, поежиться от точной метафоры. Замерзший очаг – в покинутом доме. С поразительной четкостью я осознал: идти некуда, и, если Винтерхолд вымер вместе с Коллегией, скорее всего, умру прямо у порога трактира. Я толкнул дверь чересчур сильно в приступе паники и буквально провалился внутрь. Меня окутало тепло, но порадоваться не успел: к душноватому жару от массивного открытого очага, запаху козьих шкур, подкисшего меда и мяса на вертеле прилагалось с полдесятка неприязненных взглядов. Они были реальнее тепла и еды. Сидевшие на длинных деревянных скамьях норды жевали мясо и бряцали жестяными кружками, о чем-то беседовали, но как по команде вперились в меня тяжелыми бычьими взглядами. Я невольно вспомнил бретонца на виселице. Впрочем, тот, наверняка, был вором или убийцей, на худой конец – конокрадом. Я же просто чужак и соискатель места в Коллегии. Я открыл рот, чтобы приветствовать людей, но хмурый трактирщик опередил коротким: - Кто ты? - Меня зовут Неласар, - я не придумал ничего умнее, чем назвать свое имя. Рыжеволосый здоровяк под кабаньей головой и сам напоминающий секача фыркнул в свою кружку: - Родер спрашивает: какого даэдра тебя сюда принесло, эльф? Сбитый с толку неприязнью грубоватых, но в целом, обычно добродушных нордов, я совершил новую ошибку: - Я… хочу поступить в Коллегию магов Винтерхолда. Повисла та самая осклизлая и холодная, как руки мертвеца, пауза, в которую судорожно вспоминаешь все навыки Школы Иллюзии и Изменения, очень жалея – не успеешь превратиться в мышь, муху или просто просочиться в мелкие щели добротно сколоченного пола. Я успел сделать шаг назад, к двери и вьюге. Потом меня схватили за горло. Рыжий приложил затылком к стене. Рассыпалась и покатилась белыми кругляшами связка чеснока, причудливыми головоломками раскрывались и гибли под коваными подошвами зубчики. Мир переполнился чесноком. Добавились крики, смысл которых я едва различал, наползающая темнота выкрикивала бессмысленные фразы. Что-то про «клятых колдунов» и «перебить до последнего». Рыжий норд встряхивал меня, и я отстраненно дивился силе его массивных, белых, в жестких волосах, рук, его беспричинной ненависти и зычному голосу. Голоса разваливались, как переваренная картошка. Я не сопротивлялся – чересчур ошарашенный расправой, хотел бы спросить – почему, за мной нет вины – но с раздавленной трахеей не задашь вопроса. Я отражался в прозрачных, словно дистиллированная вода, глазах рыжего норда, думая: повесят ли меня рядом с тем бретонцем? А потом чесночная темнота сменилась просто болью, зато я дышал – хрипло втягивал и выталкивал воздух, валяясь на грязном полу, среди частокола ног. Стало еще больнее, словно воздух превратился в воду, а вода застывала льдом прямо в глотке. Голоса отталкивались от стен и перепутались втоптанной в грязь шелухой. - …этого тоже убить. - Обоих! - Порвать выродков цепными псами! - Серокожую мразь первого! Их перебил новый голос, со скрипучим, ржавым морровиндским акцентом: - Только суньтесь, и вы обретете форму, согласно вашей сути, трусливые гуары, - он то ли тянул время, то ли просто мог позволить себе выражаться столь длинными фразами. Я наконец-то справился с болью, поднял голову, чтобы разглядеть спасителя. Не ошибся: им оказался данмер – невысокий, угловатый, костлявый. Взгляд отметил странные татуировки, протянувшиеся от губ почти к скулам, будто рот ему разорвали однажды и потом неровно зашили черными нитками. Норды грозили данмеру мечами и палицами, рыжий размахивал топором. Но приблизиться не решались. Я бы тоже подумал дважды. Данмер весь искрился магией. Оставалось надеяться: он правда решил спасти меня, а не просто убить собственноручно. - Убирайтесь оба, - нарушил настороженное молчание трактирщик. – Чтоб духу вашего здесь не было. Данмер кивнул: - Мы уходим, - он потянул меня за руку, так что мне пришлось проглотить остатки боли и усталость и поторопиться за ним. Шаги у него были размашистые и одновременно легкие, он скользил по насту, точно скайримская нежить – ледяное привидение. На меня не обращал внимания, а мне приходилось бежать, отфыркиваясь и вновь пригибаясь от порывов ветра. В конце концов, я не выдержал: - Погоди! Ты слишком быстро идешь, я… - Не скули, салиах, - данмер не обернулся, и ветер растрепал негромкие слова по всему пустынному мерзлому городу. – Ты передохнешь не раньше, чем доберемся до Коллегии, так зачем тянуть? Винтерхолд обрывался пропастью. Где-то поодаль мерцала синими огнями громада массивных башен – Коллегия, вел к ней тонкий каменный мост, весь гладкий и скользкий, словно спина мокрого аргонианина. Я замер. Под мостом простиралась пустота – скалистая, белая; я подумал о каких-то божественных и ужасных символах, о доменах даэдра и раскрытой пасти самого Дракона Времени, голодной и молчаливой. Я боялся высоты. - Послушай… Данмер уже пробирался по мосту вверх, превращаясь в узкую черную полоску. Меня замутило, стоило шагнуть на мост, бездна притягивала и манила, а новый рывок ветра едва не спихнул вниз. - Салиах, - повторил данмер, возвращаясь за мной. Я слышал это слово прежде: так жесткие и жестокие уроженцы Морровинда называют нас, слово труднопереводимо и означает нечто вроде «муж женовидный». Одним словом, меня обозвали бабой. Я не спорил. Я просто вцепился в сухую ладонь спасителя. По пути он спросил мое имя («Надо же тебя как-то представить») и назвал свое. Мейлин Варен. Он держал меня за руку до самых