Черты

Когда он появляется впервые, на тебя обрушивается поток искр, смеха и цвета. Ты пленён. Он двигается с той же лёгкой грацией, которая наталкивает тебя на мысль о готовящейся к прыжку пантере в траве. Его голос — тот же набор распевных горловых звуков, практически не имеющих смысла. Его губы такие же рубиново-красные, и они искривляются в тех же улыбках — широких, колких и едких. Его кожа тоже бела, словно мел. Те же длинные-длинные ноги. Худые бёдра обтянуты дорогим бархатом кричащего цвета, а волосы аккуратно уложены. И всё же там, где должен быть фиолетовый, у него зелёный, а на месте зелёного — фиолетовый. На лацкане, где ты ожидаешь увидеть бутоньерку, у него приколот смайлик. Его смех лёгок и свободен, а не маниакален. Не жесток. И глаза его мягче, добрее, нежнее, и грусть в них лежит намного ближе к поверхности. Они мерцают шаловливостью искренней радости или железной целеустремлённостью, но не кровожадностью убийцы. Не холодным беспощадным безумием. Он бросается в бой не против тебя, а вместе с тобой. И, конечно, ты поначалу не доверяешь ему, но потом он начинает смеяться, и этот смех такой же, но вместе с тем абсолютно другой. Он умудряется уложить трёх подручных Загадочника, прежде чем ты успеваешь решить, что с ним делать. Он поворачивается к тебе, улыбается и говорит: «Привет, красавчик». В тот же момент он вырубает парня шутовской боксёрской перчаткой, выскакивающей из его ремня. И тебе не остаётся ничего, кроме как продолжить сражение, что ты и делаешь бок о бок с этим смеющимся всплеском цвета, то и дело оглядываясь через плечо в ожидании холодной стали ножа, которая так и не появляется. Его газ предназначен не тебе. Как и его пули, боксёрские перчатки, деревянный молот и острые, словно лезвия, карты. Он подмигивает тебе раз или два и улыбается. Улыбка та же и вместе с тем совсем не та. Он не нападает на тебя, и драка скоро заканчивается, а ты стоишь, наблюдая за ним и пытаясь осмыслить существование того, что даже не имеет права существовать. Он чувствует твой взгляд на себе и подходит к тебе с этой донельзя натянутой улыбкой. Той, что одновременно и до боли знакома и вместе с тем не знакома совсем. — Меня зовут Джокестер, — говорит он. — Слыхал, мой здешний двойник доставляет тебе кучу неприятностей, и, если тебя это утешит, твой тоже та ещё заноза в заднице. Так что, по-моему, мы на равных. Пожмём же друг другу руки? Он протягивает тебе свою. Ты смотришь в его зелёные глаза и не можешь разглядеть ничего, кроме тихой грусти, что отражается в твоих собственных. Ещё в них есть любопытство и искра азарта, которой пора бы потухнуть после боя, но ты не видишь ни капли безумия. Ни следа злобы. Медленно, противясь всем рефлексам, что выработались за долгие годы, ты жмёшь его руку. Нет никакого шокера. Хватка удобна и крепка, и длится всего на пару секунд дольше, чем следует. Мимолётное касание перчатки к перчатке. Жаль, что ты не можешь попросить его снять её. Просто чтобы узнать, получится ли почувствовать, как кровь запачкает белизну его рук. Он подмигивает тебе и говорит: — Нам стоит как-нибудь повторить. Ты отпускаешь его, потому что не можешь придумать способ, который не подверг бы опасности тот хрупкий контроль, что ты, по-твоему, имеешь над той частью себя, которую хотел бы никогда не выпускать наружу. Но, когда он исчезает, ты жалеешь о том, что не нашёл слова, что заставили бы его остаться. Всё из-за твоего неверия в эту невозможную, немыслимую вещь — что этот клоун, который не убивает, был послан именно сюда, на эту конкретную Землю... ...