Исповедь

Но говорю вам, воистину Господь сотворил настоящее в каждом его мгновении, которое, следуя одно за другим, предстает нам, смертным, в непрерывности существования. Но куда в таком случае уходит прошлое? Сохраняется ли где-то и тем самым существует равно с настоящим? Или исчезает в небытие, из какого творится следующий миг? Жан оторвался от книги и потер уставшие глаза длинными пальцами. Приложил ладонь ко лбу, неожиданно горячему, взъерошил темные кудри. Хотя... В том, что его лоб кипел не было ничего удивительного. В крохотной комнатке исповедальни святой отец сидел уже третий час, подменяя брата по ордену, отозвавшего его после общего обеда. - Отец Жан? - добродушный старик придержал мужчину за локоть, когда с трапезой было покончено и братья постепенно разбредались по кельям. - Отец Геральд? - Не мог бы ты подменить меня в исповедальне, брат? Я чувствую чрезвычайный подъем душевных сил. Старик пожал плечами, словно прося прощения за такой несвоевременный подъем. Жан понимающе кивнул. Отец Геральд был славен откровениями, ниспосылаемыми на него ангелами, и всегда после них рождал прекрасные тексты толкований. В самом деле, отец Жан был рад тому, что в ближайшее время не останется в одиночестве. Около месяца назад он, к своему неимоверному стыду, поймал себя на мысли, что совершенно не думает о том, о чем положено думать духовнику. Его совершенно не занимало ни спасение души, ни постижение богооткровенных истин, ни переписывание благодатных книг. Отец Жан мечтал не об этом. Его мысли все чаще уносились прочь из монастыря, подогреваемые исповедями десятков грешников, которых он уже знал по голосам. Мерзавцы, растлители и насильники. И каждый раз новые истории. Про визжащих девок, про сено и узкие переулки. Но в его мыслях были не женщины, вырывающиеся или приникающие, молящие о помощи или стонущие от страсти. Он думал не о них. В его мыслях было место лишь крепким рукам с мозолистыми от тяжелой работы ладонями, тяжелому дыханию и дрожащему басу очередного исповедника, возбуждавшегося от собственных слов в соседней комнатушке. Через соседнюю комнатку, перегородкой осинового дерева отделенную от священнической, один за другим текли кающиеся в своих незначительных прегрешениях горожане, прибывшие сюда, в лесной монастырь с утренней проповеди в главном храме. Но под вечер поток перестал быть таким плотным, новые люди подходили все реже и говорили все меньше, стараясь успеть домой засветло. Отец был рад прихваченной книге, и вынужденный сидеть в исповедальне до первой звезды теперь коротал время за чтением, но и читать становилось все труднее. От единственной свечи остался только огарок в половину большого пальца. Закатная тьма за крошечным окошком в его крошечной комнате подсказывала, что до ночи оставалось не так уж много времени. Он не услышал, как за перегородкой скрипнул пол. - Святой отец... Жана передернуло. Белые руки дрогнули на коленях, скрытых черной мантией. И дело было не только в неожиданности, с какой раздались за окошком эти слова: голос словно проник внутрь отца Жана, добравшись до самых костей. - Я согрешил. Окошко, простая деревянная решетка, не достаточная, чтобы что-то разглядеть, но достаточная, чтобы пропустить мягкий, бархатный голос. Голос, который отличался ото всех других. В нем не было трепета, не было надлома или фальшивой дрожи. В нем не было ни капли раскаяния. - Что ты сделал, сын Божий? - спросил отец Жан скорее настороженно, чем заботливо, как полагалось священникам. - Третьего дня я возлежал с мужчиной, - раздался спокойный голос. Волосы святого отца встали дыбом. Он поправил воротничок и судорожно вздохнул. - Ты правильно сделал, что пришел покаяться в своем проступке. Ты, конечно, должен тщательно прочувствовать всю его тяжесть, прежде, чем я назначу епитимью. - Конечно, святой отец. Он говорил без тени стыда, не скрывая никаких подробностей, кроме, разве что, имен. Демон. Только демоны способны так спокойно рассказывать о таком. За окошком скрипнул старый дощатый пол. Исповедник переминался на коленях, и Жану, застывшему в кресле, показалось, что он приблизился к самой решетке. Чарующий голос стал звучать тише и ближе, как будто кающийся склонился к самому уху святого отца. Жан сидел неподвижно, даже не