ворот из белого серебра. Вырубленная прямо в одиноко стоящей скале, Коллегия была продолжением утеса – угловатая, нерационально-огромная; во внутреннем дворике пробивался из-под снега настойчивый горноцвет и неизменный снежноягодник. Тонкие плети опутывали статую Шалидора – архимага и создателя Коллегии – и, щурясь подле изваяния, я с легкостью представлял: он приказал горе поддаться, точно глине, стать башней и мостом. При жизни он славился как мастер Разрушения, наверняка поэтому Коллегия хранила печать того, что создано грубой, непримиримой силой. И Мейлин, исконный враг древних нордов, казался здесь родным, уместным, точно от самой статуи Шалидора откололся самый темный кусок и стал пепельнокожим эльфом. - Идем внутрь, - буркнул Мейлин, прерывая мои размышления. Он привел меня в комнаты учеников, размещенные в левой башне. Анфиладу называли Залом достижений, льстивое имя, будто намекающее – не сдавайся, ты сумеешь одолеть премудрости магической науки. Я усмехнулся: вряд ли создатель-Шалидор, придумавший заодно с выстуженной вотчиной нордской магии испытание-Лабиринтиан, согласился бы с подобным утверждением. Галерион Мистик, по крайней мере, не отправлял учеников сражаться с нежитью. Я открыл рот, чтобы поделиться с Мейлином, но прикусил язык. В его стране законы о магии куда строже. Были. До Красного года. В Зале достижений я наконец-то отогрелся. Меня заметили другие ученики – высунулись двое неизменных в любом магическом сообществе бретонцев, несколько кхаджитов, даже один аргонианин, черно-зеленый и сонный, несмотря на зачарованную согревать мантию: в Скайриме его кровь, должно быть, застывала в жилах в прямом смысле. Из углов настороженно наблюдали данмеры и, кажется, один босмер. Потом появилась высокая эльфийка – наверняка, из младших магов; она приветствовала меня, назвалась Фаральдой и спросила, как мне удалось дойти до Коллегии. - Плохо, - фыркнул я. – Местные жители меня чуть не убили. Меня спас… - я поискал взглядом Мейлина, однако тот затерялся с ловкостью, позволяющей предположить даэдропоклонничество и служение Ноктюрнал. Маги переглянулись. - Дело в том, - вздохнула Фаральда, - что местные жители винят нас в Великом Обвале. Год назад три четверти Винтерхолда рухнули в море. Конечно, мы совершенно ни при чем, но попробуй объяснить этим невеждам… - Режжшут всех, кто шагнет за порог, - прошипел аргонианин. - Луи недавно повесили, - скорбно добавил бретонец – низенький пухлый коротышка, близнец мертвеца у ворот. - Как же вы поддерживаете связь с внешним миром? – я озирался по сторонам. В Зале достижений пахло свежим хлебом, яблоками и элем. Желудок заурчал, припоминая многодневную голодовку. Фаральда пожала плечами. - За пределами Винтерхолда по-прежнему охотно покупают зачарованные доспехи и оружие. Вот только немногие решаются выйти отсюда. На самом деле, в последнее время - только Мейлин. Первую неделю я отсыпался и отъедался, а потом меня охотно приняли младшим магом. Всего-то потребовалось продемонстрировать пару простейших заклинаний Иллюзии и Изменения, а когда я призвал скампа, толстый бретонец Тома всплеснул руками и запищал, словно сурок в лисьих зубах. Фаральда изгнала скампа и терпеливо объяснила: лучше не экспериментировать. Мол, если какое-нибудь создание сбежит в город, безумные в своей ярости, словно медведи-шатуны, норды явятся прямо в Коллегию. - И я не уверена, что мы выдержим настоящую осаду, Неласар, - сказала она. Я не спорил. Она уточнила: младшие маги работают под началом более опытных. Рекомендовала нескольких – в том числе, любителя заклинаний Школы Изменения Савоса Арена, тихоню-данмера, который бродил во сне и часто просыпался у каменных ног Шалидора. Но я-то давно выбрал… - Мейлин редко берет помощников, - заметила Фаральда. Надежды я не терял. Раз добрался сюда – не сдамся. Мейлин меня не замечал. Он вообще редко появлялся за общим столом или в Зале Иллюзий, да и в Зале Поддержки – комнатах преподавателей – его было не найти. Остальные пожимали плечами: Мейлин всегда такой. Мне советовали работать под началом кого-нибудь менее… сложного. Кхаджитка РаСкра считалась ученицей Мейлина. Она задирала нос, делала таинственный вид и нервно дергала черным в белую полоску хвостом, стоило упомянуть «наставника Варена». - Желтокожему лучше держаться подальше, - выдала она после часа допроса. Она прижимала уши с бархатистыми кисточками и в тот момент отличалась от самой обычной разозленной кошки только размером. - Просто скажи, где искать Мейлина. - Наставник прогонит желтокожего пинками под тощий зад, - пообещала РаСкра и оскалила треугольные клыки. - Прогонит так прогонит. Поговорить-то можно? - и я сел на ее пахнущей сладкими травами кровати, прекрасно зная, что нарушаю все кхаджитские правила о территории. «Она мне отомстит. Например, наделает в сапоги». - Желтокожий отыщет наставника под Коллегией. А теперь пусть убирается! Я исполнил ее желание: минуту спустя РаСкра вцепилась бы мне в лицо когтями. «Под Коллегией» означало: Мидден. Переплетение каменных коридоров, сродни самой мрачной из нордских крипт, кровный родственник печально знаменитого Лабиринтиана. У меня стучало в горле сердце и предательски намокли ладони, когда я спускался туда. Фаральда и Тома запугали драуграми, пауками и призраками, аргонианин Ниже-Корней и вовсе утверждал, мол, водятся ледяные атронахи, призванные из Мертвых Земель и не нашедшие пути обратно. Меня