Красная Пустыня

      Ни один из моих спутников не спросил, как я, тринадцатилетняя девочка, очутилась в Красной Пустыне и почему иду с их караваном. Сама я не раз собиралась обратиться к ним, чтобы узнать, куда мы держим путь, но так и не решилась. Их лица всегда были строгими и задумчивыми, глаза смотрели только вперёд. Казалось, они пристально наблюдают за чем-то вдали, что-то напряжённо выискивают. Мне было совестно потревожить их, поэтому я шла в неизвестности чуть поодаль, накрыв голову и плечи тяжёлой накидкой. Иногда я отставала и плелась вслед за караваном по тропе из верблюжьих следов, но никто не останавливался, чтобы дождаться меня, и я добиралась до места ночлега уже в темноте, когда свет солнца сменялся светом костров. Мне давали воды, кормили скудным ужином и пускали к огню, где я засыпала на своей накидке; но никто никогда не разговаривал со мной.       Мы шли много дней и ночей. Ветер иссушил мои руки, палящие лучи выбелили одежду. Мои силы медленно истощались, я всё чаще падала на раскалённый песок и подолгу не могла подняться, а спутники уводили верблюдов всё дальше и дальше. Для них я была словно мираж и потому не ждала никакой помощи. Но помощь пришла — в час, когда надеяться было уже бессмысленно.       Одним утром я проснулась от криков: мои спутники в спешке укладывали тюки и покидали стоянку. Заря едва коснулась дюн, но, приглядевшись, я заметила на кровавом горизонте мутное облако. Всё это время спутники опасались песчаной бури и выставляли часовых ночью, однако даже такая предосторожность не могла уберечь от яростной стихии. Я поняла это, спрятавшись в шатре, который нёс на себе огромный двугорбый верблюд. Вместе со мной внутри оказалось ещё несколько человек, и хотя все они видели меня, никто не возразил ни словом.       Я боязливо выглядывала в щель в пологе и следила, как клубящееся облако ширится и темнеет, нагоняя нас. Когда оно было совсем близко, я зарылась в шёлковых одеялах и лежала ничком до самого конца бури. Каждую минуту мне делалось всё страшнее: ветер грозился сорвать и унести одеяла, задувал в них горячую пыль, а его шум вскоре превратился в ужасный, безумный вой.       Когда всё утихло, я выбралась из укрытия: шатёр был полон песка, сквозь полог виднелось прояснившееся небо. Снаружи было необыкновенно тихо, и лишь верблюд, опустившись на колени, тяжко мычал под шатром. Песка в нём было слишком много, и животное не могло поднять такую тяжёлую ношу. Неподалёку прохаживался ещё один верблюд, навьюченный бурдюками с водой, а рядом, на пригорке, сидели четверо моих спутников и совещались между собой. Они говорили тихо и сдержанно, полушёпотом, поэтому мне пришлось подобраться вплотную, чтобы понять, о чём идёт речь. Они, конечно, сразу обнаружили меня, но разговора не прекратили. Случилось так, что в сумраке бури мы отстали от каравана и заблудились. У нас оставался один верблюд (тот, что нёс шатёр, подвернул переднюю ногу. Так утверждал один из четверых, погонщик) и два бурдюка с водой.       Мы долго искали остальных, но ни звёзды, ни солнце не выручили нас. Мои спутники думали, что караван, скорее всего, погиб, и готовились разделить его участь. Воды оставалось всего ничего. Я окончательно ослабла и, с большим трудом влезши на верблюда и завернувшись в накидку, ехала так несколько дней — до тех пор, пока последний черпок не наполнил мои ладони. Потом у меня начался бред, и я очнулась глубокой ночью у ярко-красного костра.       Возле меня сидел человек, который жил в шатре и носил расшитый золотом чёрный капюшон. Когда он поймал мой блуждающий взгляд, я спросила, долго ли находилась без чувств, и человек ответил.       Я металась в горячке больше суток; за это время умер его советник, а сам он, как ему казалось, начал сходить с ума. Верблюд, освобождённый от поклажи, спал у сброшенных на землю тюков: здесь наше путешествие должно было закончиться. Погонщик ушёл ещё в полдень, но так и не возвратился. Он клялся, что видел зелёные кроны оазиса, и умолял отпустить его за водой. Человек в капюшоне отпустил погонщика, зная, что тот отправляется на верную смерть. Я спросила, был ли оазис видением, и человек в капюшоне грустно кивнул.       Мне очень хотелось пить, но холод усмирял жажду, и остаток ночи я провела в ясном рассудке, любуясь то пламенем костра, то звёздным куполом. Я думала, что не доживу до следующего заката. Утром вновь настало забытье; передо мной постоянно мелькали какие-то лица, и среди них — лицо человека в капюшоне. Он молчал и смотрел мне в глаза, а я всё силилась сказать, что мне скоро конец и что не стоит так беспокоиться о моём состоянии. Но едва я открывала рот, как что-то выхватывало меня из действительности, и человек в капюшоне превращался в учителя географии или бездомного бродягу из метро. Жажда преследовала меня даже в этих больных грёзах. А потом губ коснулось что-то влажное, и я почувствовала струйку воды на языке.       Это был всего лишь один маленький глоток, и он не показался мне десятью глотками, не разлился по телу волной, как некоторые привыкли фантазировать. Нет, от него мне захотелось пить ещё сильнее, захотелось разом осушить целое ведро. Правда, отступила горячка, а с ней и смирение перед неминуемой гибелью. Погонщик не ошибся и принёс бурдюк с чистой водой; выслушав погонщика, человек в капюшоне посадил его, измученного и изнурённого, на верблюда вместе со мной, дал каждому выпить ещё немного и приказал тотчас же двигаться к оазису.       Я не знаю, смогли ли мои спутники добраться туда. Меня потревожил звук открывающегося замка: отец вернулся домой с ночной смены. Я бросилась из постели на кухню и залпом выпила полграфина воды. То была неимоверно жаркая ночь.