специально для тебя. *** Неделю спустя ты снова сражаешься рядом с ним, и он вновь оставляет тебя с неопределённостью, замешательством и тоской. Ты не можешь избавиться от этих чувств. Впечатление, будто его присутствие здесь это подарок для тебя, слишком яркое, и распространяется по твоей крови с настойчивостью болезни. Не такой сильной, как та, другая болезнь, что вцепляется в тебя холодными дождливыми ночами, но всё же, и ты не можешь отрицать, что одна является результатом другой. На этот раз он медлит после боя и поднимает на тебя взгляд. — У тебя случайно нет с собой налички? — спрашивает он с застенчивой улыбкой и блестящими глазами. — Я умираю с голоду. Тебе почти что хочется улыбнуться. Ты понимаешь, что не следует, но всё равно говоришь: — Я знаю одно местечко. В итоге ты сидишь на крыше рядом с ним, с пакетом из Макдональдса между вами, и украдкой смотришь, как он ест. У тебя щемит сердце, голова пульсирует от напряжения. Добрый клоун, который не убивает, который так похож и вместе с тем так отличается. У тебя в животе всё переворачивается от того, что ты вспоминаешь, как часто представлял, что такое случится. Как много раз ты желал, чтобы это случилось, но одумывался, зная, что он никогда не сможет стать таким, каким нужен тебе. Что он никогда не станет тем, кого бы ты смог позволить себе любить. И всё же... Он замечает, что ты смотришь на него. — Слушай, я в курсе, о'кей? — говорит он, хватая салфетку и вытирая ею свой улыбающийся рот. — Невозможно есть эту фигню не перепачкав ею всё лицо. Хотел бы я посмотреть, как у тебя это получится, о Молчаливый. — Дело не в этом, — мотаешь ты головой и отводишь взгляд, пока боль в твоём животе становится сильнее. Он замолкает на мгновение. — Я встретил его, знаешь ли, — говорит он. Ты ловишь взглядом патрульную машину внизу. — Кого встретил? — Другого меня. Между нами произошла небольшая стычка пару дней назад. Оказывается, я был ему любопытен. Мне не стыдно признать, что я еле остался в живых. Он...нечто, правда? У тебя нет сил на ответ. Ты даёшь ему доесть в тишине, а затем спрашиваешь: — Тебе есть куда пойти? Он мягко смеётся и болтает ногами, свешенными с выступа, беззаботно, не обращая внимание на двадцать этажей под ним. — Я живу нелегально кое-где рядом с центром, — признаётся он. — Я отвёл бы тебя туда, но ты кажешься мне парнем, который предпочитает спать на настоящей кровати. У него дерзкая, но мягкая улыбка. Ветер гуляет в его волосах. Твоё сердце болит, и ты решаешься. Ты забираешь его домой. *** В первую неделю ничего не происходит. Он занимает одну из гостевых спален, пытается подружиться с Альфредом и приносит кофе в кабинет, усаживаясь на край стола. Вы ужинаете вместе каждый вечер, и его болтовня, не говоря уже о его расцветке, ужасно диссонирует с величавым интерьером и в то же время делает столовую намного ярче. Он приносит в дом цветы из садов и украшает твою спальню. Он помогает Альфреду на кухне. Он играет в настольные игры с Тимом и смеётся, если проигрывает. Ты смотришь на него, растянувшегося на полу перед камином, на его волосы, в которых играют отсветы огня, и острая боль пронзает твоё сердце с такой силой, что тебе приходится встать и уйти. Ты спрашиваешь, что он делает днём. Он объясняет, что пытается найти кое-кого по имени Дуэла, и, когда ты просишь, он без промедления рассказывает тебе историю своей жизни, легко говоря о боли, разбитом сердце, страдании и потере. Он скучает по своей жене и ещё больше — по своей дочери, и вдруг грусть в его глазах приобретает смысл, который ты понимаешь слишком хорошо. Ты не рассказываешь ему о Джейсоне, хотя и хотел бы. В любом случае, он уже кажется тебе намного ближе, и, похоже, это чувство взаимно. Его улыбка теплеет. Он протягивает руки через стол, чтобы коснуться твоих. На них нет перчаток, как нет и крови. *** Проблема назревает в ту ночь, когда тебе приходится вновь встретиться лицом к лицу с ним. Его зелёные волосы всклокочивает ветер, в диких глазах читается предательство, а алый рот искривляется в нечто ужасное, что ты с сожалением узнаешь. В ту ночь вы оба неаккуратны. Слишком медленные. Слишком рассеянные. Ты, потому что постоянно смотришь на него и сравниваешь, и это причиняет тебе боль, которую ты хотел бы наконец прекратить, а он, потому что... Потому что он думает, что ты нашёл ему замену. Потому что он в ужасе от того, что больше тебе не понадобится. Ты понимаешь это по его глазам, по отчаянным взмахам его руки, и тебе отвратительно от того, как ясно ты видишь всё это. Поэтому ты поскальзываешься и получаешь удар ножом в бок. Он сбегает в