Рисунки красным

Смысла нет. Все, что было, растворилось в ветрах времени. Темная, ужасная ночь. Просыпаюсь от звука бегающих в мозгу пауков. Они оставляют паутину воспоминаний, клочьями свисающую внутри моей головы. Мгновение я прислушиваюсь к тишине, пока боль не обрушивается на меня грохотом сердцебиения. Плохая ночь. Снова просыпаюсь, теперь от тиканья часов, отсчитывающих секунды моей жизни. Боль сегодня невыносима. Нервы вдоль всего позвоночника, кажется, вопят от обжигающего удара током. Перегибаюсь через кровать и кучей падаю на ковер. Щекой чувствую его жесткость и шершавость. Желудок сжимается. Неудержимо тянет блевать. Ползу в сторону ванной, рассматривая узор на ковре, сумасшедше переплетающийся перед глазами. До прохладного, успокаивающего кафеля доползаю, когда уже уверен, что мне это не удастся. Облегчение наступает быстро. Прислоняюсь к холодной фарфоровой ванне и перевожу дух. Мне чуточку лучше. Боль отступила, сменилась тупой пульсацией в голове, вполне терпимой. Думаю о еде, но желудок угрожает опять взбунтоваться, и я отпускаю мысль. Сегодня я ощущаю беспокойство. Под кожей ползают жучки кипучей активности. Странные образы змей и крови просачиваются в мозг из какого-то забытого сна. Желание захлестывает меня, как сильный наркотик. Опускаю взгляд и вижу пульсирующий вставший член. Внезапно осознаю, что сегодня — один из тех самых дней. Вздыхаю. Я уже привык к этому. Одна из неизменных черт моей долгой бродячей жизни. Сейчас я — художник, красками передающий видения, которые рисует в моей голове сладкая тяга, рожденная жаждой. В одной статье, которую я читал, некий психиатр утверждал, что людям, желающим сохранить рассудок, нужно игнорировать ужасы повседневной жизни. Нездоровый человек видит все эти ужасы, и болен он из-за них. У него нет иллюзий, которые помогают остаться в здравом уме. Возможно, я существую как раз для этого — я вырываю из человеческого разума банальные, защитные иллюзии и заставляю людей видеть реальность. Сейчас меня зовут Ричард Деймон. Подходящее имя, прекрасно служит своей цели, а именно: стоять в полях официальных документов. Для людей имена неотделимы от личностей, но я убежден, что личность — вещь слишком сложная, чтобы имя могло передать ее. Мое имя не определяет мою суть. Я не укладываюсь в рамки простых слов. Бросаю взгляд на дорожные часы, которые оставил вчера вечером на раковине. Без четверти двенадцать — сегодня я проснулся поздно. Спешу к шкафу за одеждой, заставляя ноги слушаться. Сегодня я хотел подыскать жилье, но боль и жажда обратились против меня. Влезаю в какие-то джинсы и старую рубашку. Чувствую, что меня слегка пошатывает, как будто я пьян. Кожа горит в тех местах, где ее касается одежда. Вставший член как тисками сдавило, и я не сдерживаю стона. Это та самая жажда — пришло время для новой картины. Потеря устойчивости — первая стадия, а потом жажда сжирает меня, как яростный тигр, и я должен выходить на охоту. Наверное, лучше всего сейчас отправиться в галерею, где тихо и тепло. По четвергам там мало посетителей, а на этой стадии мне необходимо побыть одному. Присутствие людей только усиливает боль и обостряет жажду, и я едва не теряю контроль над собой. А допускать этого нельзя. Я сохраняю контроль, даже бросаясь в атаку. Ослабить хватку, впасть в манящий экстаз, где мои видения смешаны с реальностью, — большое искушение. Но сделать так — значит позволить себе зайти слишком далеко. Туда, куда я не осмеливаюсь даже заглядывать. Комната мотеля