Скверные вечера

Сегодня в палаццо Борджиа был скверный вечер. Очень, очень скверный. Чезаре не хотел смерти Джема. Правда, не хотел. Джем... Даже в чем-то ему нравился. Он был открытым, веселым и славным, он искренне смеялся и расспрашивал обо всем подряд; ему нравилось веселиться и веселить, он любил блестящие украшения и загадочно мерцающие мягким желтым светом в полумраке фонари своей родины... Джем был славным мальчишкой. Именно мальчишкой, хотя был он немногим младше него самого, носил щетину и одержал над Хуаном верх в шуточной дуэли, а это, Чезаре знал не понаслышке, дорогого стоит. И вот теперь этот славный мальчишка лежал, раскинувшись, на пропитанной собственным смертным потом кровати и смотрел в потолок пустыми глазами. Хуан торопливо ушел, оставив Чезаре разбираться с телом. В его духе, мрачно хмыкнул Борджиа-старший. Джем отошел без исповеди и последнего причастия... Конечно, он не был христианином, пусть и желал им стать, но отчего-то от этой мысли Чезаре сделалось еще более тошно. Чезаре позвал слуг и в их присутствии провел все необходимые ритуалы как церковное лицо. Смерть мусульманского принца не вызвала никаких подозрений: все в палаццо Борджиа видели, как тяжело юноша болен. Закончив с ритуалами, кардинал отдал несколько коротких приказов прислужникам насчет тела и вышел прочь. «Чезаре! — звучал в его ушах надсадный, хриплый зов. — Чезаре!» Он звал его... А пришел Хуан. И принес с собой смерть. Впрочем... Чезаре принес бы то же самое. Липкий аромат болезни, царивший в комнате, еще не сменился зловонием разлагающегося тела, но Чезаре он уже чудился. Он забивался в ноздри, сжимал горло ледяной рукой, и юноша тщетно пытался отгородиться от него широким рукавом багряницы. Ему казалось, что алую ткань пропитала алая же кровь — Джема вырвало ею прямо ему на грудь, ткань давно очистили, но запах... руки, сжимающиеся на багрянице... испуганный хрип... все это продолжало мерещиться Чезаре. И сразу тысяча кошек изнутри скребли его сердце, хотя внешне лицо стремительно шагавшего по коридору юноши оставалось спокойным. Джем... Славный, глупый, до смешного наивный мальчуган. Неужели он вправду поверил в «доброту» христианских братьев? Как же жестоко они обманули его доверие! Чезаре рассмеялся хрипло и зло, будто дал кому-то хлесткую пощечину. Его идиот-братец, пожалуй, заслужил именно такую. Мало того, что самовольно, ни с кем не посоветовавшись, пошел на убийство важного гостя, так еще и сделал это спустя рукава! Неужели было трудно подобрать более компетентного человека? Хотя — ладно, Чезаре и сам виноват, нужно было все-таки одолжить ему Микелетто... И снова все упиралось в одно и то же: он не хотел, черт побери, его смерти! К тому же, Лукреция... Лукреция! Юноша остановился посреди коридора, глаза его в ужасе распахнулись. Лукреция так привязалась к мальчишке... Она будет очень расстроена. «Только бы не обвинила в этом себя!» — мольба исказила лицо кардинала, пальцы сцепились до белизны. Как он скажет ей завтра?.. А сказать придется именно ему. Конечно, можно было бы отправить Хуана до конца пожинать плоды своего решения, но он может нагрубить или просто не суметь подобрать нужных слов, когда она ударится в слезы, а она ударится, и... Нет, он должен сделать это сам. Лицо Чезаре скривилось, словно от сильной боли. Болезненно-остро вспыхнуло в голове: вот Лукреция сладко спит в своей кровати, улыбается во сне. Ей снится, что на следующий день она вновь будет гулять со своим смуглокожим другом, держать его за руку и слушать диковинные россказни — а вместо всего этого завтра ее ждут слезы, боль и траурное платье. Проклятье... Чезаре замер на несколько мгновений у стены с застывшим лицом, обращенным в густую мглу. Казалось, внутри него плескалась тяжелая, липкая, черная смола. Она липла к рукам, к лицу, ко всему телу, и ни за что не желала оттираться... Юноша провел ладонью по лицу, будто стирая застывшее в его чертах выражение злости и усталости. Factum est factum*. Он отдал необходимые распоряжения, теперь нужно немного передохнуть. Видит господь, этот день был достаточно долгим. Чезаре вышел на террасу. Свежий ветер, напоенный запахами великолепного в августовской красоте увядания сада, легким приятным вином ударил ему в голову. Кардинал слабо улыбнулся, бессознательно, словно кот за ласкающей рукой, потянувшись навстречу прохладе и сладким ароматам, но в следующий момент — терпкий запах алкоголя, тяжелое дыхание, отблеск каштановых волос в лунном свете — понял, что он тут не один. На крыльце