но ведь так правильно?

Спустя десять лет? Десять лет — это внушительный срок для многого. Хитсугае Тоширо последнее время как-то трудно дышится, даже если на улице свежо. Он, впрочем, старается не обращать на это внимание, но не замечать хрипение в груди становится невозможно. Ещё один трудный вздох и молодой капитан срывается в сюнпо. Заросли календулы за пределами Сэйрэйтэя ему хорошо знакомы, так же как и темная фигурка в самом центре кустарников. Киру хоронили не как всех. Не полным составом погибших после окончания войны. Изуру хоронили во время безжалостной атаки квинси, впопыхах. Телом лейтенанта заняться было некому, и не потому что всем было плевать, просто кругом оставались ещё живые. А война заставляет ставить жестокие приоритеты. Тогда и появилась маленькая и хрупкая Хинамори, которая вдруг твердо сказала Хирако Шинджи, что вернется через полчаса. Он не возразил и ничего вообще не ответил не потому, что она впервые о чем-то таком ему сказала, а потому что тогда его лейтенант смотрела как… как слишком живая, которая собирается хоронить слишком мертвого. Хирако понял все без слов, просто кивнул и увидел Хинамори ровно через полчаса вновь в строю обороняющихся. — Не думаешь, что его стоило бы похоронить вместе с остальными? Теперь это можно было бы устроить, — нарушает молчание Хитсугая. Он действительно считает это несправедливым, здесь слишком пустынно и одиноко. Словно он и не за Сейрейтей погиб. Момо вздрагивает, потому что Тоширо до последнего скрывал реацу. Она дергает головой в его сторону, но так и не поворачивается. — Нет. Здесь лучше, — словно обороняясь, начинает девушка, а потом стихает, — Кира-кун однажды сказал, что ему действительно нравится символ его отряда. Он думал, что календула характеризует и его. Я считаю это прекрасным, так совпадать, так быть уверенным. Хинамори всё так же не смотрит на него и молчит некоторое время. И Хитсугая вновь замечает, как она изменилась. Отросшие волосы она вновь собирает в пучок, но не в оданго, а просто небрежно собирает на затылке, отчего несколько прядей выскальзывают и обрамляют овал лица. За эти десять лет Хинамори стала женственнее лет на пятьдесят и сдержаннее лет на семьдесят. От всего лейтенанта пятого отряда прежней солнечной и взрывной Момо осталось, наверное, меньше чем половина. — Я даже завидовала ему. Он единственный, кто настолько совпадает со своим символом. Мне казалось это таким романтичным. Вот я совсем не чувствую ничего общего с ландышем. И ты не похож на нарцисс, да и Мацумото-сан совсем на него не похожа. Тоширо мысленно соглашается, потому что да, Момо, ты далеко не ландыш, ты больше напоминаешь лепестки цветка персика, такие же нежные и теплые, и совсем не переносящие холод. Ледяной капитан хмыкает и переводит взгляд на выцарапанное, вероятно Тобиуме, «Кира Изуру» — ему на секунду даже самому холодно становится. Потому что в такие моменты понимаешь, что это мог быть кто-угодно. И от этого не легче, не тяжелее, а очень темно и пусто внутри. — Идем? — Момо наконец поворачивается к нему и легко улыбается, прошло все же десять лет и это срок, чтобы не биться в истерике у холодной плиты с таким родным именем. ** — Капитан, ну и что всё это значит? — Рангику упирает руки в бока и прямо смотрит в бирюзовые глаза. Рангику легкомысленная на самом-то деле, не смотря на всю её долю, такой уж характер, но капитан за последние дни в её глазах изменился до неузнаваемости, и она молчать не собирается. — Что значит, Мацумото? — Тоширо устал, хочет спать, а ещё ему кажется, что в кабинете явно не хватает воздуха, поэтому он не настроен играть в игры своего лейтенанта. — Вы изменились. Последнее время вы совсем не такой, как раньше, — уверенно заявляет женщина, продолжая прожигать капитана взглядом. Тоширо виду не подает, но мысленно напоминает сам себе, что другого ожидать от своего лейтенанта и не следовало, однако просит женщину оставить его. — Капитан, но я, правда, чувствую, что с вами что-то происходит, — почти жалобно причитает Рангику, потому что она действительно переживает за своего капитана. — Если со мной что-нибудь и происходит, я справлюсь с этим сам, — врет, потому что не справится, давно понял, а ещё понял, что даже не хочет справляться. В комнате понижается температура, и это означает, что разговор окончен. Мацумото обиженно уходит из кабинета, а Хитсугая проходит в свою спальню. В комнате темно и душно, Тоширо даже кажется, что в разы душнее, чем в кабинете. Дышать становится с каждым вздохом труднее, и он нетвердым шагом направляется к своему футону. В голове всплывает печальная улыбка Хинамори, и Тоширо в буквальном смысле