внезапно наваливается на меня своими ободранными стенами и серыми лучами солнца, косо падающими через тускло-зеленые занавески. Хватаю кожаную куртку и достаю из шкафа бумажник. Сунув ноги в лоферы, я ухожу, закрыв за собой дверь. Это привычка — краски и холсты вряд ли заинтересуют воров. Выхожу на улицу, и солнце пронзает меня своей яркостью. Я жмурюсь, из-за чего все предметы вокруг расплываются и сливаются друг с другом. Пешеходы похожи на странные кляксы, и я отстраненно наблюдаю за ними, как ученый наблюдает за амебами. Внезапная боль пронзает живот, заставляя меня согнуться пополам. Боль раскалывает и поражает, как молния, ясно очерченная и чистая в своей беспощадности. Я знаком с этой болью, но ее внезапность всегда застает врасплох. Во рту остается металлический привкус, острый и едкий. Рядом останавливается мужчина, хватает меня за руку и спрашивает, хорошо ли я себя чувствую. Идиот, стал бы я сгибаться до земли, если бы чувствовал себя хорошо? Со злостью стряхиваю его руку. Он отступает на шаг и суетливо размахивает руками, напоминая при этом крысеныша. Его глаза широко раскрыты и состоят, кажется, целиком из зрачков. Он смотрит на меня, и я чувствую прилив отвращения к этому типу. Жажда захлестывает, но я прогоняю ее прочь. Рисовать еще слишком рано. Рассматриваю крысеныша. Неужели это действительно человеческое существо, неужели бог, создавший нас, хотел видеть нас именно такими? Не могу в это поверить. Шатаясь, иду прочь. Чувствую тошноту, застрявшую в желудке при виде него. Жалкий, слабый человечишка. Тот тип людей, который я мечтаю уничтожить. При этой мысли кровь приливает к паху и начинает кружиться голова. Я как волк среди овец, я не найду здесь равного себе. Я — иной породы. Боль проходит, воспоминание о ней расплывается в голове, смешиваясь с предыдущими. Я чувствую, как размытость переходит в злость на этот странный неестественный мир. Мне хочется разорвать его собственными руками, обнажить старые открытые язвы, найти кровоточащие раны, которые человек в своей глупости наносит ему. Я пытаюсь показать это в своих картинах, но всякий раз приходит жажда, и я действую по ее велению, как будто квинтэссенцию того, что я хочу достичь, невозможно изобразить на холсте. Я не верю этому — это означает, что я живу ложью. Поэтому я каждый раз пытаюсь схватить то, что кажется недостижимым, запечатлеть сладость, которую приносит мне утоление жажды. Глаза привыкли к свету, и я иду по улице. Кожу все еще покалывает, чувства обострены до предела. Я пришелец из другого мира, следящий за миром людей. Мимо проносятся машины, сигналя пешеходам, бегущим на красный. Здания похожи на декорации дешевого вестерна, их будто в любой момент могут разобрать и унести отсюда. В этом городе есть что-то ненастоящее. Я наслаждаюсь его упадком. Всего за десять минут добираюсь до галереи. Лоферы тихо шлепают по бетонным ступеням, когда я поднимаюсь к двери. Охранник по имени Том с улыбкой машет мне рукой. Я машу в ответ, хотя он мне не нравится. Я видел, как он смотрит на детей, приходящих в галерею, и я знаю, что бы он сделал, если бы не влияние социума. Он лицемер, как и большинство людей. Я не отрицаю ни того, кто я, ни того, чем занимаюсь: это действительно приносит мне удовольствие. Жажда дает мне свободу выражать свою истинную суть и видеть то, что скрывается за масками. Как я и ожидал, в галерее кучка людей и гул голосов. Я медленно перехожу из одного зала в другой, направляясь к самым старым полотнам. Они мои бесспорные