Мгновения

Шинпачи хороший – это было тем, что Кагура всегда знала, несмотря на все издевки, колкие фразы и ехидство, сросшееся с ее натурой намертво и бесповоротно. Она всегда знала, но никогда не говорила, чтобы вдруг этот глупый мальчишка не зазнался ненароком от таких комплиментов с ее стороны. Сама Кагура, слишком хорошо осознающая и принимающая свои недостатки, знает, что для нее Шинпачи и вправду слишком хороший. Она лениво жует якисобу, развалившись на диване, как в старые добрые времена, смотрит в потолок, пока Шинпачи за столом – Гин-чана – разбирается с какими-то бумагами. Раньше это было привычно вот так молчать под противное жужжание телевизора, включенного на фоне, но теперь Кагура и вправду совсем не знает, о чем говорить с ним. Он не стал чужим, нет – Кагура чувствует, что Шинпачи все тот же улыбчивый дурак, не умеющий отказывать в просьбах, – просто он теперь другой. На языке крутится слово «повзрослевший», «возмужавший», но кажется, что и этого будет недостаточно. Кагура косится на Шинпачи – сосредоточенного, такого занятого – и думает о том, что Шинпачи был взрослым не по годам уже тогда, когда они впервые встретились. Она была одна – одинокая, забытая, брошенная, – у него была старшая сестра, которая взвалила все на свои хрупкие женские плечи, и желание быть поддержкой, а не непосильным грузом для Таэ, что и толкало его вперед, заставляло смотреть на вещи с позиции взрослого, а не ребенка. Мальчишка бы не справился с ношей, оставленной ему Гин-саном. Наверное, это у них в крови, думается Кагуре, когда она вспоминает Таэ – сильную, уверенную, взвалившую на свои хрупкие плечи мечту о восстановлении додзе и желание вырастить из брата достойного человека. Она с твердостью тащила весь груз на себе до этих самых пор, пока ее маленький брат не стал взрослым, способным перенять эту ношу на себя и посвятить себя тому, чему Таэ отдавала всю свою жизнь. Это было достойно восхищения, но Кагура никогда, наверное, не скажет ему об этом. Она не знает, как поступила бы на его месте – сбежала, спряталась или гордо бы приняла эту роль, – но точно уверена в одном: одна бы она не стала этим заниматься, за ее спиной стояли бы друзья, готовые помочь в любой ситуации. Но все оставили Шинпачи – и Гин-сан, и Кагура, – и ему приходилось справляться самому с Йородзуей. И потому Кагура не может не спросить: – Шинпачи-кун, ты ненавидишь меня? Она переваливается через спинку дивана, а затем вытягивается на нем в полный рост, чтобы лежать к нему лицом. Шинпачи поднимает на нее взгляд – не усталый, не разбитый, а уверенный и, быть может, даже обиженный ее вопросом. – С чего такие мысли, Кагура-чан? – Мы с Гин-чаном бросили Йородзую на тебя одного, – тянет Кагура и старается, чтобы это выглядело как можно более легкомысленно, чтобы не выдать своего страха быть ненавистной ему. Шинпачи улыбается, и Кагуре становится неловко от этой улыбки – мягкой, нежной, почти что любящей и заботливой. – Я не смог бы тебя ненавидеть, Кагура-чан, – говорит он. Кагура отворачивается в сторону, словно на журнальном столике находит что-то гораздо интереснее беседы с ним, только для того, чтобы он не увидел ее пунцовеющих щек. И кто же говорит такие вещи с серьезным лицом, дурак? Они не затрагивают эту тему до позднего вечера, когда Шинпачи вроде как планирует уйти домой, но хочет остаться, потому что ночевки в Йородзуе входят в привычку за эти годы. Он стоит у выхода, не решаясь ни уйти, ни остаться, а Кагура с нарочито скучающим видом следит за ним, стоя у косяка. – Так ты остаешься? – все-таки спрашивает она и надеется, что его ответом будет твердое «да». Без Гин-чана и Садахару Йородзуя ночью выглядит невероятно одинокой, и Кагура совсем не хочет оставаться одна пусть даже и до утра, когда Шинпачи вернется. Она ушла, чтобы стать сильнее, чтобы вырасти морально и физически, но что толку от силы, если ей некого будет защищать? – А ты хочешь? – Шинпачи играет грязно, отвечая на вопрос, а Кагура не готова признать, что нуждается в нем. – Я первая спросила. Он смеется, и Кагура не может не улыбнуться этому. – Я скучал по этому, – говорит он. – Правда, скучал. Кагура не знает, что на нее находит, но она срывается с места – и Шинпачи даже дергается в сторону, словно боясь, что она его ударит – и прижимается к нему. Он подрос и стал широкоплеч – это было тем, что Кагура заметила с первого взгляда, – но ощущать это было совсем другим делом. Кагура утыкается лбом в его грудь и пытается обхватить его руками в слепом объятии – не чтобы выплакаться, а чтобы понять, что она и вправду вернулась домой и что это настоящий Шинпачи, а не один из ее бесконечных снов. – Кагура-чан?.. – Шинпачи не знает, что сказать, но руки сами тянутся обхватить ее, прижать сильнее, пройтись в легком движении по длинным рыжим волосам. Только сейчас Кагура понимает, как сильно нуждалась в этом и она, и он. Одно дело было видеть его, узнавать в юноше давно знакомого мальчишку, а другое – чувствовать его присутствие, его тепло, жаркое дыхание и бешеное сердцебиение рядом и знать, что это не обман. – Я знаю, что это эгоистично такое просить, – тихо говорит Шинпачи и даже зарывается носом в ее волосы, – но можешь пообещать, что больше не исчезнешь? Кагура – ято, порывистая, страстная, дикая натура, давно утратившая свой настоящий дом и сумевшая обрести его на далекой от него Земле. И потому такие обещания для нее – непомерная роскошь, соразмерная приговору навсегда остаться запертой в одном месте и не увидеть ни одной другой планеты. – Да, – лихорадочно шепчет Кагура и изо всех сил старается не разреветься. – Да. Но, наверное, она все-таки не прочь провести всю свою жизнь на Земле, если рядом будут Шинпачи, Гин-сан и Садахару.