сидел Хуан: без дублета, в одной рубашке, с обнаженными до локтя рукавами, свисающими в темноту с согнутых коленей. Волосы его растрепались, бледное лицо блестело от пота, он тяжело дышал, словно пробежал ни один километр. И от него свежо и терпко пахло вином: в руке слабо покачивалась полупустая бутылка. Опорожнил одним махом, быстро понял Чезаре. Принюхался... и вино крепкое. Через час-другой уже свалится без чувств, наутро проснется, ничего не помня. Этого и желает. Невидящие темные глаза смотрели в прохладу августовской ночи. Чезаре неподвижно стоял за спиной у брата, сложив руки на груди. На сердце по-прежнему было тяжело. Хуан глотнул еще вина с горла. — Ну давай уже. — Голос звучал хрипло и уже сейчас немного пьяно. — Отчитывай, язви, бей, там вон пруд, можешь меня окунуть. Что ты там еще обычно делаешь. Вообще-то именно этого Чезаре и хотелось. И в то же время — нет. Слишком знакома ему была эта картина. Когда-то он сам сидел вот так, тяжело дыша, растрепанный и бледный, свесив с колен дрожащие руки, хлестал крепкое вино с горла (первый и последний раз в жизни, когда он пил его так) и смотрел в пустоту больными глазами. Короткий тяжелый вздох, шелест багряницы. Чезаре бухнулся рядом с братом и резко рванул из его руки бутылку. — Эй, только попробуй!.. ...ух ты. Не выбросил, как сделал бы обычно, а приложился сам и вернул Хуану. На губах брата появилась кривоватая ухмылка. — Ну на-адо же, оказывается, и мой святоша-братец пить умеет? Слушай, давай пари! — Хриплый голос, неровное дыхание, нервно подрагивающие губы, болезненные огоньки в полупьяных влажных глазах. — Придушу еще пару людей подушкой — напьешься вместе со мной! Хочу посмотреть на тебя в стельку пьяным! Чезаре ухмыльнулся. — Я начинаю горланить святые гимны на мотив «Куплетов развратной Беатриче». Поверь мне, ты не хочешь этого слышать. Хуан хрипло засмеялся, но смех оборвался так же легко, как зазвучал. Юноша снова крепко приложился к бутылке. Чезаре флегматично проследил, как быстро движется его горло, и как вина становится на четверть меньше. — Черт, — хрипло выдохнул брат, отнимая горлышко ото рта. Глаза его помутнели еще сильнее. — Он... Там... — Бессильно взмахнул чуть неверной рукой, болезненная гримаса исказила лицо. — Лежал, понимаешь?.. Совсем... беспомощный. Больной... он просил у меня мокрое полотенце... Хуан безмолвно болезненно содрогнулся. Чезаре был уверен, что брат хочет закрыть лицо руками, но вместо этого сделал еще один огромный глоток, и из груди его вырвался звук, смутно напоминающий всхлип. Глаза Хуана наполнял мокрый нездоровый блеск. Еще один глоток, словно для того, чтобы размыть плотину в горле, чтобы словам легче было рваться наружу. Чезаре молчал. Хуану сейчас не нужно было ничего, кроме понимающего молчания. — Я не убивал раньше так! В бою... в бою другое, там... оружие... тебя тоже могут убить, и ты убиваешь, чтобы защититься! А здесь... — Хуан судорожно сглотнул. — Он был совсем беспомощный... Черт, Чезаре! Я как ребенка заколол! Чезаре молча похлопал его по плечу. Некоторое время они молчали, глядя в темноту. Там тихо шелестели пышные кустарники и деревья, доносился сладкий аромат цветов, но Чезаре знал, что скоро они увянут, а деревья обнажат мерзлую остроту голых веток... Кардинал провел рукой по волосам, запуская в них холодный ветер. — Я рассказывал тебе, как впервые убил человека? Хуан повернул к нему изумленное лицо. Сейчас на крыльце палаццо сидели двое взрослых, почти совсем непохожих и не желающих быть похожими молодых мужчин. У них были разные интересы и вкусы, они предпочитали разных поэтов, разное вино и разных женщин; один из них был человеком церкви, а второй армии и, пожалуй, встретившись с ними впервые, трудно было предположить, что они братья... И все же сейчас Хуан смотрел на Чезаре глазами того мальчишки, который восторженно косолапил за ним в далеком детстве и стремился быть похожим во всем. В сердце Хуана отчего-то жило глупое убеждение, что Чезаре, наверное, родился со стальными нервами и умением хладнокровно убивать людей. Ошибочное убеждение. — Н-нет... А как? Отец приказал, да? — Нет, — хмыкнул Чезаре. — Ты же знаешь, он против убийств. — Короткий смешок. — Мне всегда нравилась эта его гибкая мораль. Неугодного человека наш отец может сгноить в тюрьме, довести до последней грани бедности, превратить его жизнь в ад — но убийства для него под запретом. Того человека... Эрнесто ди Ферро... я убил сам. Позже в своей жизни Чезаре говорил, что его детство — которое он совершенно искренне