фавориты. «Сатурн, пожирающий своих детей» Гойи впечатляет меня. Здесь висит репродукция, но мне посчастливилось увидеть оригинал. Яростные цвета и жестокость сцены ошеломляют и потрясают. В ней есть то, чего я сам пытаюсь добиться. К несчастью, она изображает чудовищность богов, не человеческую. Мои шаги по мраморному полу раздаются эхом, как падающие хрустальные слезы. В стороне стоит женщина с маленьким мальчиком. Женщина не сводит глаз с полотна, а мальчик с явной скукой озирается по сторонам. Он бросает взгляд на меня. Повинуясь мгновенному порыву, я позволяю мыслям отразиться на моем лице. Глаза мальчика широко раскрываются от ужаса, он сдавленно вскрикивает. Женщина рассеянно дергает его за руку. На секунду я даю жажде оценить мальчика, но он и впрямь слишком мал, слишком незрел, чтобы я мог унять боль и достичь сладости. Мне нужно поглотить взрослого, чтобы его собственной болью, его жизнью утолить голод и жажду. Только тогда я смогу рисовать. Мальчик, кажется, чувствует мое внимание к нему. Он прижимается к ногам женщины. Она с раздражением поворачивается и бьет его по лицу. Я улыбаюсь, удовлетворенный. Джинсы уже не такие тесные. Иду дальше вглубь музея, к залу, где висят мои собственные картины. Подхожу ближе и чувствую их запах, каждую в отдельности. У них у всех своя история, все несут в себе вирус моей жажды, вирус, который, я надеюсь, однажды поразит человечество и положит конец его лжи. Зал, как всегда, пуст. Никто не понимает моих работ. Люди обычно заглядывают сюда и идут мимо, а если и входят, то идут по центру зала, в замешательстве распахнув глаза, потому что своим недалеким скудным умом не в состоянии постичь то, что видят. Когда они больше не могут здесь оставаться, то спешат прочь, как мыши, оставляя после себя запах страха, висящий в воздухе, пока его не уничтожит вентиляционная система. Этот зал — мое прибежище. Другие не могут в нем находиться, я же обретаю здесь что-то очень похожее на покой. Воздух тут будто пропитан запахом крови — горячим, сладким и влажным. Он танцует в узорах, порхает с картины на картину, сплетаясь в волшебные чары. Мои боль и голод здесь менее осязаемы. Они словно переселяются в картины, вторя им в унисон. В этом зале я полностью контролирую жажду. Я — почти человек. Кто-то назвал бы мои полотна ночными кошмарами, но я считаю, это — реальность. Та реальность, на которую люди отказываются смотреть: кровь, пульс, ритм. Моя техника абстрактна, если у этого слова есть значение. А краски… Подхожу к одной из своих ранних работ. Это большое полотно, шесть футов на десять. Я использовал здесь только красный, очень много красного. Это мой любимый цвет. Гарольд как-то спросил меня, дали ли мне скидку на покупку такого огромного количества краски. Я лишь улыбнулся. Сажусь на скамью напротив картины. Дерево под моими ягодицами — живая сущность, вдыхает и выдыхает, едва заметно движется. Рассматриваю завитки цвета, вспоминаю, как создавал их, держа кисть в руке. Сейчас они кажутся мне неприятными, вычурными. Тогда я был самонадеян. Название работы, «Грегори в свете рампы», очень подходит ей — жесткое и лаконичное. Я очень хорошо помню Грегори. Хочу посмотреть на другие картины, но жажда, которая во время созерцания полотна вела себя относительно спокойно, стискивает меня стальными пальцами, сжимает внутренности, словно я съел слишком много лакрицы. Хватаю ртом воздух и падаю со скамьи. Больно бьюсь щекой об пол. Холод кафеля приводит в себя. Сердце стучит, кровь шумит