замечая, что, распахнув глаза, уставился в темноту, и что пальцы отчаянно сжимают колени. Нет. Они держатся за колени, как за уступ на отвесной скале. Если Жан отпустит его, если позволит расслабиться хоть на миг, - рухнет в бездну. И камнем будет лететь вниз, в самый Ад, где его, конечно, и так уже ждут. Даже прислали вестника, который рассказывает ему, плотью страждущему плоти, как хорош был нежный юноша-рыбак, как он стонал и извивался в руках грешника, как исповедник ласкал его грудь, как его язык скользил по ее шее и какой благодарностью слезились синие глаза. Исповедник говорил, лаская слух священника томным голосом и распаляя воображение развязными образами. Святой отец пробовал читать молитву, перебирал четки, но это не помогало. Этот мужчина за перегородкой, должно быть, сам Дьявол. Теперь Жан уже не сомневался, что сил, с которыми его столкнула судьба, ему не побороть. Грешник рассказывал долго, он наслаждался этим, как будто чувствуя отчаяние святого отца и подпитываясь им. Священник оказался в западне. И до чего бестолковой! Ему хотелось открыть окошко, чтобы заглянуть бесстыдцу в глаза, воззвать к его совести, но священник одернул себя едва ли не вслух. Ведь он здесь для того, чтобы даровать падшему прощение, сызнова приобщить к церковной благодати. Но почему-то тело его творило прямо противоположное. Руки сами собой разжались и уже поспешно сдергивали рясу, стремясь добраться туда, где так остро требовалась помощь. Голос за решеткой стал насмешливым, и хитрое приспособление оказалось между створкой и засовом, сдернув последний. Оно исчезло прежде, чем священник понял, что произошло. Святой отец сидел в темной комнатке, его ряса валялась у ног. Одной рукой он исступленно ласкал член, пальцами второй терзая сосок, когда окошко оказалось открытым. Жан оцепенел, в ужасе уставившись туда, откуда теперь открывался отличный вид на то, чем он занимался во время исповеди. Но никто не заглядывал. Мужчина по ту сторону даже не замолчал, только понизил голос до едва различимого шепота. Снова скрипнул пол, как бывало, когда кто-то поднимался с колен в конце, и в окошко исповедующийся просунул огромный, со вздувшимися венами член. - Ну же, святой отец, - раздался тихий глубокий голос сверху. Жан смотрел на член как завороженный. На сочащуюся смазку, поблескивающую в темноте, на пурпурную головку и на то, как призывно покачивался исполин в каких-то дюймах от его лица. - Так будет правильно, - мягко подбодрил голос. Священник уже не отдавал себе отчета в том, что делает. Он покорно захватил головку одними губами. Сверху раздался резкий вздох и скрежет ногтей о дерево. - Молодец. Теперь возьми его целиком. Жан отстранился, заставив мужчину по ту сторону зашипеть от негодования. Но ведь это было невозможно. Невозможно было даже представить, как такое может поместиться во рту... - Ну же, - в голосе уже не было презрительной насмешки, только мягкость и хорошо скрываемая ярость. - Это не так сложно, как ты думаешь. Это совсем легко. Попробуй, не заставляй меня терять терпение... Жан подчинился. Его тянуло схватить этот член губами, заглотить его настолько глубоко, насколько возможно, и он снова потянулся к нему. Он старался изо всех сил, поджимая губы, стараясь быть осторожным и в то же время не способный противиться ни своему, ни чужому возбуждению. Но с той стороны то и дело раздавались томные вздохи, и Жан считал их хорошими знаками. Точнее, это были ужасные знаки, самые худшие, но с ними приходилось мириться по их правилам. Когда священник в очередной раз отстранился, чтобы отдышаться, член исчез в окошке. Но уже очень скоро его обладатель лично предстал перед святым отцом. Мужчина был наг, растрепан и дьявольски хорош собой. В и без того маленькой комнатушке стало слишком тесно, темно и жарко, как в Аду. "Точно, Дьявол", - подумал Жан, вжимаясь в кресло, прежде чем мужчина схватил его за руку, рывком подняв к себе и развернув спиной. - Нет, нет! - вырвалось у святого отца, когда он, наконец, пелена наваждения спала, и Жан осознал со всей отчетливостью, для чего исповедник нарушил его уединение. Но священника и не думали спрашивать. Мужчина обхватил его одной рукой, стиснув в кулаке обе его руки и приставив к заду головку члена. Он надавил и тут же отнял руку, чтобы