опутала прозрачная дымка, такая тонкая, что сливалась с темнотой, и невозможно было отделить ее от черно-зеленых сводов и скалистых выступов. Дымку рождал тающий лед. Мидден напоминал рот самого гигантского на свете ледяного атронаха, но, чем дальше я углублялся в перепутанные нити коридоров, тем терпимее становился холод. В Винтерхолде всегда мерзнешь – даже у очагов Зала Достижений я дрожал. Мистичный Мидден позволял забыть о телесных неудобствах. Потом я увидел Мейлина. Он оборудовал полукруглый зал. Со стен безмозгло пялились дикарские рисунки-иероглифы древних нордов: филин, мотылек, дракон. Мейлин превратил саркофаг в письменный стол, свалил груду черепов по углам, бродил по костной трухе. Он установил в лаборатории шкафы с алхимическими ингредиентами и несколько пентаграмм зачарования. Камни душ перемигивались целым настилом снега и льда. Это зрелище завораживало… и заставило передернуться; да, Мейлин – зачарователь, лучший в Скайриме, а может быть, в Тамриэле, но слои камней душ – перебор. У отца, тоже зачарователя, никогда не водилось больше десятка. Мейлин скрючился за гробом-столом в странной изломанной позе, напоминая иссохшего драугра. Он прижимал руки к груди, плоские серые ногти царапали мантию. Он задыхался. - Мейлин, - я сглотнул ужас вместе с остатками белесого дыма, подскочил к нему, окутывая целительной магией. С тем же успехом мог лечить скелет. Мейлин корчился, из широко распахнутого рта выступала белесым налетом пена, похожая на плесень. - Там, - прошипел он. – Зелье. Розоватый флакон на полке. Я запнулся о берцовую кость, скользнул пальцами по гладкому стеклу, чуть не выронив, и, похоже, перестал дышать вместе с Мейлином. Снадобье пахло резко и пряно, живицей сприггана и вереском. Я влил его в искаженный мукой черный рот, шепча бессвязные молитвы Ауриэлю и Стендарру. Мейлин медленно сменил позу: сел, выпрямился. Стер рукавом пену: - Не хнычь, салиах. Не сдохну. Не дождетесь, - он рассмеялся колко, будто выкашливал пепел родного Морровинда. Я пожал плечами, забыв о цели визита. Он догадался сам. - Ты хочешь заниматься всем этим? – Мейлин обвел рукой круглую комнату. – Ловить всяческих тварей, убивать и высасывать души? Не надуешь в штанишки, салиах? Лучше беги наверх, жевать сладкие рулеты и читать книжки. И тогда я выплеснул на него рассказ о Кризисе, о бегстве с Саммерсета, об исследованиях и бесконечных странствиях отца – я всегда только следовал за ним, признался Мейлину; брызги слов посадили кляксы на полу, пергаменте и черепах, словно все-таки разбилась склянка розового зелья – экстракта сприггановой древесной крови. Мейлин слушал, блестя багровыми угольками глаз. Иногда ухмылялся. Вряд ли он был старше меня, однако я ощущал себя обиженным ребенком, брошенным, потерянным. Я прикусил язык только дойдя до... предмета. Отцовского завещания – безделушки. Или нет. Замолчал, сцепив пальцы. - Хорошо, Неласар, - сказал Мейлин, а потом прикоснулся к моему уху губами, твердыми, словно оплавленный песок. – По правде, мне пригодится помощник. Первый год с Мейлином стал лучшим в моей жизни. Коллегия по-прежнему держала полуосадное положение, но юркий данмер пробирался по отвесным скалам, покрытым коркой льда, черной кошкой спрыгивал в сугроб, пробирался мимо грузных неповоротливых нордов. Иногда он воровал мохноногих крестьянских лошадей, чтобы быстрее добраться до Рифтена или Виндхельма. В этих городах, похоже, разместился весь Морровинд – все выжившие; они потихоньку заполняли пустующие дома, чинили протекающие крыши, отдраивали загаженные переулки; привычные к лишениям, они нанимались за гроши, заставляя нордов сначала ворчать, а затем и пытаться изгнать, но данмеров было чересчур много. Нордам оставалось смириться. Сородичи считали Мейлина героем. Маги Коллегии – тоже, в конце концов, без него мы перемерли бы с голоду. Иногда он брал с собой РаСкра. Я обижался: она ученица, а я – так или иначе, опытный маг, и я просил хоть иногда заменять ее мною. От серо-льдистого однообразия Коллегии я был готов лбом о статую Шалидора биться. Мейлин сначала шипел не хуже кхаджитки, называя меня неуклюжей дылдой и изнеженной девкой, но после того, как я еще пару раз помог ему во время приступов удушья (о причинах Мейлин отказывался говорить), согласился взять с собой. РаСкра бесилась, я торжествовал. Наверное, именно тогда мы по-настоящему… подружились. Он учил меня владеть собственным телом – у тебя длинные руки и ноги, повторял Мейлин, так используй преимущества. Обучал спуску по веревкам, прыжкам с высоты; я расшибался до синяков и переломов. Мейлин лечил. Я обмораживался до страшных коричневых пятен. Мейлин отпаивал зельями и горячим бульоном. Ругался страшно, но я уже привык. И все чаще казалось: злые слова маскируют что-то совсем не злое. С точностью до наоборот. Я полюбил Скайрим благодаря Мейлину. Мы бродили по затерянным среди кустарника и приземистых хвойных деревьев тропам; ловили жирного лосося в ледяных реках и местных морозостойких светлячков по ночам. Мейлин показывал крипты, пещеры; двемерские руины – тоже, и тогда я рассказал про своего отца. Горло противно сжималось, но против обыкновения, Мейлин не стал высмеивать меня. Вероятно, я, вполне взрослый, казался ему смешным из-за страха одиночества и неумения просто жить без кого-то рядом, но его сарказм никогда не касался этой темы. И он по-своему заботился обо мне. Он был лучше отца. В грузном каменном