в ушах. Какое-то время лежу, потирая член через ткань джинсов. Нервные окончания горят. Я должен рисовать. Чем скорее, тем лучше. Медленно поднимаюсь. Ноги трясутся, но все же держат меня. Смотрю на часы и понимаю, что провел здесь весь день. Уже почти семь. Быстро ухожу, оставляя без внимания Тома, машущего на прощание. Сейчас у меня одна цель, одно направление. Время сжимается, и я снова в своей обшарпанной мотельной комнате, роюсь в одежде. Надеваю что-то, не обращая внимания на цвет и фасон. Внутри меня пламя, и я должен спешить, иначе оно сожжет меня заживо. Я опьянен. Выбегаю на улицу. Ночные звуки оглушают. Старый бродяга прислонился к стеклянной витрине магазина, его свистящее дыхание звучит для меня как ураган. Когда прохожу мимо, он просит мелочи, и его голос почти взрывает мне барабанные перепонки. В дикой муке отшатываюсь от него. Есть только жажда, только жар желания, и старика недостаточно для того, чтобы рисовать. Я на другой улице. Смотрю на вывеску. Риджвью. Недалеко отсюда университет. Ночью здесь много студентов, они смеются, танцуют и притворяются, что живут. Немного успокоившись, иду по тротуару. Уже близко, я это чувствую. Жажда — вечный двигатель, она поглотила меня, создала заново. Сейчас я жив, я чувствую сильный запах ночи, я слышу ее громкие звуки. Неоновые огни мягко отражаются в стеклах припаркованных машин, искажаясь, искажая реальность. Человек создал искажения, моя работа — устранять их. Подхожу к бару. Дверь распахивается, и на улицу вываливается смеющаяся парочка. Музыка несется следом, как игривый щенок, но обрывается, когда дверь захлопывается. Они проходят мимо меня, покачиваясь и выкрикивая что-то. Оставляю их без внимания. Они неважны. Там, внутри, я чувствую ее запах. Сегодня она насытит голод, снимет боль, утолит жажду. И я снова смогу рисовать. Улыбаюсь. Тянусь к дверной ручке, и она идеально ложится в руку. Толкаю дверь, спускаюсь на танцпол. Уже у входа вижу толпу, омытую кроваво-красным светом. Свет мигает, люди появляются и исчезают, как призраки. Для меня они фантомы, выдуманные, ненастоящие. Протискиваюсь к бару. Бармен приносит напиток, и я чувствую на себе взгляд. Он пронизывает толпу и со всплеском окатывает меня, как холодная волна. Оглядываюсь и вижу ее. Она замечает, что я наблюдаю, и поворачивает голову, демонстрируя нежную кожу шеи. Несколько ударов сердца — и опять смотрит на меня, широко раскрыв глаза. Приглашая. Толпа расступается, и я оказываюсь рядом с ней, прежде чем она успевает передумать. Жертву нужно держать в сторонке. Ее смех застывает в воздухе, как музыкальная подвеска. Улыбаясь, рассказываю ей о своей работе. Она с интересом кивает. Я признан утонченным богемным интеллектуалом. Нужно заглянуть глубже, чтобы рассмотреть хищника. Ее легко вывести за дверь после очередного бокала. Она пьет, чтобы успокоиться, я вижу это по наклону ее головы, по ее позе. Она нервно вытирает руки о юбку и снова смеется. — Я никогда не встречала такого, как ты, — говорит она. Улыбаюсь. Да, я понимающий. Идем по улице. После шума в баре здесь мертвая тишина. Моя боль обострилась, нервы покалывает. Тело знает, что предстоит, и умоляет об этом. То же самое чувствует любовник: непреодолимую жажду сжимающей теплой плоти, жажду поглотить другое тело. Веду ее в свою комнату. Шаги по ковру тихо звучат позади меня. Когда я открываю дверь, приглашая войти, она слегка хмурит брови. Боится входить. Улыбаюсь, чтобы успокоить ее. Она так близко, я должен заставить ее войти. Боль