Разве только чуть-чуть

Микки не любуется им, нет. Разве только чуть-чуть. Редко, исподтишка. Будто вор, прокравшийся глубокой ночью, он не выдаёт себя ничем, даже вздох задерживает. Старается запомнить всё, до мельчайших деталей. Ту умиляющую безмятежность и лёгкие тени от рыжих ресниц, когда Йен спит. Ту многообещающую улыбку одним лишь уголком рта, ту щедрую россыпь веснушек. Он знает, как меняется его голос в моменты волнения, как сбивается дыхание от нарастающего возбуждения. Он изучает его, раз за разом, миллиметр за миллиметром. И ему нестерпимо мало. Целиком, полностью, безраздельно и властно. Теперь Микки, как никто другой, понимает значение слова «всё». Ведь ради него, веснушчатого засранца, он готов поставить на кон всё, что имеет; пожертвовать всем, что хоть сколько-нибудь для него дорого; отказаться от всего, на что укажет тонкий перст. Микки не втрескался по уши. Разве только чуть-чуть. И это всё до одури приторно, совершенно несвойственно ему, такому уверенному, грубому, бесцеремонному и далёкому от проявлений нежности и всякого рода сантиментов. Это всё девчоночьи сопли, это слишком «по-пидорски», а он, несмотря на полное отсутствие логики в этом своём утверждении, ни разу не пидор. Микки никогда не ревну… Да нет, всё-таки ревнует. Ревнует до сломанных рёбер и выбитых зубов, до расшибленных черепов и звенящих яиц. В этом-то деле он занимает почетнейшее место ревнивца года, ревнивца декады, ревнивца столетия. Уж это порочное чувство он не скрывает, вымещая агрессию чаще, чем даря нежность. Хотя второе делается куда охотнее. Микки не умеет быть ласковым, даже не пытается. Разве только чуть-чуть… Запуская пальцы в спутанные волосы, осторожно касаясь плеча, почти бессознательно прижимая к себе по утрам тёплое тело, он пытается выразить что-то огромное, зреющее, растущее внутри его грудной клетки. Он максимально искренен, максимально открыт, но даже этого не хватает, чтобы передать желаемое. Он злится на самого себя, жалея, что нужные слова ускользают от него юркими змейками. И та тревога, что овладевает им во время приступов рыжего безумца, и то умиротворяющее ощущение домашнего уюта рядом с тем же юным энтузиастом, и много чего ещё остаётся невысказанным, незатронутым, погребённым под напускной жестокостью Милковича. Микки не знает, что его молчание вместо привычного «отъебись, Галлагер» Йен воспринимает, как настоящий подарок.