считал беззаботным и счастливым — закончилось в тринадцать лет. Не оттого, что отрок вдруг вытянулся вверх и стал больше напоминать юношу, чем мальчишку, а потому, что именно в тринадцать лет отец постепенно начал вводить его в дела семьи. Поначалу это были только разговоры по вечерам за партией в шахматы. Для Чезаре было большим шоком, что у них, оказывается, много врагов, и многие из них — те самые мужчины, коллеги отца, которые так часто бывали у них в гостях. Отец гостеприимно принимал их, Чезаре беседовал с ними о литературе и древнегреческих философах, с кардиналом делла Ровере он обсуждал Вийона* и вагантов*, с кардиналом Колонна беседовал о завоеваниях своего великого тезки — а теперь оказалось, что все они хотят им зла! Чезаре надолго запомнил собственное изумление. Как он замер в кресле, потрясенно глядя в спокойное лицо Родриго... Может, он шутит? Ну же, давай, улыбнись, рассмейся, щелкни по носу, можешь даже взъерошить волосы, хотя я это терпеть не могу, только не смотри так убийственно серьезно! Но Родриго смотрел. Пристально, спокойно... Испытующе. Потом сказал: «Ступай. Подумай о том, что я тебе сказал. Поговорим завтра». Чезаре подумал. Чезаре весь вечер задумчиво блуждал по саду, машинально рвал розы и ощипывал им лепестки. Смотрел на них — и взгляд невольно задерживался на крохотных острых шипах... Кругом сгущались сумерки. Обычно Чезаре любил это время, но сейчас они казались ему зловещими. Мерещилось, будто в каждой тени притаилось по врагу. Ночью подросток почти не спал, ворочался в глухом волнении, но под утро, когда решение было принято, заснул спокойно и крепко. И на следующий день Родриго увидел у себя на пороге решительного мальчишку: «Что нужно сделать, отец?» Казалось, он готов был прямо сейчас пойти и убить папу римского, который царствовал тогда, но Родриго, растроганно обняв его для начала, поручил ему куда менее опасное задание. Поначалу он просил сына о мельчайших услугах: что-то переписать, подслушать, передать письмо... Иногда просьбы были странные: так, например, Чезаре несколько раз поворачивал украшение в виде соединенных в подобие шара шести венецианских масок в восточной гостиной то одной, то другой к окну. Конечно, он быстро догадался, что это сигнал для кого-то, но вывести закономерность так и не смог: слишком мало знал. Но со временем... со временем знаний становилось больше. «...узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь», сказал царь Соломон. Чезаре был с ним согласен. Задания отца делались все тяжелее. Когда Чезаре было шестнадцать, он уже почти не давал четких указаний, как в самом начале, он ставил цель, а как добиться ее Чезаре решал сам. Юноша знал приблизительно столько же, сколько отец. Чезаре подозревал, что от него все-таки что-то укрывают, но отец рьяно это отрицал: «Пойми, сынок, — говорил он, — мне невыгодно скрывать от тебя что-то: это может сыграть на руку нашим врагам». Как выяснилось — все-таки скрывал. И действительно сыграло. В коллегии кардиналов вместе с десятками других работал некто Федерико Манцо — незначительный, куцый человечек, хилый старичок с зеленоватыми непримечательными глазенками. К своему стыду, Чезаре едва скользнул взглядом по его краткой характеристике, когда Родриго выдал ему собранные им собственноручно досье на своих коллег. Куда больше Чезаре интересовали более могущественные семьи, как, например, Колонна и делла Ровере, который со всей своей манерной, раздражающей учтивостью точил на отца зуб. И тем больше было его изумление, когда во время визита вежливости в дом Манцо он подслушал короткий разговор, из которого стало ясно: Манцо хочет оставить их у себя на ночь, поскольку собирается гроза, и, пока они здесь, руками своего человека, который нанялся к Борджиа под видом слуги, убить их мать... Железные струны натянулись внутри Чезаре. Перепуганный до смерти мальчишка внутри него требовал: прямо сейчас сигануть в окно, даром что первый этаж, оседлать коня и скакать домой во весь опор! — но тот человек, в которого Чезаре постепенно превращался, жестко останавливал его. Это будет выглядеть подозрительно, Федерико, будь он проклят, сразу поймет, что его планы раскрыты, даже если он, Чезаре, найдет благовидный предлог, и даст своим людям знать, чтобы маму убили быстрее... Нужно... (Чезаре грязно выругался про себя, в глазах белело от бессильной ярости) Нужно немного выждать и уехать так, чтобы он ничего не заподозрил. И незаметно дать знать отцу. И узнать, какого черта Манцо затаил на них злобу, ведь он никогда