возвращается, тело начинает гореть. Хочется почесать ладони, но я принуждаю себя успокоиться. Она должна войти. Отстраняюсь от нее, прислоняюсь к косяку двери. Она заинтригована, вижу, как облизывает губы. Входи же, думаю я, желая, чтобы она переступила порог. Ее огромные глаза широко распахнуты, в них застыла влага. Она моргает раз, другой. Улыбка трогает губы. Она делает шаг в комнату. Я испытываю муки боли, но пересиливаю себя и закрываю дверь, как будто ничего не происходит. Отворачиваюсь от нее и прислоняюсь лбом к дереву. Лицо липкое от пота — я все время сдерживаюсь. Чувствую слабость. Жажда бушует внутри, угрожает захлестнуть меня. — Ричард, — шепчет ее голос. Поворачиваюсь и вижу, что она сбросила кожу, сняла маску. Не успеваю вдохнуть, как она набрасывается на меня. Ее зубы обнажаются и впиваются мне в лицо. Пытаюсь вырваться, но руки держат меня, как хищные лапы. Мы падаем на пол. Ковер царапает щеку. Чувствую на шее ее дыхание. Ее руки царапают меня, разрывают одежду. Через мгновение она вонзается в мою плоть. Слышу, как по груди и животу течет горячая кровь. Это дурманит. Поднимаю голову, смотрю на нее. Ее глаза сияют в темноте, и в них я вижу отражение своей жажды. Она тоже хищник. Я пал жертвой самого себя. Я рассмеялся бы, если бы хватало дыхания. Впивается руками мне в бока, ногтями пронзает кожу. Кровь хлещет из плоти, в которую заключена, как в клетку. Выплескивается в воздух. Опьянение не мешает мне понять: она хочет убить меня, ее собственная жажда требует моего тела. Искушает мысль уступить ее силе, позволить ее когтям и клыкам разорвать меня. Моя жажда закончится, перейдет к ней. Я буду жить в ее органах, ее кровеносных сосудах. Но тело не слушается мыслей. Оно делает резкий выпад, и я чувствую потребность подняться, сломить сопротивление, стереть желание забытья. Тело согласно только лишь погружать в забытье других. Как феникс, восстаю и обрушиваюсь на нее ударами кулаков, снова и снова. Она яростно сражается. Тянется ногтями к моим плечам и впивается в плоть, но я не обращаю внимания. Кулаки опускаются на нее раз за разом, колотят по лицу, пока от него не остаются только глаза, немигающе смотрящие из массы, бывшей недавно головой. Медленно осознаю, где нахожусь. Стою над ней, обнаженный, липкий от крови. Не знаю, чьей крови тут больше. Она не шевелясь лежит в луже у моих ног. Делаю шаг назад и замечаю, что член встал сильнее, чем когда-либо. Принимаю душ, хоть мне и не хочется удалять следы нашей битвы. Вода обжигает член, но я не кончу, пока не нарисую картину. Воскрешаю в памяти наше с ней знакомство и понимаю, что мог бы распознать ее, но жажда была слишком сильной. Я не заметил едва уловимые признаки. Возвращаюсь в комнату и рассматриваю ее. Чувствую привкус сожаления — я знал, что когда-нибудь оно наступит. Она была такой же, как я, и могла показать мне другие способы утоления жажды. Мы могли бы вместе охотиться и уничтожать этот невежественный мир. В одиночку я — отравляющее вещество. Вместе мы могли бы устроить холокост. Вздыхаю и чувствую смирение с утраченной возможностью. Теперь я знаю, что не один, и я должен быть осторожнее. Иду к шкафу и достаю кисть. Свет от окна еще слабый, но, когда взойдет солнце, она все еще будет липкой и мокрой. Я так долго и упорно искал совершенный объект. Остается лишь надеяться, что моя техника докажет — оно того стоило. Мысль о том, что я опущу в нее кисть, бросает в жар. Я устанавливаю мольберт на стуле у окна и жду первых лучей солнца.