не может дышать. Он падает на колени рядом с футоном и заходится в кашле. Жуткое ощущение, словно что-то раздирает горло, и жгучая боль в районе груди мешают мысли Хитсугаи. Еще несколько секунд он отчаянно кашляет, а затем делает, наконец, какой-то свистящий вздох. Тоширо опускает взгляд и видит несколько нежно-розовых лепестков у своих ног. Смотрит на них пару секунд, затем берет один лепесток бледными пальцами и чуть ли не смеётся от безысходности. — Как я и думал, Момо. Лепестки персика. ** — Капитан, а как, по-вашему, в ханахаки есть смысл? — интересуется женщина из праздного любопытства. — Что? — тупо переспрашивает Тоширо, нервно сминая испорченный отчет, — Какой ещё смысл, Мацумото? Это просто болезнь, от которой спокойно лечат. — Но, капитан, так не интересно — разочаровано бурчит Рангику, недовольная таким скучным ответом, — Как вы можете быть таким хладнокровным? Её очень жестоко лечат, и вообще, почему капитан Куротцучи не придумает уже другой способ. — Мацумото, это ведь вполне логично, — устало потирает переносицу Тоширо, — Перестаешь любить — перестаешь страдать. Рангику сначала была просто недовольна, а теперь даже раздражена. — Это несправедливо! У больных вынимают все чувства к любимому человеку! А если бы у вас все чувства отняли, капитан? — пылко протестует лейтенант и забывается, не думая о том, что говорит. А Тоширо просто опускает ледяной взгляд на стол. У него доделанный отчет, невероятно холодная Момо и лепестки персикового дерева в сжатой ладони. — Отнеси бумаги в первый отряд, — просто роняет Хитсугая и выходит из кабинета. ** Однажды Тоширо задумывается над происходящим, причем серьёзно так задумывается. Правда хватает его на минут пять, потому что понимает — размышлять тут на самом деле и не над чем. Потому что практически всё его существование сводится к четырём буквам персикового имени. А еще через минуту он понимает, что не практически, а всё. Потому что всё было для неё и ради неё, и, черт возьми, как же всё это было правильно и естесственно. В мыслях всегда был образ Момо, а с ним и жить было легче, и превозмогать тоже было легче. Но теперь хочется выскрести её образ из головы, потому что сильно больно и потому что среднестатистический срок болезни, видимо, подходит к концу. Плюс-минус неделя? Не очень много, если сравнивать с жизнью, которую посвятил причине будущей смерти. Еще пара гортанных спазмов и рядом образуется небольшая кучка таких красивых лепестков. Свою ханахаки Хитсугая ненавидит лишь за то, что она омрачает символ его невинной Момо смертью. ** А потом всё рушится и справиться с этим, даже если бы очень хотелось, не получается. Самый простой шаблон, который сметает все рамки и стены. Потому что кашель больше Хитсугая не контролирует, и лепестки персика застают ледяного капитана врасплох. Тоширо это сравнивает с самоубийством людей, потому что последние недели его жизнь — настоящее самоубийство. Он ведь прекрасно знал, что может оказаться, вот прямо как сейчас, будто в стоп-кадре какой-нибудь слишком банальной людской драмы, что крутят в земных «ящиках». Поэтому винить некого, и вот он — его «полет» с многоэтажки, и ничего уже никогда не исправить и не изменить. И самое до одури омерзительное, что на его «полет» смотрит Момо. И не получится теперь сделать выговор Рангику, которой вдруг зачем-то понадобилась лейтенант пятого отряда в утро, когда приступ захватил Тоширо. Ему хочется понадеяться на богов и потусторонний мир, но это сложно сделать, когда сам являешься его частью. Поэтому он просто мысленно просит девушку сказать хоть что-нибудь, потому что ему очень больно, немного страшно и совсем невозможно, находиться рядом с ней, такой похожей на цветок персика, такой похожей на его смерть. Хинамори кажется, что вот он — предел. Дальше быть ничего не может. Но Тоширо не выдерживает и роняет ломаные слова. — Ты и правда не ландыш, Момо, — он перебирает лепестки в ладони, и делает осторожный вдох, словно пробуя лед на прочность. И больше никакие слова не помогут, да и действия тоже. Потому что Хитсугая не выдерживает, просто не может больше, и вместе с лепестками персика в ладони Момо перекладывает свою тлеющую жизнь. Ей немного осталось, и даже надеяться не на что, наверное, но Тоширо упрямо отдаёт всего себя Момо, потому что так ведь и было с самого начала, так ведь и правильно?.. Хинамори холодно очень и совсем не страшно. У неё в руках лепетки-убийцы, которые отнимают дорогого друга, и причина этому всему она сама. А ещё у неё в горле застревают лепестки бледно-оранжевой календулы, которая цветет в её грудной клетке уже десятый год, и нет, Момо совсем не страшно.