Виндхельме мы продавали зачарованные предметы и покупали еду, в пропахшем кошками, рыбой и мокрым деревом, Рифтене – мед и вина, а еще – скууму. Кхаджиты в Коллегии глушили зелье бутылками, а лунный сахар жевали фунтами, Мейлин тоже иногда закидывал щепотку-другую за щеку. Предлагал и мне – «но будь осторожен, салиах, вы слабаки и, подобно крысам, норовите ускользнуть из реальности. Так вот, скуума – мышеловка». Он говорил чистую правду: мы уязвимы в вечной потаенной жажде сбежать, как некогда сбежал Магнус от оков плоти и материальной тюрьмы, изобретенной Трикстером. Я держал за пазухой мешочек лунного сахара, не решаясь попробовать. По-настоящему завораживала охота Мейлина. Он дал бы фору даже босмерам, выслеживая самых опасных тварей: саблезубов, медведей, снежных волков. Клыки и шкуры его не интересовали. Мейлин брал выше: он собирал души. Захват души – опасное, прежде всего, для самого зачарователя заклинание. Нужно подпустить к себе разъяренного зверя достаточно близко, накинуть невидимую «сеть», и только после этого бить стрелами или магией. Сначала Мейлин оставлял меня наблюдать, потом позволил забирать души мелочи – оленей, коз, лисиц. Но однажды его чуть не убил огромный хоркер – Мейлин поскользнулся на льдине, растянулся во весь рост, и трехсотфунтовая махина жира и плоти едва не растерла его по камням. Я завизжал от ужаса, но успел испепелить хоркера, на четвереньках дополз до Мейлина. Я обнял его, рыдая в мокрый и грязный рукав куртки. Мейлин трепал меня по волосам, будто щенка, а потом пробормотал «спасибо». И поцеловал своими колючими губами. Ту ночь мы провели в одном косматом спальнике. В ту ночь мы стали любовниками. Он забрался ко мне естественно, словно я лет тридцать был его верной женой. Я растерянно замер, и, когда он обхватил меня руками и ногами, даже не решился спросить – что ты делаешь? Хорошо, что не спросил. Мейлин «объяснил» сам. У меня и прежде случались… контакты с мужчинами; беглые, незначимые, словно обрывки снов; то доказывал отцу – «я взрослый», то проявлял любопытство, быстро вытесняемое более характерным для моего народа любопытством к неизведанным горизонтам магии. В конце концов, сделал вывод: совокупление – это нечто скучное, ненужное. Однако у Мейлина оказалось собственное мнение, и разве посмел бы я возражать? Он прикусил там, где хребет переходит в череп и выступает позвонок. Помню колючие прикосновения покрытых шрамами пальцев, он быстро развязал шнуровку на штанах и обхватил мой член, одновременно ткнувшись своим на уровне копчика. Он пообещал: тебе понравится. Я поверил. Я не ошибся. Он наваливался сверху, но был легким и гибким. Я уткнулся носом в пахнущий можжевельником и костром спальник, в рот все набивались ворсинки шерсти. Мейлин оказался нетипично терпеливым, долго растягивал, пока ощущение неприятной чужеродности не сменилось сладкой дрожью, пока я не застонал; он повторял – тебе понравится, ты хороший, он признался, что хотел меня с первой встречи в таверне Винтерхолда. Если и лгал, не имеет значения. Я верил. Потом он вылизывал мой еще подрагивающий и мокрый от семени член, собирал губами потеки с живота. Этот жест я запомнил отдельно. Мейлин никогда не твердил банальностей о любви – ни тогда, ни потом; но я помнил, что для данмера секс – это любовь, а не наоборот. Кажется, тогда уже я решил подарить ему завещанный отцом артефакт Я спустился в Мидден, прижимая к груди заботливо завернутый в тряпки предмет. Благодаря наставнику я далеко продвинулся в искусстве зачарования, но по-прежнему опасался выставить себя глупцом, неграмотной деревенщиной, что принимает кусок пирита за золото, а хуже всего – понять, что глупцом был отец. Но в этой невидимой битве победил Мейлин. Он сидел на своем колченогом стуле, запрокинув голову. По полу стлались разбросанные листы пергамента, покрытые слоем знакомой жидкости цвета земляничного варенья; я не успел испугаться – Мейлин осклабился, как ни в чем не бывало: - Хочешь зачаровать что-нибудь? Добрый улов, клянусь сиськами Альмалексии. Тот хоркер потянул на средний камень. Он твой по праву. - Мейлин, - я отрицательно мотнул головой, и достал из-за пазухи подарок, прокомментировав с очень фальшивым равнодушием (представляю, как у меня дрожал голос). – Знаешь…я бы хотел, чтобы ты глянул эту штуку. Нет, наверняка, просто красивая безделушка, но… Я запнулся: глаза Мейлина стали темнее глубин Миддена, когда скинул тряпки. - Гуарово дерьмо, - выкрикнул он. На длинной шее дергался проглоченным перепелиным яйцом кадык. – Это же… - Отец говорил, что это – Звезда Азуры. Я пожал плечами, и пока Мейлин одурело, интимно ощупывал извилистые лучи «штуковины», которая все же оказалась даэдрическим артефактом, опустился рядом с ним на колени, прихватил губами сизое ухо, повторяя его жест признания меня учеником и помощником: - Она твоя, Мейлин. Я не жалею. Роковая ошибка? Нет. У меня было нечто дорогое, что отдал тому, кто стал мне еще дороже, вот и все, а если коварные твари Обливиона играют самыми чистыми и благими нашими намерениями, то будь прокляты они во веки веков. Своим прихвостням, лижущим ее грязные пятки, Азура дает видения, похожие на лихорадку, но я никогда не служил чужим предкам. Как мог предугадать последствия? Сначала Звезда стала для Мейлина любимой игрушкой. Вечный камень душ, способный глотать лазурную эссенцию – слабые выплески злокрысов и лисиц, робкое дрожание оленей, неистовый