не стремился к престолу, ни они ему, ни он им никогда не переходили дорогу! Спустя мучительно долгие полтора часа Чезаре мчался домой во весь опор. Они с отцом решили, что Родриго должен остаться, чтобы усыпить бдительность Федерико, а Чезаре — сказать, что едет он не домой, а на дружескую попойку. Никто из коллегии пока не знал, что юный Борджиа помогает отцу в интригах, поэтому план сработал. Хлестал сильный дождь, Чезаре без пощады давал коню шпоры. В голове его проносились лица слуг: кто, кто из них, кто?! Но страх и нетерпение обращали в пепел едва зарождающиеся логические цепочки. Чезаре знал только одно: он должен быть дома. Во дворе он соскочил со взмыленной лошади и, весь мокрый (пока он был в пути, действительно началась страшная гроза), бросился в палаццо. По полутемным комнатам, по лестнице, запыхавшись, в мамины покои... И нырнул в тишину и мягкий аромат ее любимых духов. — Чезаре? — Расчесывающаяся перед сном Ванноцца изумленно бросилась к нему. — Боже мой, ты весь мокрый! Что ты тут делаешь, ты же должен быть с отцом? Юноша едва переводил дыхание, но заставил себя улыбнуться. Холодная от дождя ладонь легла на шею матери, Чезаре прижался лбом к ее лбу, впиваясь в темень глаз своими, такими же темными, тревожно и жарко пылающими. — Ничего... Я... Я понял, что безумно соскучился по тебе! И попросил у отца разрешения на визит. — Чезаре ослепительно улыбнулся. — Ты уже ложишься спать? Прости, я помешал тебе. Женщина мягко засмеялась и обеими руками взъерошила сыну мокрые, всклоченные волосы. — Так ты можешь мешать мне хоть каждый день, любовь моя! А где папа? — Остался на ночь. Мама... Можно я... — Нужно придумать способ остаться с ней на ночь, горячо стучало в голове, отлучиться и удвоить охрану, пока она спит... нет, нельзя! Он может напасть как раз тогда, когда я выйду... Черт, как сложно... Голова кругом... — М-можно я... расчешу тебе волосы? Как в детстве? Ванноццу явно изумляло столь нежное и откровенно странное поведение сына, но спорить она не стала. В последние годы ее мальчик все больше отдалялся от нее, уносился мыслями далеко-далеко за пределы созданного ею маленького домашнего мира, не за горами, Ванноцца предчувствовала это, тот день, когда он уйдет и физически тоже: будет путешествовать, общаться с разными людьми и совсем забудет свою маму... Так почему бы не воспользоваться приступом его внезапной нежности, какими бы тревожными ни были слишком выразительные мальчишеские глаза?.. Это был уютный вечер. Чезаре осторожно расчесывал матери волосы. Иногда Ванноцца ловила в зеркале его остановившийся, словно ушедший куда-то глубоко внутрь, взгляд и тревожное, будто бы даже немного заострившееся лицо, и на душе у нее тоже делалось тревожно — но она прижималась к сыну, сделавшемуся вдруг за последний год таким высоким и крепким, и страх уходил. Так женщина и задремала, положив голову Чезаре на грудь и со слабой улыбкой вдыхая аромат дождя, исходящий от его камзола. Юноша бережно, чтобы не разбудить, перенес маму в кровать и укрыл одеялом, как ребенка, до подбородка. Замер в нерешительности: что делать? Выйти и все же удвоить стражу? Черт, почему он не взял верх над своими эмоциями и не отдал приказ по дороге в ее покои! Сторожить у двери? А если он проберется через окно? А если что-то из вещей мамы уже отравлено?! Сердце у Чезаре зашлось сумасшедшим стремительным стуком. Глубокий вдох, стиснуть кулаки до боли, успокоиться... Все. Соберись. От тебя зависит ее жизнь. Все еще нервно подрагивая под одеждой, Чезаре накрепко запер окно и дверь. Несколько раз проверил засовы. Тихо передвинул небольшое кресло в глубокую тень в углу и сел там, так, чтобы видеть всю комнату. Шпага легла на колени, но юноша задрапировал ее. Рука медленно, размеренно скользила по клинку, Чезаре старался дышать глубоко и ровно. Это успокаивало. Его даже начало клонить в сон, когда ключ в двери с другой стороны медленно повернулся. Чезаре мгновенно вскочил на ноги, дремоту смело, словно лавиной. Глаза юноши ярко горели, пальцы крепко вцепились в рукоять шпаги. Лунный свет лизнул клинок, и тот ярко вспыхнул во мгле, нацеленный точно в грудь вошедшему. Тогда, в темноте, Чезаре даже не разглядел толком его лица. — Сеньор? — удивленный голос, быстрое движение рукой... Спрятал нож. — Простите, я только хотел... Убить мою мать?! Выдохни. Спокойно. Веди себя с достоинством, ты же Борджиа. И говори тихо, Ванноцца не должна проснуться. — Моя мать не нуждается в Ваших услугах. — Чезаре шагнул вперед, острие шпаги уперлось убийце