White sparrows

Идя по улице в центре Майами, я не замечаю шума машин, неприлично громких разговоров прохожих, сухой грязи, которая въелась в этот город, стала неотъемлемой частью этого гадюшника, как и я сам. Нет, в этом месте я вижу только призраков, фантомы моей... нет, нашей жизни. Вот он, перекрёсток, где нас чуть не сбил на чёрном кабриолете какой-то криворукий мудак. Помню, с каким забавным злорадством она наблюдала, как знакомый патрульный выписывал ему штраф. А я просто смотрел на её по-детски озорную широкую улыбку. Или вот эта цветочная, где я тщетно пытался купить ей хотя бы розу. Тщетно, потому что за утренней чашкой крепкого, как её характер, кофе, в магазинах, пока выбирала, постоянно отплевываясь, приличный пиджак, чтобы соответствовать статусу, даже во сне она была копом. Да она была лучшим полицейским всея Майами, посылающим меня с моей романтикой к чёрту, если не дальше. Что ж, я понимал и молча отступал, сворачивая свой "сопливый арсенал". Все-таки последним подарившим ей прогулку на яхте с огоньками был хладнокровный убийца. Забавно, да? Ну, ледяной убийца, холодная кровь... Впрочем, неважно... Черт возьми, сейчас даже за мятую фотографию моих цветов в её руках я бы отдал годы своей жизни. Те годы, что все равно никчёмны и жалки. Ресторан. Сердце сжалось от горечи и нахлынувших воспоминаний. Кажется, эти острые осколки памяти сейчас разрежут мои красные от неизлечимой бессонницы глаза. Внутри все по-прежнему, как будто время застыло в этих стенах, увешанных выключенными на светлое время суток гирляндами. Ближе к центру лабиринта из хаотично нагроможденной мебели, недалёко от исцарапанного бара — столик на двоих. Бывшее нашим пристанище стало моей одинокой отмелью. Присаживаясь на жёсткий деревянный стул, я каждый раз оглядываю помещение и верчу в руках маленькую декоративную свечку. Я уже не пытаюсь её выпить или просто зажечь. Мой разум устал, хотя и не потерял концентрации, и я заказываю себе только только бутылку пива, давно переставшего радовать душу. Зачем мне холодное пиво, если меня и без него время от времени пробирает озноб? Иногда уже выучившие меня официанты молча приносят тарелку с холодной едой, как будто в ней есть нужная мне частица утешения. Я не осуждаю их, но не каждое горе можно заесть и сжечь острым сандвичем. Порой не в силах сдерживать эмоции, я встаю и выхожу в обшарпанную уборную, там долго промываю лицо ледяной водой и смотрю на своё осунувшееся лицо в треснувшее, прямо как моя жизнь, зеркало. Точно как тем самым вечером, вот только стекло ещё было целым. Тогда меня в эту комнату выгнало волнение — сегодня я здесь наедине с отчаянием. Я выйду, но не увижу, как моя Деб валит на пол того ублюдка с пистолетом. Я снова оказался выставлен трусом, которому не место не только в полиции, но и рядом с ней, с героем. А мне даже стыдно было тогда обнять её, успокоить, как подобало бы. Неловкий, эгоистичный, импульсивный, самонадеянный, гордый — все это обо мне. О прежнем мне. В нынешнем Джоуи не осталось уже совсем ничего, кроме боли, на место которой незаметно придёт апатия. Если бы я только знал, как можно было все исправить, если бы только в мои прокуренные мозги закралась мысль о том, что все и так было хорошо без моих попыток подняться на ступень выше и затащить её с собой. А тот Куинн хотел "большего". Ну и получил, сука, сполна. Холодный ветер, кажется, насквозь пронизывает мои выступающие рёбра, и я чувствую себя беспомощным. Я буквально ощущаю, как становлюсь старее. Позади осталась уже половина моей жизни, если верить Данте. Да, меня, такого отъявленного раздолбая, много что накрыло вместе с волной безысходного горя. Я будто заново научился читать. Она бы фыркнула, увидев у меня на полке "Божественную комедию". Моя Деб сейчас должна быть в раю, но я не могу встретить её там, как Алигьери встретил свою Беатриче. Если бы только мы могли пройти сначала пути наших жизней рука об руку, состариться, а потом вместе вознестись на светлое небо. Нас не смогли бы разделить наши грехи и пороки, но смог разлучить выстрел поехавшего на голову ублюдка, которого недолюбила мать. Скатываюсь в бездну пафосных и оттого бесполезных параллелей. Ну и как не вспомнить её брата. Я все понял, постиг всю подноготную этого существа. Маньяк, до которого мне не дал добраться один лейтенант по собственной слепоте, а преемницу я не мог ранить догадками сам. Тогда это были лишь предположения, ха. Я причинил ей столько боли и разочарования, что бить в лобовую обвинениями было бы самым гнусным из моих предательств. Но за что я искренне ненавижу этого кровавого психа, так это за незаметное потакание той половине Деб, что хотела порвать со мной. Я не настолько идиот, что мог бы полностью пропустить следы их бесед обо мне. Отчётливо помню, как он ответил тогда в коридоре. «Блинчики были весьма неплохими». Только растерянность удержала меня тогда от удара в его невозмутимое