ночь, в дождь, в одиночестве. Ты тащишься к автомобилю, уставший, изношенный, истекающий кровью. Злой. И всё ещё наполненный той болью, которая теперь сильнее чем когда-либо. Болью, которая заливает всё вокруг, словно кровь, что сочится из дыры в костюме, пока, кажется, не заполняет собой весь автомобиль. Альфред, как обычно, видит тебя насквозь, а белая-белая рука Джокестера и мерцающий свет луны в пурпуре его волос — это то, что ты видишь в кровати рядом с собой. В темноте его волосы почти кажутся зелёными. Твоё сердце болит и колотится как бешеное, и ты протягиваешь к нему руку. Он улыбается и отвечает на безмолвный призыв, наклоняясь к тебе, чтобы осторожно прикоснуться к твоим губам своими. Ты кладёшь ладонь на его затылок, чтобы удержать его на месте, когда он хочет отстраниться, и углубляешь поцелуй, притягивая Джокестера ближе. Его волосы пахнут твоим шампунем. Он смеётся, касаясь впадины между твоими ключицами. — Наконец-то, — шепчет он, прижимаясь своим лбом к твоему. — Я уже начал бояться, что ты никогда не раскрепостишься настолько. Его смех режет по ране у тебя в боку, пульсируя горячими красными волнами боли. Ты обнимаешь его и целуешь снова, думая о зелени и пурпуре, о светящихся предательством глазах, о собственной злости, о долгих-долгих ночах, что ты провёл отрицая наличие в себе страха полюбить чудовище. Человек в твоих объятиях не чудовище. Он кто-то, кого ты мог бы любить. Кто-то мягче, нежнее, теплее, чьи черты такие непохожие и сглаженные. Он остаётся с тобой в ту ночь, и ты позволяешь себе надеяться. *** Когда он впервые будит тебя поцелуем и смехом, твоё сердце чуть ли не выпрыгивает из груди, прежде чем ты успеваешь опомниться, а потом весь воздух покидает твои лёгкие в безмолвном вздохе. Со временем становится лучше. Ты привыкаешь слышать этот смех возле своего уха не думая о том, насколько он не похож на тот, к которому ты привык. Ты учишься отвечать на его улыбки и целовать его. Ты учишься заниматься любовью с ним по ночам, запутавшись пальцами в его волосах, при этом не закрывая глаза и не жалея о том, что эти волосы не зелёные. Ты учишься отпускать и теряться в том, что у тебя есть вместо того, чего у тебя никогда не будет. Большую часть времени. Не всегда. Но, когда у тебя получается, всё хорошо. Ты лежишь в кровати с его головой на твоей груди, смотришь в окно и почти...почти не чувствуешь вины. Он — всё, чего ты хотел. Всё, чего ты желал, когда вообще позволял себе желать. Ты целуешь его волосы, вдыхаешь запах своего шампуня и закрываешь глаза. *** Ты надеялся, что это продлится долго. Ты не удивлён, наконец осознавая, что этому не бывать. Не удивлён, но всё равно противен сам себе, потому что, когда ты впервые начинаешь скучать по тем чертам, которых, ты знаешь, у Джокестера нет, тебе удаётся зарыть это желание достаточно глубоко, чтобы, целуя его, почти что не думать об этом. Но желания усиливаются, а боль возвращается, будучи намного острее, чем прежде. Ты слушаешь новости и замечаешь, что ни в одном из репортажей нет ни слова о нём, и бессознательно касаешься шрама на боку. — Похоже, он совсем исчез, — говорит по коммуникатору Дик однажды ночью после того, как ты больше не можешь сдерживаться и спрашиваешь о нём. — Наверняка я знаю только то, что он не в Аркхэме. Прости. — Спасибо. — Может быть, он ревнует к твоему новому ручному клоуну, — предполагает Дик с лёгкостью в голосе. Ты прерываешь связь до того, как он может распознать что-либо, чего бы ты не хотел выдавать. Поначалу ты пытаешься отпустить. Если он не разгуливает на свободе и не причиняет неприятности — это хорошо. Или это люди так говорят тебе, а ты хочешь заставить себя в это поверить. Но вскоре боль в твоём сердце становится слишком сильной, и ты больше не можешь её игнорировать. Ты начинаешь проводить ночи, гоняясь за слухами и тенями, прочёсывая заброшенные склады, дома, предназначенные под снос, и даже канализации. — Возможно, он замышляет что-то крупное, — бормочешь ты в фиолетовые волосы между поцелуями, которые стали слишком нежными, чтобы тебя удовлетворить. — Возможно, — слишком