в грудь. — Отдай мне оружие. Ему не нравилось, как медленно движется рука неудавшегося убийцы, поэтому острие шпаги демонстративно царапнуло его тело, проведя линию вверх до горла. «Без шуток», безмолвно говорил Чезаре. Мужчина и юноша неотрывно смотрели друг другу в глаза. Чезаре хотелось закусить губы, но это означало бы выдать свое волнение... Сердце сильно колотилось. Если он попытается метнуть нож, то... с такого расстояния не промажет даже ребенок... с другой стороны... — Я могу проткнуть твою глотку быстрее, чем ты бросишь нож, — ровным голосом предупредил юноша. — Сопротивляться не в твоих интересах. Он нарочно громко зашелестел одеждой, забирая кинжал, чтобы скрыть за шорохом ткани исполненный облегчения вздох. Ноги предательски слабли, Чезаре держался прямо лишь огромным усилием воли. Соберись, у тебя получается, ты уже его обезвредил... теперь нужно проводить его в темницу. Не сам, это слишком опасно: один на один у него много шансов сбежать, к тому же, ты сам едва держишься на ногах от страха. До ближайшего поста стражи. — Встань спиной. Руки за голову, чтобы я их видел. Иди. Вскоре убийцу отправили в темницу, а Чезаре с облегчением рухнул в кресло одной из гостевых комнат. Его крупно потряхивало от пережитого волнения, руки не слушались и даже не сразу смогли нашарить шпагой ножны. Мятущийся взгляд остановился где-то на одной точке в пространстве и больше не двигался, лишь глаза нервно блестели. Чезаре очень старался, но вместо глубоких, спокойных вдохов и выдохов тишину разрывали хрипы. «Успокойся, — уговаривал себя молодой человек, лихорадочно растирая виски ледяными от волнения пальцами, — все хорошо, мама цела... убийца арестован, я могу сделать с ним все, что хочу. Отец сумеет выпутаться из любого положения, если Федерико попытается убить и его тоже... Черт! Чем мы ему не угодили, этому старикашке?! Я о нем едва слышал, и отец тоже лишь изредка наносил визиты вежливости! Почему он решил убить... Убить мою маму?..» Среди кардиналов убийства были... не приняты. Подкуп, шантаж, компромат, что угодно, но не убийства. Чезаре всегда недоумевал, отчего так. Отчего они могут пойти на любую подлость, способную довести их недруга до того, что тот наложит на себя руки и отправится прямиком в ад, но не убьют сами? Это было бы даже... честнее. Даже пап римских, которые зажились на земле и сами прекрасно знали, что все ожидают их смерти, не убивали, хотя воздух в коллегии кардиналов густел от желания сделать это. Поэтому Чезаре не был готов к такому поступку со стороны Федерико Манцо. Поэтому сейчас он сидел в кресле, неподвижно глядя прямо перед собой, и пытался справиться с чувствами. Постепенно они успокаивались; мелькнула даже рациональная мысль послать весточку отцу, но Чезаре побоялся раскрыть себя. И вдруг новая мысль пронзила его, как мечом. Как ножом в руках того человека. Это была случайность. Я случайно подслушал слова Федерико. Если бы я не вышел в тот момент в коридор... сейчас я спал бы в палаццо Манцо, а моя мама... Чезаре беззвучно содрогнулся от ужаса, липкий холод пронзил его позвоночник. Мама была бы уже мертва... Юноша судорожно сглотнул и, в страхе закричать, зажал себе рот рукой. Полные ужаса глаза метались по всем углам. Она могла бы быть мертва, этот человек, этот чертов ублюдок мог бы убить ее! Уже не холод — жар, обжигающий и выжигающий все нутро жар ненависти пронзил его грудь. Челюсти стиснулись, сжались кулаки, впиваясь ногтями в ладони... Чертов ублюдок... Ненавижу... Убил бы сейчас собственными руками! И Федерико Манцо тоже, будь он трижды проклят! Сердце в груди лихорадочно зачастило. Чезаре обмяк в кресле, растерянно глядя куда-то во тьму. О чем он думает?.. Это грешно, это неправильно... Он не должен... Убийство — первый, самый страшный, самый горький грех... Юноша с глухим стоном закрыл лицо рукой. Он и прежде порой думал с раздражением, даже о собственном брате: убить бы его ко всем чертям, бесит! Но никогда — вот так. Чтобы все внутри скручивалось в комок от жгучей ненависти... Чезаре судорожно вздохнул и закрыл глаза. Скверный вечер, очень скверный вечер. Ему нужно успокоиться и, пожалуй, немного поспать. Теперь с мамой все будет хорошо. Юноша приказал стражникам занять посты у спален родных, потихоньку обошел их, убеждаясь, что со всеми все хорошо, и только затем юркнул к себе. Он думал, что проворочается до утра, но стоило только накрыться одеялом, как навалилась невыносимая усталость, и спустя миг Чезаре забылся тяжелым, прерывистым сном. Его разбудил оглушительный