лицо. Самозащита. Да там не пахло самозащитой, я это понимал. Но почему-то вслух сказал только одно. «Это однозначно самозащита». Ради неё ли? Первая неделя после шторма осталась в моей памяти мутными эпизодами, и я просто не могу быть уверен в чем-либо. В какой-то ничтожной степени глубинная часть меня благодарна ему за осуществлённую месть, хотя она же жаждала шанса сделать это собственноручно, в чем я признался вслух. Но не могу не сказать, что как раз смерть её брата принесла мне облегчение. Я не смог бы знать, что где-то в мире существует ещё живой человек, так или иначе связанный с ней. Я не стал бы искать утешения в исповеди у серийного убийцы, ибо я сам себе священник и прихожанин. Богослов, которому Бог никогда не платит. И снова сравнения. Как же я жалок в своих попытках облачить лишенные цвета эмоции в красивую обёртку. Интеллектуальное обогащение (да, уже можете смеяться) не пошло на пользу обогащению моральному. Иногда тёмные мысли уходят в сторону, и я, теряясь в собственном разуме, криво улыбаюсь. Я буквально чувствую, как сжимаю её руку, пока мы бежим под соломенный навес, прячась от застигшего нас на пляже по-местному тёплого и обильного дождя, но в действительности всё горько и прозаично. Я открываю глаза и смотрю, не моргая, на стену, выложенную потертой плиткой, пока холодные струи душа стекают по моему телу. Выйдя в гостиную, все ещё прижимая к лицу мокрое полотенце, я не ложусь, а именно падаю на диван. Как это все похоже на то утро, когда она повалила меня, заливисто смеясь, и начала выпытывать, какие имена мне нравятся. Я, если быть честным, был слегка потерян в приятном смысле этого слова и только недоуменно поднял брови, наморщил лоб и поджал губы. Наблюдая моё непритворное замешательство, она отпустила мои плечи, которые до сих пор прижимала к дивану, нависнув надо мной, и легла рядом, прижавшись к моему боку и положив свою руку мне на грудь. Мы молчали. Я чувствовал, что она готова что-то сказать, спросить или пояснить, что-то такое, что она сама считала недостойным себя и чуждым. Она поворачивала, несколько это было возможно, свою голову ко мне, приоткрывала рот, набирала воздух, но так и не решалась выпустить эти слова наружу, как будто почему-то боялась упасть в моих глазах. В этот момент я более тонко чувствовал именно её эмоции и переживания, чем тепло доверчиво прижавшегося ко мне тела, но не мог угадать хода её мыслей. Через пару минут она вздохнула (разочарованно, как мне показалось), перелезла через меня и быстрыми шагами ушла из комнаты, отрывистым и неестественно бодрым голосом бросив мне, даже не оборачиваясь, что-то про то, что мы опоздаем в участок. Я до сих пор растерян в своих догадках о цели, о подтексте её вопроса и раскаиваюсь в том, что не проявил настойчивости и упрямства, когда оно было действительно нужно. Когда я узнал, что её тело так и не было обнаружено, безвозвратно исчезнув в воцарившемся тогда над Майами хаосе, перед моими глазами непроизвольно возникла картина: с иссиня-черного неба, из самой гущи грозовых туч к земле упала стая белых, как морская пена, воробьёв и унесла её прочь, ввысь, как можно дальше от этого погрязшего в пороках места. Я не отдавал и до сих пор не могу объяснить себе, почему увидел именно такую странную, но такую поэтически прекрасную сцену. В моём сердце, пронзённом контрастно чёрными и безжалостными стрелами по сравнению с этими светлыми бойкими птицами, оборвались струны, благодаря которым во мне ещё могла звучать гармония; эти струны связывали мою прогнившую душу с островами света, как шаткие мостики, а теперь не стало и их. Я упал на колени и начал взывать к вышним силам так, как не делал этого с начальной школы, но не получил ответа и утешения. Все познаётся в сравнении, и именно тогда я воистину познал отчаяние. В моем шкафу есть полка, на которой бережно отглаженными лежат те вещи, что сначала забыла она, кое-как покидав в сумки самое необходимое после разрыва на почве моего предложения, а потом пропустил я, когда упаковывал остальное. Изредка я опрометчиво решаю, что моё эмоциональное состояние уже стабилизировалось, достаю одну из её клетчатых рубашек и, прижав ткань к лицу, вдыхаю родной для меня, неповторимый запах, будто навечно сохранённый специально для меня. Забываясь, я начинаю плакать, и рубашка пропитывается солеными ручьями. Только так мы можем существовать вместе. В синтезе её запаха и моих слез. А телефон на подоконнике? Я испуганно вздрагиваю каждый раз, когда он звонит; мне до сих пор мне кажется, что это звонит она. Знаете, как Меркьюри пел? «I'm going slightly mad». Пел именно с тем вкрадчивым выражением, в котором сквозило сумасшествие. По моей спине проходит в такое время неприятный холод, с которым я просто не могу бороться, мои нервы слишком расшатаны. Я говорил, что именно поэтому ушёл из участка? Коп, испуганно хватающийся за рукоятку от любого нового или, как ему