натиск хищников, призрачные прикосновения нежити – ледяных приведений и бродячих скелетов. Мейлин смеялся, как дитя, захватывая очередную душу в Звезду, распуская на нити колдовского плетения; скайримская живность обретала последний покой в доспехах и оружии, не добравшись до звериного Этериуса, а Звезда оставалась цельной, гладкой – бело-голубые лучи и нежная сердцевина оттенка весеннего горноцвета, всех трех видов – лилового, голубого, красного. Говорят, Звезда Азуры – отражение самого плана Лунной Тени в Нирне. Но мне показал красоту и мощь артефакта все-таки Мейлин. Прежде я видел просто кусок цветного кварца. Обитатели Винтерхолда, тем временем, обнаружили, что у всего Скайрима, кроме них, откуда-то появляется колдовская броня и мечи. Ярл собрал совет, на совете, наверняка, выхлебали пару бочек меда и передрались. Но все-таки сняли «осаду» Коллегии, позволив нам появляться в городе без риска быть разорванными на куски – по крайней мере, стража хоть и плевалась вслед, но защищала. В Коллегию потянулись телеги с продуктами и одеждой, а потом и ученики. Мейлин присматривал себе некоторых, но появлялся в Зале Иллюзий всего на пару-тройку часов в неделю, давая полные сарказма и тайных знаний уроки. Остальное время проводил со мной… и со Звездой. Это тогда он умудрялся протаскивать в Мидден снежных волков на цепи, однажды даже – медведя. Накладывал заклинание захвата, а мне приказывал убить животное; поднимал над головой Звезду, словно знамя, и весь содрогался от выброса энергии. А затем, возбужденный, срывал с себя и меня одежду, часто раздирая петли и крепления застежек. Голый, он был сухопарым, тощим и костистым, как речная рыба. Его кожа синела от холода Миддена, но Мейлин не обращал внимания, оглаживая свой темный член с нежно-красной головкой. Головка напоминала выросший среди пепла цветок, и я с наслаждением забирал его ртом, пока Мейлин трепал мои волосы, уши, выгибался, заполняя до горла. Потом он опрокидывал меня спиной на саркофаг-стол, избавленный теперь от тысяч камней душ – их заменила Звезда, щипал за зад, закидывал нелепо-длинные мои ноги себе на плечи, и погружал внутрь мокрый от моей же слюны член, заставляя корчиться, словно отдавая собственную душу. Я был счастлив тогда. Тревожили лишь приступы – скелетная лапа стискивала ребра и легкие Мейлина все чаще, иногда он падал ничком прямо во время акта любви, и тогда я соскакивал, мокрый от семени и полубезумный от ужаса, судорожно откупоривал новую бутыль зелья. Я заворачивал Мейлина в медвежью шубу, отпаивал теплым медом со щедрым ломтем сливочного масла. Он фыркал – «спасибо, мамочка». Однажды я ответил: «Скорее, верная жена». Мейлин расхохотался. Обсуждать болезнь отказывался. Я не настаивал: такому, как Мейлин Варен, трудно признать собственную слабость. А вот РаСкра, позабытая и озлобленная, однажды проболталась: - Желтозадый веселится в койке с наставником? Недолго осталось. Мне следовало выставить ее. В конце концов, она заявилась в мою комнату, но я всегда отличался медлительностью и некоторой запоздалостью реакций. - Что? – только и спросил я. - Желтозадому стоит подучить некромантию. Скоро наставника приберут даэдра, и придется желтозадому развлекаться с мертвечиной. Она демонстративно царапала деревянный бок книжного шкафа, оставляя светлые и глубокие зазубрины от когтей: - Наставник умирает. А желтозадой шлюхе стоит подумать о новом хозяине… или все же о некромантии. Она ускользнула, неслышная, словно призрак. Я знал: она не лжет. Рыдал, размазывая слезы по лицу, дрожащими руками распечатал заброшенный сверток и проглотил щепотку лунного сахара, но легче от наркотика не стало, только явились образы – мертвый Мейлин, Мейлин, захлебнувшийся собственной слюной, сплевывающий вязкую буро-коричневую мякоть разложившихся легких, Мейлин с раздутым горлом и стылым взглядом. Я помчался к нему, едва не разбился на щербатых укусах-ступенях Миддена. Мейлин поднял голову от дневника, где дотошно расписывал каждый эксперимент: - Неласар? Что случилось? Я обнял его: - Не умирай. Пожалуйста. - А, эта сучка… то есть, кошка, даэдрота ей в мохнатый зад, проболталась, - Мейлин вздохнул. – Впрочем, ты и сам же догадывался? Сколько раз ты меня откачивал... - Неужели ничего нельзя сделать? - Можно, - он задумчиво потрепал меня по щеке. – Если превратить Звезду Азуры в камень некромантов. Ты поможешь мне? Лунный сахар еще пенился в крови, но соображать не мешал. Только смертями можно выкупить жизнь, но разве меня волновали какие-то провонявшие перегаром и застарелой грязью норды? Или кто бы то ни было? Лунный сахар ни при чем. Я знал, на что соглашаюсь. Коллегия похожа на червивое яблоко. Спелый глянец ароматных боков и трухлявые полосы внутри. Пока лежит в корзине или на лотке торговца – так и тянет откусить, но когда вместо брызг сока свернется на языке гадкая горечь, плюнешь, выругаешься. Я не знаю, были ли мы неудачливыми покупателями порченого яблока – или все-таки червями. Слухи об экспериментах Мейлина со Звездой Азуры поползли нескоро. Как ни в чем не бывало, вернулась РаСкра, только что не терлась об ноги, подрагивая длинным хвостом; Мейлин принял ее – нужна была помощь. Я смирился. Вслед за ней присоединились и другие. Теперь я преподавал в Коллегии зачарование, а Мейлин показывался из своих выстуженных, пропахших костным прахом, апартаментов не чаще раза в месяц. Винтерхолд по-прежнему ненавидел нас, но теперь