хлопок двери и голос отца. — Проснись! — Родриго с силой тряхнул его за плечо. Чезаре мгновенно подскочил с кровати: глаза широко распахнулись и вспыхнули, рука сама ужом нырнула под подушку, где покоился кинжал, но в следующий момент он обмяк и с раздражением ударил отца подушкой по голове. Тот отмахнулся. — Рассказывай. Чезаре так и заснул в одежде, скинув только камзол и сапоги, поэтому выглядел немного помятым. Растирая лицо, чтобы проснуться, он хрипло со сна бросил: — У матери был? — Да. Она цела. — Хорошо... — Чезаре медленно отнял ладонь от лица. Родриго на миг испугался: так тяжело, холодно и яростно смотрели почерневшие глаза. Резкое движение почти мальчишеской, но сильной уже сейчас руки: схватил за воротник, по-звериному вскочил с места, толкнул к стене... Глухое рычание: — Какого черта Манцо это сделал?! — У него счеты со мной! — рявкнул Родриго в ответ, грубо отталкивая сына от себя. Пока еще он мог его оттолкнуть, неокрепшего до конца мальчишку, но в будущем, это чувствовалось уже сейчас, он станет сильным мужчиной, и тогда... — Почему я не знаю? Я должен знать всех наших врагов! И когда его послушный, исполнительный сын, верное и покорное оружие в его руках, успел так обнаглеть?.. Родриго бросил на Чезаре изумленный взгляд, будто видел его впервые. Взбешенный, бледный от ярости, волосы всклочены, одежда помята. Глаза горят незнакомым злым пламенем. Жестоким огнем, в котором легко сгореть. — Он не враг нам! ...не был врагом... — Родриго сердито провел рукой по лицу. — Манцо уже десять лет, как находится в полной финансовой зависимости от меня; видимо, он озлобился, а потом... я переспал с его любовницей... Нас никто не видел. Я не знал, что она будет настолько глупа, что все ему растреплет! Чезаре поджал побелевшие от ярости губы, обнажая острые клыки. Отлично, еще и любовница... Глухое рычание завибрировало в груди, сильно стиснулись пальцы. От ненависти убить бы эту шлюху земля уходила из-под ног. Сначала она раздвигает ноги перед его отцом, а теперь из-за нее едва не погибает его мать. И отец тоже хорош! Юноша медленно обернулся к нему. Держи себя в руках, твердил он себе в мыслях, но слова эти тонули в стуке сердца в висках. Держи себя в руках, Чезаре Борджиа! Побелевшие губы. Глухая ярость в глазах. Рычание: — Из-за того... что ты не удержал в штанах свой член... я чуть не лишился мамы! Родриго и сам осознавал свою вину. Но признавать ее?.. — Мне теперь следует докладывать, с кем я сплю?! Щеки Борджиа-младшего невольно вспыхнули. Прежде он никогда не обсуждал с отцом его женщин и начинать не собирался. Он знал, что отец изменяет матери, его это, мягко говоря, не радовало, поделать с этим он ничего не мог, опускаться до скандалов не хотел, а теперь... аааа, черт с ним! Юноша сердито махнул рукой и с силой бросил свое тело в ближайшее кресло. Пальцы впились в переносицу, почти причиняя боль, с нажимом помассировали. Скверный вечер, скверное утро, очень скверное утро. Хотя бы мама в порядке... Эта мысль приносила незначительное облегчение. Отец стоял неподалеку, обхватив себя руками. Некоторое время оба молчали, не глядя друг на друга, но потом Родриго — смягчившимся, усталым голосом — поинтересовался: — Тот, кто... кого подослал Федерико. Где он? — Я отправил его в темницу. — Хорошо, — кивнул отец. — Мы должны... Чезаре резко поднял голову. Румянец уже сошел со щек, глаза смотрели холодно и решительно. Между бровей пролегла неглубокая вертикальная складка. — Нет. Я знаю, что мне с ним делать. — Сын мой?.. Но Чезаре не обернулся. Его решимости хватило надолго. Юноша успел дойти до темницы, пинком поднять дремавшего на низкой лежанке стражника, коротко рявкнуть, чтобы тот отпер камеру вчерашнего заключенного... Вошел. Стражник встал в дверях, готовый подстраховать, если заключенный вздумает бежать или напасть, но тот — закованный в цепи, помятый и измученный холодом и неудобствами — сидел неподвижно. Вчера перед сном Чезаре приказал не кормить его, не поить и не давать спать. Надеюсь, ты чувствуешь себя сейчас хуже самой паршивой собаки, зло ухмыльнулся Борджиа, глядя в чужое лицо. Теперь он видел его куда отчетливее. Полноватое. Со следами от оспы, как у многих. Серые невыразительные глаза, грязноватые волосы, больше всего похожие на шерсть бродячей псины, красивый нос с горбинкой и подбородок с ямочкой. Немного похоже на пористое тесто. Отвратительная морда. Убийца смотрел на него, прищурившись, и глаза его были холодны, как грязная дождевая вода. Чезаре отвечал ему взглядом