быстро соглашается Джокестер. — Ты не думаешь, что у меня паранойя? — Я герой на своей Земле, забыл? — он кусает тебя за нижнюю губу и слегка оттягивает её прежде чем отпустить с улыбкой, как всегда игривой, как всегда сияющей. — Когда Оулси затихал, я тоже становился дёрганым. Обычно это сулило какой-нибудь большой взрыв. Тебе определённо следует заняться этим. Говоря это, он ласкает тебя до полного возбуждения, дразня, играя с тобой, а ты ему позволяешь, но в конце концов закрываешь глаза. Тебе хорошо. Но не настолько, чтобы притупить боль. *** Становится хуже, когда время идёт, а твои ночные вылазки не дают ни единой зацепки. Ты вспоминаешь тот взгляд диких зелёных глаз. Ты вспоминаешь отчаяние, гнев и предательство. Он не знал, никак не мог знать, но глубоко в душе ты чувствуешь, что так и было, и из-за этого начинаешь беспокоиться, а от беспокойства, в свою очередь, тебя тошнит. Его подручные ничего не знают. Уличный уровень ничего не знает. Ярусы повыше ничего не знают и насмехаются над тобой так, будто сам факт того, что ты мог подумать, будто они в курсе, оскорбляет их. И нет ни одного слуха, за который ты мог бы ухватиться, ни шёпота, ни ропота, только страх, оставшийся в его следе, что пробегает по Готэму словно дрожь, когда кто-то произносит его имя вслух. Ты пытаешься забыться в паре белых рук, что всё ещё ждут тебя домой, но дома нет тех черт, а шрам у тебя на боку пульсирует болью, и поцелуи становятся слишком уж сладкими. Ты не желаешь принимать правду. Тебе хотелось бы просто успокоиться, чтобы забыть и отпустить, и продолжить жить дальше. Но ночь за ночью, день за днём становится всё яснее: ты не можешь. Ты думал, что у тебя есть то, чего ты хотел, но это не то, что тебе нужно. Все твои попытки перестать скучать по укусам, насмешкам и безумию, по трепету схватки, по фамильярности вашего танца сходят на нет. Тебе кажется, что Джокестер стал замечать. Что все замечают. И ты всё равно ничего не можешь поделать. Твой желудок будто переполнен густой чёрной массой, которая закручивается в воронки, пресыщает, засоряет трахею, поднимаясь кислой желчью и подкрадываясь к горлу, чтобы задушить тебя всеми теми словами, что ты не произнесёшь. До тех пор, пока ты не находишь записку, прикреплённую к переднему стеклу твоего автомобиля, в которой говорится: Загляни в бомбоубежище в канализации под улицей Саливан. Не говори, что это была я. — ХК И ты даже не помнишь, как добрался туда, но вот ты уже пробираешься по грязным каналам и хватаешься за влажные зловонные стены, пока смрад отходов клубится в воздухе вокруг. Здесь темно. Холодно. Шум капающей воды разносится эхом в бесконечных туннелях. Но вдруг на одной из развилок ты замечаешь тусклый свет, сворачиваешь к нему и видишь факелы, горящие около небольшой деревянной двери, на которой злобно-красной краской из баллончика написано «НЕ ВХОДИТЬ». Ты сглатываешь, смотришь на дверь в течение добрых пяти минут, прежде чем решаешься сделать хотя бы один шаг, пока твоё сердце заикается у тебя во рту, стуча так, как это обычно происходит, когда ты знаешь, что за углом ожидает бой. Ты открываешь дверь, готовый ко всему. Кроме вида свернувшегося на грязном матрасе Джокера. Он укрыт всего одним грубым, залатанным одеялом, окружённый коробками, пустыми жестянками и старой, обглоданной жуками мебелью. Он смотрит на тебя затуманенным взглядом, будто только что проснулся. На его голове бардак, щетина покрывает его подбородок. Он выглядит худым. Он выглядит ничтожным. Он говорит: — Убирайся. Ты заходишь в комнату. Здесь воняет высохшим потом и нестиранной одеждой, гнилью и сыростью, и ты думаешь: «Неужто он всё это время жил здесь, в канализации, словно какая-то крыса?». — Нет, — говоришь ты. — Я устал, — отвечает он и ложится обратно на матрас. — Возвращайся к своему новому партнёру по танцам, — выплёвывает Джокер охрипшим шёпотом. Боль вспыхивает вновь из-за того, что ты был прав, а ты ненавидишь быть правым в таких вещах, но в то же время кружащаяся чёрная масса в твоём животе немного утихает, твоя голова наполняется