Безмолвие моего шипперства

      Аомине приходит сюда каждую субботу, усаживается у барной стойки и долго цедит мартини, лениво разглядывая беснующуюся толпу. Энергичные обнаженные подростки вскидывают татуированные руки в такт мучительно громкому биту и щербато улыбаются, сплетаясь в первобытной пляске целыми десятками.       Увидеть его труда не составляет — он в центре, он в потоке, он сам поток. Его жилистое гибкое тело действует на Дайки как новокаин, сознание мутится, становится тепло и мягко.       Кисе танцует для себя, гладит ладонями плоский живот, встряхивает взмокшую золотую шевелюру, а в неоне ядовито-голубого цвета вульгарно и призывно ласкает взгляд сиротливое колечко серьга. Ему не нужно раскрашивать соски в салатовый и втирать в десны наркотическую мерзость, ему достаточно просто выйти и отдаться ритму, в упоении закрыв глаза, чтобы обнаружить себе в прицеле десятков жадных взглядов. И Аомине готов признаться, что вопреки обещанию оставить личную жизнь Кисе самому Кисе, он с превеликим удовольствием влетел бы в эту толпу с ноги. Потому что никто, кроме него, Дайки, не смеет так на Кисе смотреть.       Аомине вливает в себя остатки алкоголя залпом, вытирает ладонью губы и идет к нему, раздвигая плечом волны безумства. Потные, разгоряченные и доступные тела льнут к его рукам, запах удовольствия и секса забивается в каждую клеточку кожи. Динамичный бит монотонно бьет по ушам, но Аомине уже все равно.       Кожа Кисе влажная и теплая, Аомине чувствует подушечками неловкие мурашки, но Кисе не отстраняется, прижимается спиной к его майке и откидывается затылком на его плечо. Он чувствует. Дайки знает, и это знание незыблемо. Заскорузлые смуглые ладони находят место на мягких бедрах, бледные длинные пальцы — на чужих руках. Они двигаются в такт, ведомые одним дыханием на двоих. От близости Кисе будоражит сознание, а тело стремительно тяжелеет.       Звуки отходят на задний план, и для Аомине во всем мире сейчас существует только он сам и льнущий к его груди танцор. Замирает неистовая толпа, блекнет голубой прожектор. И как в замедленной съемке: сначала сережка и изгиб челюсти, покатое плечо и ступенька ключицы. Косые мышцы пресса на напряженном животе и узкая, овальная пуповина. Даже в полутьме блестящей тусовки Аомине видит, как стремительно розовеют острые скулы, как поджимаются в смущении улыбчивые губы. Кисе смотрит на него, и Аомине понимает, как глупо вел себя все это время.       В глазах напротив вперемешку с восхищением немой упрек. И Аомине извиняется руками, касается взмокшего загривка, убирает торчащую прядь за алое ухо. Гладит, касается, вспоминая. А потом извиняется губами. Он целует его так сладко и спокойно, что у Кисе поджимаются пальцы на ногах. Он прикрывает свои невозможные глаза и расслабляется. А Аомине шепчет ему извинения, исступленно выцеловывая на чужих губах неловкое признание.       А когда они отлипают, наконец, друг от друга, просящий прощения и простивший, Дайки увлекает его туда, к выходу. Он ведет Кисе к ним домой, разомлевшего и оттаявшего, и пальцы Кисе в его руке — теплые.