брезгливости и ледяной ненависти. Протянул руку — убийца чуть отшатнулся, будто ожидая оплеухи — но вместо этого юноша только сжал его подбородок и потянул вверх, чтобы взглянуть прямо в эти почти бесцветные глаза. Похоже на грязный лед, какой сковывает улицы в разгар зимы, когда еще стоят лютые холода, но снег уже перестал радовать чистотой и свежестью. Чезаре хотелось брезгливо плюнуть в эту рожу. Или изуродовать ее ножом, резать его долго и жестоко, вырезать глаза и отрезать губы... его пугали собственные желания. — Имя. Убийца помедлил мгновение... — Эрнесто ди Ферро... милорд. Чезаре усмехнулся. «Милорд». Ему это понравилось. Пальцы на подбородке Эрнесто разжались, но теперь в них оказался нож, тот самый, из-под подушки. — Ты попытался убить мою мать... Эрнесто ди Ферро. Как ты думаешь... — Чезаре попробовал лезвие пальцем, и холодок пробежался по его телу от прохлады стали. Или нет... Холод шел изнутри. — Как ты думаешь, что я должен сделать с тобой теперь? Лезвие смотрело прямо промеж глаз убийцы, и в них отразился животный страх. Он порывисто встал перед юношей на колени, попытался было схватиться за рукав его рубашки, но Чезаре брезгливо выдернул руки. Тошно было смотреть, как он трясется. — Прошу, милорд, пощадите! Я же... я не наемник какой-нибудь, я честный, добрый христианин! Я... у меня жена болеет, милорд, мессере Манцо сказал, что... Чезаре со всех сил ударил его по лицу кулаком, а когда голова Эрнесто отлетела назад — схватил его за волосы так, чтобы горло осталось беззащитно оголенным. — Что смертью моей матери ты выкупишь жизнь своей жены?! — Нет... милорд... — хрипел тот, царапая его руки ногтями. — Пощадите... прошу... Отпустите меня, я раскаиваюсь, раскаиваюсь... вы ничего обо мне не услышите... пощадите!!! — Клинок прижался к его горлу, и мужчина забился в его руках, как пойманная рыбешка. Тощая такая, вонючая рыбешка... Больших сил стоило удерживать его на месте, даже заныли руки. — Пощадите... — слабо повторил Эрнесто ди Ферро. — Милорд... Милорд... Чезаре видел, как под лезвием расходится сначала кожа, а затем плоть. Видел алое, влажное, еще живое нутро. Теплая кровь брызнула из-под клинка и окропила его руки — они задрожали так, что ди Ферро легко мог бы вырваться, но он не мог. Уже не мог. Его голова была наполовину отрезана. Чезаре видел, как из его тела толчками уходит жизнь... И стоял неподвижно, ожидая, пока все закончится. Он тяжело и хрипло дышал, в глазах поселилась больная муть. Ему казалось — сейчас вырвет; тело наполнилось слабостью... Юноша слабо качнулся, на миг захлебнувшись воздухом, схватился за мокрую стену... Ему не верилось. Неужели это правда? Еще минуту назад этот человек был жив. А теперь — движение руки, его руки — и жизнь от него уходит... Чезаре взглянул на собственную кисть так, словно впервые видел. Длинные сильные пальцы, загорелая кожа, кажущаяся землисто-серой в скудном освещении подземелья, перстень на указательном, чуть виднеющиеся вены на внутренней стороне запястья. Обычная рука. Рука убийцы. Если бы он мог — вырвал бы ее с корнем и бросил прочь в порыве отвращения к себе. Эрнесто ди Ферро (Эрнесто ди Ферро, Эрнесто ди Ферро, повторялось в мозгу, как прилипчивая до судороги мелодия) затих у его ног, захлебнувшись собственной кровью. Секунду Чезаре смотрел на него пустыми глазами. ...мама, ее теплые руки и ласковая улыбка, мама, теплые глаза, кудри, разметавшиеся по подушке, она спит, доверчивая и спокойная, верящая, что с ней ничего не случится, пока он и отец рядом, мама... Чезаре шагнул вперед и вновь приподнял голову Эрнесто за волосы. Отрезать ее от тела было трудно, человеческая плоть оказалась в разы непокорнее даже самой плохой баранины. Чезаре подташнивало, пальцы покрывались холодным потом, но он упрямо довершил работу до конца. Он думал, что человеческая голова будет тяжелой, но та оказалась легкой, как кожаный мяч для игры в лапту. Юноша судорожно сглотнул, глядя в мертвое лицо. Теперь Ферро был бледен, как смерть, его черты навсегда застыли в болезненной судороге. Пальцы Чезаре дрожали, зарываясь в его волосы, и их все еще покрывал холодный пот. Пятьдесят ударов плетью по спине, определил себе наказание молодой человек. Не меньше. Больше — возможно, если выдержу. А теперь — отправить подарок для Федерико Манцо. К подарку Чезаре приложил короткое письмо: «Борджиа не прощают тех, кто перешел им дорогу. И не щадят. Чезаре Борджиа». Именно в тот день вся коллегия кардиналов узнала, что Чезаре — не просто мальчишка, иногда появляющийся вместе