ненависть была сродни ворчанию старого беззубого пса. Появилось много новичков из Сиродила, несколько – с Саммерсета; они принесли странные вести о том, что архипелаг переименовали в Алинор и ныне правит фракция Талмора. Я избегал этих разговоров. Мне было все равно, что творится на родине, которую я все равно никогда не видел – и не считался достойным увидеть. Яблочный глянец приманивал многих, и кое-кто послушно грыз червивую яблочную плоть. Мы с Мейлином, РаСкра и еще несколькими учениками создавали черные камни из лунного света, чар смерти, разложившейся плоти и свежей крови. Мейлин смешивал прах драугров с собственной кровью, а я накладывал заклинания на камни душ, отчего бело-синюю гладь затягивало чернотой. Однажды Мейлин сравнил это зрелище с пепельными бурями. В отличие от меня, он тосковал по родине, хотя редко упоминал это. Черные камни он пытался сплести со Звездой. Тогда я еще не понимал, что именно Мейлин пытается сделать. Я всего лишь стерег его покой и прислушивался к хриплому дыханию, готовил зелье и обнимал, когда липко, будто у повешенного, холодели его кисти и ступни. Наведывался в Рифтен за живицей спригганов для почти бесполезного теперь лекарства. Нет, я не один держался Мейлина. РаСкра была предана ему, словно переродилась из кошки в пса; однажды она заманила пьяного нищего ко льдам моря Призраков, и там собственноручно разодрала его грудную клетку когтями, чтобы заполнить для Мейлина черный камень. Подозреваю, хитрая кхаджитка преследовала собственные интересы: исследования Мейлина помогали ей сохранять молодость. Хорошо, я предвзят. Но как объяснить, что она была второй после меня ученицей Мейлина долгие годы и не менялась? Иногда я спрашивал: почему Звезда? Не лучше ли искать лекарство? (И я помнил, что его народ поклоняется Азуре как богине). Мейлин смеялся: так нужно. И либо замолкал, погруженный в собственные мысли, либо целовал меня пахнущими кислой живицей губами. Коллегия догадывалась: в сахаристой мякоти ползут черви. Проснулся от своих сомнабуличных похождений Савос Арен, как-то поймал меня за рукав и стал шептать нечто бессвязное о неисправимых ошибках и последствиях гордыни. Я отделался незначащими фразами. Труднее пришлось с Фаральдой. Она не догадывалась. Она знала. - Некромантия не запрещена в Скайриме, - напрямик заявила однажды. – Но это не означает, что остается без последствий. Я фыркнул. Фаральда раздражала меня – чопорная, правильная. Я спросил ее, откуда такие познания в темных искусствах: - Может быть, ты успела полюбоваться на самого Маннимарко живьем… настолько близко, что потом пришлось бежать сюда? Фаральда отшатнулась, будто от пощечины. Я извинился с ощущением, будто склеиваю разбитую фарфоровую вазу. В те дни мы все ближе подступали к грани. Мы шли по бесконечному, мерзлому и узкому мосту Коллегии, а в бездне скалилась острыми бело-розовыми лучами Звезды сама принц даэдра. И она уже заметила Мейлина. Я знал его лучше, чем кто-либо. Это не преувеличение и не попытка подчеркнуть близость моей скромной персоны к истинному гению; я был не только любовником Мейлина, но равно спасал от смерти и убивал ради него, корчился под ним от наслаждения и заставлял корчиться насильно возвращаемые в план Мундуса трупы; все – как должное. Преданная жена, вот кем я приходился Мейлину, никогда не отрицая и не сожалея о своей роли. И все-таки упустил момент… изменения. Впрочем, что бы я поделал? Мейлин умирал. Болезнь глодала его сухие, но крепкие мышцы, словно отвратительный сонм личинок под кожей; он превращался в ходячего мертвеца, вроде тех драугров, прах которых мы использовали в экспериментах. Щеки запали, отчего полосы татуировок еще больше стали напоминать глубокие неровные шрамы. У него не было выбора. А я, если и замечал странности, относил их к симптомам болезни. Мейлин почти перестал спать – только забывался чуткой дрожащей дремотой. Он то просил не отходить от него дальше десяти шагов, прижимая острые колени к подбородку и напоминая взъерошенную ворону, то гнал, исступленно размахивая рукам и брызжа слюной. Иногда он подолгу пялился в одну точку – этой точкой нередко становилось мое лицо, и я не смел шевельнуться, испуганный до спазмов тошноты колючим, невидящим взглядом. Молчаливый прежде, он стал болтлив, словно норд после третьей кружки медовухи. Ни днем, ни ночью не стихал бессвязный монолог, в котором Мейлин смешивал опасные формулы некромантийской магии с морровиндскими присловьями, ужасные ругательства с обрывочными нежными признаниями. Именно слова любви ввергали меня в панику: все мерещилось, он прощается со мной. Но куда чаще он говорил о Звезде Азуры. И о самой Азуре. Наверняка, только данмеры способны богохульствовать с такой самозабвенной яростью. Он повторял, что расковыряет артефакт, как шлюхину дырку, сунет внутрь пальцы и член. Он обещал изнасиловать Азуру в рот, зад, а затем вырвать глаза и снять кожу – «за то, что эта сука сделала с нашими глазами и кожей», - и «трахнуть в каждую мышцу и обе глазницы». Он соскакивал с кровати, которую я старался держать в тепле, подкладывая аккуратно нагретые подушки и одеяла, хватал Звезду и тряс перед моим лицом, сравнивая артефакт с половыми органами, которые «оплодотворит собственной душой». Я старался пропускать мимо ушей его бормотание, так игнорируют бред больного малярией. Приступы заканчивались судорогами, и после очередной дозы зелья, я обнимал измученного Мейлина, сам