закрыть священнику рот. Жан молил о смерти. Боль разрывала его изнутри, все горело, но он не мог даже кричать. Он зажмурился изо всех сил, перед глазами поплыли круги, но это не помогало. Он дергался и вырывался, но руки держали его как железные обручи, все попытки было тщетны и лишь усиливали и без того нестерпимую боль. Священник задыхался в объятиях мужчины, ему отчаянно не хватало воздуха. Остатки разума он направил лишь на то, чтобы дать истошным крикам, разрывающим в грудь, вырваться наружу. Исповедник, крепко обхватив Жана сзади, насаживал его на член, словно марионетку. Внезапно, когда священнику показалось, что он готов потерять сознание, мужчина резко оттолкнул его от себя. Ноги не держали святого отца уже давно, и теперь, отторгнутый из державших его на весу объятий, Жан не смог ступить и шагу, прежде чем ноги его предательски подкосились. Мужчина поймал его у самого пола и рывком развернул к себе. Святой отец с трудом посмотрел на него. Сам он думать уже не мог. Пот заливал ему глаза. Исповедник поднял его на ноги и прижал к стене, взяв в руки раскрасневшееся лицо святого отца, а затем резко влепив тому пощечину. Это привело Жана в чувство, но всего на миг, прежде чем мужчина глубоким, жадным и абсолютно бесстыжим поцелуем не вырвал у священника его первый стон. Жан цеплялся руками за плечи мужчины, тот отстранился, подхватывая священника за бедра, снова склоняясь к его губам. И резко вошел в него. Жан не помнил, как кричал. Не помнил, что матерился всеми известными ему словами, случайно или нарочно подслушанными в городе. Зато он хорошо запомнил терпкий запах пота и горячий язык, выделывающий безумные пируэты у него на шее. Где-то на краю сознания Жану казалось, что член исповедника буквально раскалился внутри него, когда горячая, влажная от пота рука обхватила член священника и сжала у основания, заставив его стонать в третий раз. Исповедник ускорялся, неумолимо и неизбежно приближаясь к развязке. Он горячо дышал в шею напрягшемуся из последних сил Жану, слабо впивавшемуся в его светлые волосы. Член выскользнул в последний момент, заставив распаленного мужчину рычать от досады, которую приходилось делить с экстазом. Пылающее, как в лихорадке, беспомощное, обезволенное и липкое от горячего пота тело другого мужчины на руках, сперма, забрызгавшая обоим грудь и живот, и исповедник окончательно утратил рассудок. Он выл, кусая плечо священника, жмурясь, скалясь и вбиваясь в тугой пульсирующий зад до самых яиц. Грубые, резкие толчки, и такой же грубый запрет для священника, член которого мужчина сжимал у самого основания. Мужчина кончил, приподнимаясь на мысы, и до скрежета зубов сжимая челюсти. Жан, побелевший и не заметивший, как до крови искусал губу, повис на нем. Он был в сознании все время, но давно переставший соображать, что происходит, и теперь медленно пустота брала свое. Святой отец потерял сознание. В комнатке стояла невыносимая духота. Терпкий запах пота вперемешку с ладаном пропитал комнатушку насквозь, въевшись пол и стены, в единственное кресло и в кипу бумаг, подписанных главой ордена и в беспорядке разбросанных в память о том, что здесь произошло. Исповедник убрал руку от его члена и бросил священника на кресло. Белые липкие полосы на груди Жана, оставленные исповедником, слабо дымились. Мужчина знал, что на их месте на теле святого отца останутся шрамы. Чтобы он никогда не забывал. В самый темный предрассветный час из по стене уединенного лесного монастыря Туминского ордена скользнула фигура. Тень устремилась прочь, прячась под сенью деревьев, пока не уверилась, что никому из смертных не удастся ее заметить. Тень выпрямилась во весь рост, распахнула крылья и взмыла в воздух, устремляясь к звездам. Ее работа здесь была окончена. Я не могу знать этого. Но зато я верю. Верю, что лишь Бог охватывает собой каждое сотворенное мгновение. А для его тварей они недосягаемы, как звезды на небе. И только память способна вернуть ненадолго их искаженные останки. Однако цена этому непомерна. За каждое мгновение прошлого мы платим мгновением настоящего, в которое предаемся воспоминаниям. Способен ли кто-либо помнить время воспоминаний? И есть ли смысл в этом, когда можно вспомнить вещи куда более важные? И есть ли что-то, что важнее настоящего?