кажется, угрожающего звука, больше не может быть копом. Я сам представляю опасность своей неуравновешенностью. Пока что она проявляется лишь в таких нервных вздрагиваниях и внезапных приступах душащего плача, от которых хочется упасть на пол и лежать лицом вниз. К полицейскому департаменту я не хожу уже очень давно. Последний мой визит, когда я забирал оттуда самые-самые последние личные вещи, закончился тем, что Анхель поднимал меня с грязного, истоптанного пола. На меня смотрели с таким сочувствием, такой жалостью, что мне стало лишь хуже. Я изо всех сил стараюсь не пресекаться ни с кем из прежних знакомых, не могу даже смотреть на оружие. Трясёт даже от кухонных ножей, смешно и грустно. Да, уход из полиции был единственным рациональным решением, которое я принял после её смерти. Её смерть. Моё сердце, о состоянии которого я могу бесконечно придумывать сравнения, как можно было подумать, тогда просто остановилось. Пропустило не один удар, а сразу два. Нет, пять. Уставший, вымотавшийся после эвакуаций и всего того, что заботливо принесла "Лаура", дежурный из клиники будничным голосом сообщил, что тело Деб бесследно исчезло, и никто не может объяснить, как такое могло произойти. Добавив сухие слова соболезнований и извинений, он повесил трубку. Сейчас я начинаю склоняться к тому, что кто-то самовольно совершил над ней акт эвтаназии, а затем избавился от трупа. Мне жутко от мысли, что человек тихо смог сделать подобное, и я не могу развить свои соображения дальше этой догадки. Я никогда не был умён, никогда не был честным, талантливым детективом, и трагедия лишь закрепила во мне все недостатки. У меня есть единственная догадка, и в её пользу говорят аргументы, неконтролируемо раздражающие мой мозг, но даже к этому навеки заклейменному для меня своими же сотнями убийств человеку я не могу применить эти до ужаса хладнокровные, расчетливые и безжалостные действия. Безжалостные ли? Может быть, самые милосердные из возможных для живых и для мертвых. Все могло быть таким простым, если бы не было сложным. Варварское вторжение этого жестокого блюстителя милости лишило меня возможно не только попрощаться с ней при жизни, но и когда эта тонкая нить уже оборвалась. Мне не суждено было бережно нести её гроб к могиле, выступить на торжественной церемонии чествования погибшей при исполнении обязанностей героини этого города с короткой речью, которую я спонтанно написал на обрывке старого протокола в порыве чувств. Впрочем, церемония-то была. Просто это я не смог выдавить и слова, кроме приветствия всем собравшимся. Слезы душили. Мне не было стыдно рыдать перед стражами порядка Майами, мне было все равно, что обо мне подумают. Мне только страшно, что однажды это параллельное отношение к миру приведёт к решению наложить на себя руки. Для меня над побережьем теперь вечно господствует погода, предшествующая шторму. Тучи сгустились — солнце больше никогда не будет светить. Да, точно, её унесли воробьи. Белые воробьи. Теперь я даже не сомневаюсь в том. Они дали ей время, чтобы сказать те самые слова, которые я сам почему-то не произнёс. «I love you, Joey». Отчего я не ответил ей взаимным признанием? Почему я потерялся, почему то ли переспросил, то ли промямлил что-то бессмысленное? Мне даже не довелось больше увидеть её лучистые глаза открытыми... Я глупил всю жизнь, но это было самое роковое проявление тупости в моей жизни. Снова хочется плакать. Не просто тихо всхлипывать, а громко рыдать, сглатывая и поминутно вытирая лицо рукой. Ей было больно, когда её настигла пуля, но боль, которую испытываю сейчас я, наверное, ещё сильнее. Эгоистично? Что ж, соглашусь. Но мои страдания нельзя исцелить таблетками или хирургическим вмешательством. Мне очень плохо. Я не ищу ответов, не пытаюсь оправдать несправедливость, объяснить себе её предназначение в этом мире, но Господи, если ты действительно слышишь это, но почему-то не считаешь меня достойным ответа, помоги мне понять то, что жестко рушит стену моей колеблющейся веру в тебя. Почему она? Почему погиб самый прекрасный на этой земле человек, самый светлый, самый самоотверженный, самый храбрый, самый лучший? Деб должна была жить, нести свой дозор над этим городом вместе с нами. Вместе со мной. Она не заслуживала такой кончины. Так просто не должно быть. Разве не на таких, как она, ещё держится этот мир? Где твоё правосудие, Господи? Где оно?! Наша любовь сохранится. Через каждую минуту моего никчемного существования я пронесу это чувство, и вовсе не потому, что теперь больше некому нести стражу над её честью, над следом, который она оставила при жизни, а потому что это сделало бы её счастливой. Может быть, она незримо рядом со мной каждую секунду, пытается меня утешить, но её не пускает граница между миром бесплотным и миром нашим. Я верю, что так и есть, что она смотрит на меня, что тоже хранит наше чувство даже где-то там. Белые воробьи, заберите меня.