с отцом, что он — такая же сила, и с нею нужно считаться. Но тогда, отправляя письмо и голову в большой, обитой бархатом шкатулке, Чезаре об этом не думал. Он чувствовал себя будто закованным в грязный лед разгара зимы, когда снег уже не радует свежестью и... невинностью. Чезаре не помнил, как оказался на крыльце палаццо, не знал, откуда у него в руках взялась бутылка самого крепкого вина. Он помнил только, что ему было очень холодно и мерзко. Руки бессильно свешивались в утренний серый полумрак. Изредка горло обжигало алкоголем, Чезаре пил и не чувствовал вкуса; пил и не пьянел, хотя должен был бы, и оттого жадно глотал вино все больше и больше. Эрнесто ди Ферро, продолжало больно звучать в голове. Эрнесто ди Ферро, Эрнесто, сын Ферро... Кем был этот человек? У него больная жена, если только он не солгал, вероятно, есть дети и даже внуки — как они все проживут теперь? Куда он отправился, этот Эрнесто, куда он, Чезаре, его отправил, в рай или в ад?.. А куда он хотел бы? Прежде думал — пусть провалится в самое пекло! — а теперь... наверное, если бы он знал, что Эрнесто попадет в рай, ему было бы легче... Еще один большой глоток. Чезаре ощущал себя настолько грязным, что хотелось забраться в обжигающе-горячую воду и драить себя самой жесткой мочалкой, пока он не увидит собственного мяса. Такого же алого и влажного, как у Эрнесто. Звук, похожий на всхлип, вырвался из груди Чезаре. Пальцы задрожали и выронили бутылку и нырнули во всклоченные волосы. Ненавижу, рванули темные пряди. Ненавижу! ...кого? Его? Себя?.. Чезаре со стоном опустил голову еще ниже. Ладони до боли сжимали голову, Чезаре хотел причинить себе боль, желание это, бессловесное, но сильное, напряженной дрожью отдавалось в кончиках пальцев. Задыхаясь, юноша царапнул себя по щеке, царапнул еще раз, еще, оставляя розовые полосы. Горячие слезы от боли — не в щеках, нет, в сердце — навернулись на глаза, почти потекли вниз, почти проступила на коже яркая кровь... — Чезаре? — послышался за спиной мягкий голос. Юноша мгновенно испуганно взвился на ноги, ногой отбросил прочь опустевшую бутылку и обернулся. Мама... Острая нежность омыла каменистый остров его глухой ненависти и горького отвращения. Мама стояла на пороге дома в одной ночной сорочке и улыбалась. Темные волосы рассыпались по плечам, глаза чуть щурятся от солнца, руки обхватывают плечи, защищаясь от утреннего холодка... воплощенная нежность и покой. Его мама. Спасенная им... Порывистым движением Чезаре бросился к ней и стиснул в объятиях. Голос звучал хрипло и прерывисто, и так же прерывисто в груди колотилось сердце. — Не стой на холоде, мам, простынешь, пойдем в дом, — сбивчиво тараторил молодой человек. Язык заплетался: то ли алкоголь брал свое, то ли эмоции не давали говорить ровно... Мама на мгновение мягко прижалась к нему, улыбаясь; нежно обхватила ладонями лицо, пристально заглянув в бездну боли в черных глазах. — Дорогой, что случилось? Вы с папой что-то от меня скрываете. Чезаре мягко улыбнулся, но в глазах улыбка не отразилась. Ванноцца почувствовала, как сын неуловимо выпрямился, как будто бессознательно отстраняясь, отталкивая... В будущем он будет делать это чаще. Его руки будут ласково лежать на ее плечах, он с улыбкой и холодком во взгляде будет говорить, что все хорошо — но она все равно будет чувствовать тонкую, прочную стену между ними, возникшую по мановению его руки. — Прикажи слугам накрыть стол для завтрака, хорошо? — очень мягко попросил Чезаре. — Я скоро приду. — ...отец, конечно, был в ярости. Отчитал, дал мне пару оплеух... но с Федерико Манцо мы разделались, — Чезаре неприятно ухмыльнулся и сделал последний глоток из бутылки. Пока один рассказывал, а второй слушал, она кочевала из рук в руки, постепенно пустея. — Мда-а... Даешь ты, братец. — Хуан показательно ухмыльнулся, но глаза у него были тоскливые. Довольно долго они молчали, отрешенно и устало глядя в темноту, пока Хуан не окликнул: — Эй... Чезаре. — М? — А лицо этого Эрнесто, как там его... Ты помнишь? Болезненные влажные огоньки мерцали в темени его глаз. Чезаре долго молчал, глядя туда, в тоскливую темноту. Сказать правду? Солгать?.. Тяжело выдохнул. — Нет. Почти не помню. Даже глаз... — Он резко встал, встряхиваясь, как зверь, и грубо взвалил брата себе на плечо. — Пошли, служитель Бахуса*, нам завтра весь день стоять с траурным видом. — Веди меня, Вергилий, прямо в ад!* Хуан смеялся громко и весело — так весело, что Чезаре как наяву видел его сердце с глубокой раной, из которой толчками вырывалась кровь.