тоже неспособный ни страдать, ни надеяться. На самом деле, я почти смирился с неизбежным, хоть и не представлял собственную жизнь «после» него. Он продолжал эксперименты. Жажда жить его была бесконечной, больше Этериуса; после каждого срыва приходил в себя, наутро – или чаще на закатной заре. Хмуро хлебал куриный бульон, и, пошатываясь на костлявых ногах, поднимался, чтобы вернуться к работе. Учеников не убавлялось. Ученики служили ему. И я тоже. Я давно догадался, что именно он задумал, и как проклятый артефакт спасет от гибели, но отказывался поверить. В самом начале моего пути мага-зачарователя, я искренне жалел животных, которых мы убивали ради душ. Представить Мейлина, запертого в Звезде Азуры? Голова кружилась, точно некогда над мостом Коллегии. - Чем это лучше смерти? – спросил я однажды у Мейлина. Тот сосредоточенно делал записи в журнале, разбухшем до целого гримуара, и от вопроса щелкнул зубами, прикусывая перо. - Мы принадлежим этой суке, Азуре. Я просто не хочу, чтобы моя душа досталась ей. Она уже ненавидит меня, понимаешь? Она показывает мне… всякое. Но я не сдамся, о нет. Я хочу принадлежать себе… - он улыбнулся почти прежней улыбкой, хотя лицом и напоминал обтянутый сухой кожей череп. – В крайнем случае, согласен поделиться с тобою. - Ты собираешься взять меня в Звезду? Мейлин кивнул: - Именно так, Неласар. Я промолчал. Сделать выбор – весь мир или Мейлин? Не сумел. Струсил. Я ненавижу даэдра, с полным правом считаю Азуру таким же злом, как ее отвратительный брат Мехрунес Дагон, чья смрадная глотка поглотила половину Тамриэля в Обливионский Кризис. Она мстила Мейлину, сводила его с ума видениями; но тогда я мог согласиться… и, может быть, изменить что-то. Для него. Для себя. Не знаю. Выдалась целая череда «хороших» дней – болезнь будто отступила – настолько хороших, что Мейлин выставил меня передохнуть, «а то на тебя смотреть тошно». Я не спорил, понимая: опека мучает его не меньше болей в груди. Даже моя опека и забота. Все-таки я старался не расслабляться, украдкой сплел «наблюдающие» чары, которые припрятал в круглых глазах гравюры-филина, и был готов соскочить, бежать по первому сигналу. Но чего не ожидал, так это того, что Мейлин сам придет ко мне. Он опирался на посох, словно на клюку, кутался в линялую черную робу, которая висела на исхудавшем теле, как на огородном пугале. Он распространял привычный кислый запах зелья и близкой смерти, зато счастливо ухмылялся. Язык часто облизывал сухие губы. - Идем, - приказал он совсем прежним тоном. Вместо Миддена он повел меня через Арканеум, мимо проводившего нас хмурым взглядом Урага гро-Шуба, на крышу Коллегии. В середине солнцеворота даже Винтерхолд прогревался, и все-таки ветер пронизывал до костей, а многозвездная чернота неба заставила схватить Мейлина под руку. - Что ты делаешь? – я пытался замаскировать беспокойство. – Там холодно и опасно, и… - Не будь наседкой. Ты все поймешь, - он высвободился и рванулся ловкой тенью вперед. Туда, где было уже все готово. Окружье, изображающее открытый глаз – символ Коллегии – издревле использовалось как алтарь. Здесь практиковались в чарах Колдовства старшие ученики, всегда – под присмотром учителей. Здесь призывали атронахов и дремор. Шесть специально зачарованных подсвечников с вечными свечами, как и столпы синего огня внизу, конденсировали магию. Не рекомендовалось оживлять более трех за раз. Сейчас горели все шесть. Вокруг столпились люди в темных одеждах, несмотря на капюшоны, я узнал учеников Мейлина. Потом я рассмотрел сердцевину алтаря, и покачнулся: - Что… что это значит? Привязанная за руки, ноги и даже хвост РаСкра напоминала шкуру, растянутую на полу, дабы уберечь ноги от холода. Я устыдился этого унизительного для кхаджитки сравнения, но ничего не мог поделать. Без одежды она слишком напоминала охотничий трофей. На белой шерсти груди покоилась Звезда Азуры. Она была яркая, как никогда, и словно отражала все остальные звезды. - Сегодня, - подмигнул Мейлин. И прежде, чем я сообразил и сумел бы перехватить его запястье, откинул посох-клюку. Расстояние футов пять преодолел одним прыжком. Он закашлялся и едва не упал на колени, однако кто-то из учеников заботливо придержал его под локоть. - Сегодня, - повторил Мейлин; я понял, что обращается ко мне. Черные губы были мокрыми то ли от слюны, то ли от крови, исторгнутой гниющими заживо легкими. Второе «сегодня» послужило сигналом и ученикам; влажноватый ночной воздух изогнулся и задрожал от чар. Я все стоял – в паре шагов, за тысячу миль. Понимал ли, что Мейлин намерен сделать? Да. Верил ли? Нет. Я не любил РаСкра. Ревновал… да порой и ненавидел тоже, в том числе за то, что она накормила меня злой правдой о болезни Мейлин, но когда круг учеников сжался лепестками хищного цветка, а Мейлин выхватил покрытый прожилками багрянца даэдрический кинжал, я закричал: - Не надо! Мейлин поднял голову: - Не хнычь, Неласар. Тебе не придется пачкать пальчики. Считай это моим подарком и благодарностью тебе, - и вонзил лезвие одновременно в грудь РаСкра и Звезду Азуры. РаСкра забилась, и замерла, одурело вытаращившись в пространство. На белой шерсти расплылось багровое пятно, и потянуло резким запахом кхаджитской мочи. Никто не обратил внимания: Звезда открывалась. Я невольно сделал шаг, другой – немного мутило от мертвого оскала РаСкра, но даэдрический артефакт был сильнее. - Получилось, - произнёс Мейлин, почти не