шумом и решимостью, на твоей коже проступает холодный пот, и ты продолжаешь идти к нему, пока твои колени не ударяются о влажный пол рядом с его матрасом. Ты не хочешь делать ничего из этого. Ты хочешь выбраться отсюда и оставить его позади, а вместе с ним боль, желание и вину. Ты бы хотел просто запереть это всё на замок здесь, в тёмном убежище под землёй, и никогда не вспоминать об этом. Ты бы хотел вернуться к свету и нежности, и смеху без жестокости, и быть довольным всем этим. Но сейчас перед тобой он, и его вид удушает тебя, а желание растёт в тебе так, как никогда раньше. Ты протягиваешь к нему руку, прежде чем холодный рационализм может остановить тебя. Теперь ты не можешь отступить. Не можешь. Ты знаешь, что тебе нужно, возможно, впервые за долгое-долгое время, и в этой нахлынувшей ясности ты понимаешь, что это те самые черты, без которых ты, в конце концов, не можешь обойтись. Его черты. Его острые края. Он. — Прости, — шепчешь ты. — Что? — Прости. Он молчит целую вечность, прежде чем ты чувствуешь его холодные пальцы на своих губах. — Жаль, что я не могу просто... — голос Джокера дрожит, и он отворачивается. Его вторая рука сжимает пистолет. — Жаль, что я не могу просто вышибить тебе мозги. И покончить с этим. С тобой. В горле застревает ком. Ты ждёшь, но он не шевелится. Так что следующий шаг остаётся за тобой. Он вздрагивает, когда ты придвигаешься ближе, и отшатывается, когда ты забираешься на матрас. Ему больно, он злится, отчего напоминает тебе бездомного пса, которого слишком часто пинали. Ты берёшь его ладонь в свою, прижимаешь её к губам, закрываешь глаза и выдыхаешь. Всё. Это конец. Дело сделано, и желание выливается наружу, густое и назойливое между вами. Ты слышишь, как врата захлопываются за твоей спиной, ты чувствуешь запах горящих мостов, и теперь окончательно понимаешь, что пути назад нет. Ты поцеловал его руку, и теперь вы оба знаете, и ни один больше не сможет прятаться. Он тихонько всхлипывает — короткий, вымученный звук. Он разматывается, почти что нехотя раскрываясь перед тобой. Ты притягиваешь его к себе, и он кусает тебя за нижнюю губу так сильно, что у вашего первого поцелуя вкус крови. А затем вы сплетаетесь во тьме, притягивая и отталкивая друг друга, и царапаясь, и кусаясь, и он весь в острых углах, и такой яростный. Его смех пульсирует безумием, пока ты целуешь, целуешь и целуешь, ощущая вкус пота и крови, старые шрамы на его холодной коже, и твой разум затуманивается, потому что вот оно, то, чего ты хотел всё это время, и это в его черты ты влюбился. Пути назад больше нет. Ты думаешь, что же с тобой не так, и как же ты теперь сможешь вернуться к собственной жизни, но во тьме зловонной комнаты всё это, кажется, вообще не имеет значения. *** Хотя в конце концов тебе приходится вернуться домой. И приходится столкнуться лицом к лицу со случившемся и с тем, что ты натворил. И здесь, вдалеке от блеска безумия, это имеет значение. Ты заходишь, стуча в дверь спальни Джокестера. Твоё признание уже отрепетировано. Твоё извинение подготовлено. Ты готов сознаться во всём, и ты готов к унижениям, и ты готов взвалить груз ответственности на свои плечи, как всегда это делал... ... Вот только спальня пуста. Вот только на заправленной кровати лежит записка. Ты поднимаешь её с бешено колотящимся сердцем и чуть ли не давишься звуком, которой представляет собой что-то среднее между смешком и всхлипом. Спасибо за приятно проведённое время, малыш, это было нечто, но мне правда пора двигаться дальше. Дело не в тебе, а во мне. Ха! В другом мне, понял? Ох, просто всё это слишком хорошо. Странно, знаю, но я верю, что у вас двоих всё получится вместе. Жаль, что у меня с Оулси нет такого шанса, но, что я могу сказать, совы мне не очень-то по нраву. Позаботься о клоуне, здоровяк, и пожелай мне удачи. Я отправляюсь на поиски своей малышки. Пока-пока! — Джей Ты аккуратно складываешь записку пополам и уносишь в пещеру. Тебе не очень-то нужны напоминания, но всё же приятно иметь их под рукой в нужный час. Ты только надеешься, что однажды сможешь вернуть должок.