разжимая губ, словно говорил своими татуировками-шрамами. Звезда напоминала улитку с раздавленной раковиной. С тела РаСкра осыпалась пригоршня блестящих осколков. Что-то бело-синее и сияющее распухало и вываливалось изнутри, словно плоть слизняка. Оно заставляло думать о ядовитых светлячках Валенвуда, болотных огнях, призраках и туманной дымке Миддена – тонком покрывале призраков. - Вот оно! – Мейлин пинком оттолкнул труп РаСкра, вцепился в Звезду; его лицо рассеивалось и расплывалось, будто кто-то залил бренди картину и пытался стереть уродливое пятно тряпкой. - Сучья даэдра проиграла! - Не надо, - повторил я, потому что кхаджитка откатилась к моим ступням, зацепив выпущенными в агонии когтями. – Прошу тебя. Одинаковые из-за роб и капюшонов ученики слились с камнем. С ночью и Тамриэлем. Мы были где-то еще; вместо неба растопырились бело-голубые кристаллы, похожие на соляные сталактиты, пол превратился в искрящиеся пчелиные соты. Звезда вываливала внутренности. Если бы у нее были руки, она пыталась бы зажать пропоротое брюхо и втолкнуть кишки обратно. Клянусь, я слышал: сама Азура визжала от боли и ярости. - Все получилось, - сказал Мейлин. Он снял капюшон и расстегнул верхние застежки мантии. На безумную долю мгновения померещилось: собирается устроить оргию на останках кхаджитки. По серой шее крупными каплями стекал пот, слиплись волосы на висках. Он протянул мне руку: - Пойдем же. Я сглатывал и молчал. Сталактиты и сталагмиты перекрещивались, вгрызались друг в друга стаей бешеных волков, мир истончался до прозрачности леденца. Мейлин тоже стал прозрачным, и меня передернуло: в его тощем мясе и костях копошились бледно-желтые черви с большой палец каждый. Они неторопливо грызли внутренности, предпочитая гнилостно-зеленоватые бронхи и легкие. При каждом судорожном вздохе три или четыре поднимались к горлу Мейлина, при выдохе – опадали к желудку. - Чего ты ждешь? – выкрикнул он, выплевывая вместо слюны червей. Я отступил. - Неласар? Ты что, струсил? Жалкий червяк. Червяк. Какая ирония. Восемь. Или десять. Мейлин мертв и сгнил. Зомби и драугры в тысячу раз живее его. Мне следовало смириться много лет назад. - Прости, - сказал я. Он ударил огненным вихрем, этим последним данмерским аргументом, кажется, обвинял в предательстве и желал провалиться к даэдра в Обливион, но лучше всего я запомнил выражение лица, с которого вмиг пропали трупные пятна. Одиночество и страх. Неделю спустя мне стало лучше. Пузыри-ожоги присохли, линяли белыми чешуйками, словно у больного аргонианина, и немилосердно зудели. Кошмары перетекали один в другой, я запутался в них. Ухаживала за мной Фаральда. Когда я смог говорить, спросил – что случилось с Мейлином; и она только поджала свои тонкие учительские губы: - Исчез. Вместе с артефактом и несколькими последователями. Благодари Урага: это он услышал «подозрительный шум» на крыше. Он испугался, как бы вы не сожгли библиотеку. Я пожал плечами, не уверенный, что должен именно благодарить, а не проклинать сверхбдительного орка. Умереть всегда проще. - Мы нашли тебя, - продолжала Фаральда, - и РаСкра. Мертвую. Принесенную в жертву, - уточнила Фаральда, вновь проявляя глубокую осведомленность в запрещенных ритуалах. Если она дожидалась от меня объяснений, то не получила ровным счетом ничего. Еще три дня спустя она объявила приговор: - Коллегия приняла решение исключить тебя, Неласар. Так или иначе, ты был там, и всем известно, что участвовал в исследованиях Мейлина. Она разглагольствовала о мягкости наказания, справедливости и морали. Периодически в интонацию пробиралась та самая брезгливая жалость, с какой на островах Саммерсет относятся к неполноценным детям. Прежде, чем милосердно убить. Я отвернулся к стене. Мне дали еще пару суток – собрать вещи; а затем я в последний раз прошел по мосту над бездной. По-прежнему слегка мутило от высоты, но на сей раз никто не держал меня за руку. Наверное, Мейлин и кристаллическая изнанка разбитой Звезды все-таки оторвали меня от реального мира. Что-то происходило снаружи – война, которую мои сородичи и норды почему-то назвали Великой, политические дрязги, восстания и битвы. Я поселился в трактире «Замерзший очаг» - прежний хозяин давно умер, а новый ворчал, но терпел. Я общался с бывшими учениками, издалека наблюдая, как Финис становится Мастером Колдовства, а Сергий – Зачарования. Конечно, я звал и искал Мейлина. Я нашел не его, но его последователей в затопленной пещере Иллиналты. В скрытом водой убежище расплодились злокрысами некроманты. Они паразитировали на исследованиях Мейлина; порой мне снилось – гложут его труп. Я знал: артефакт Азуры все еще у него. Однажды в Винтерхолд пришла женщина. Данмерка с взглядом раскалено-алым, как заря перед бурей; она явилась ко мне и потребовала забрать Звезду у Мейлина. Я расхохотался: - Никогда. - Тогда Мать Розы выберет и приведет того, кто исцелит ее. - Посмотрим. Она ушла, а я продолжил изучать работы Мейлина. Я знаю: он жив. Я знаю: он мертв. Он внутри проклятого артефакта, вечно голодный и неживой; но у меня никогда не хватит смелости – или жестокости? – самому войти в созданную им псевдо-реальность и оборвать его подобие существования. Зато я могу рассказать правду тому, кого приведет сама принц даэдра. Могу помочь сделать выбор. Мейлину бы понравилось. В Винтерхолде меня называют «эльфом, изучающим звезды». На самом же деле я – эльф, который знает: цвет звезд – черный.