Другая сторона

Никто не любит Родину так же сильно, как Штирлиц. По крайней мере, так кажется ему иногда. Советская армия поднимет бунт против такого заявления и будет со своей стороны права, потому что Штирлиц не глотает пороховой дым — только иногда, в гомеопатических дозах. Штирлиц не сидит, скрючившись, в окопе, не запихивает жадно в рот остатки пайка — штандартенфюреру не положено голодать, не положено даже отказывать себе в мелочах, ставших роскошью, — вроде хорошего кофе. Хороший кофе время от времени предлагает ему Шелленберг. Штирлиц не страдает от ран — физических увечий; но любая рана, если не убивает, рубцуется, а Штирлица, наоборот, разъедает; его дырявит изнутри тоска по русской речи, форма немецкого покроя вызывает ужасный зуд, а кофе кажется безвкусным, но он каждый раз благодарит за него со сдержанной улыбкой и после всегда хвалит, смакуя последний глоток. Хороший кофе время от времени предлагает ему… многие предлагают, но Шелленберг чаще остальных. Штирлиц любит Родину сильнее остальных, потому что оторван от неё; грусть и тревога, как приправа, только подчёркивают эту любовь. Штирлиц прав, рассуждая так, прав с иной, своей собственной стороны. Он допускает множество сторон, всегда допускал. Те, кто делит мир на две половины, не занимаются тем, чем занимается он — им не дают таких заданий, да и они сами за них не берутся. Те, кто делит мир на две половины, не берут кофе из рук формального врага даже во имя высшей цели, не испытывают за это отголоска благодарности, не позволяют себе отвлечься от роящихся в голове дум в обществе дарителя и уж точно не испытывают к нему ни малейшей симпатии. Но главное, самое главное — Штирлиц раз за разом принимает этот крошечный знак внимания вовсе не во имя какой-то полумифической высшей цели. Ему больше не нужно втираться в доверие — он сделал это давным-давно, и никто не заподозрит лишнего, если он откажется от коротких посиделок: штандартенфюрер имеет полное право чувствовать себя уставшим под конец дня. — Отлично бодрит, — сообщает Шелленберг и показательно вдыхает кофейный запах. Штрилиц соглашается коротким кивком, и Шелленберг сам подаёт ему чашку, вместо того чтобы поставить на стол. Чашка обжигает их пальцы своими горячими боками, и несколько долгих секунд они пытаются удержать её на весу. Это напоминает Штирлицу, как он сам пытается удержать на весу все свои тайны, как балансирует на грани разоблачения. Ему теперь всюду мерещатся эти знаки, в каждой мелочи. — Если, конечно, вам нужно взбодриться, а не как следует выспаться. Но я слышал, что Мюллер опять что-то хочет от вас. Штирлиц показательно вздыхает в знак подтверждения и улыбается, заявляя этим, что легко справится со всеми подозрениями Мюллера. В эти минуты ему кажется, что Шелленберг на его стороне, и это создает иллюзию не-одиночества, или хотя бы не совсем непроницаемого одиночества. Забавно, что даже в тесной компании штаба существует множество сторон, пусть зыбких, но осязаемых, и они спорят друг с другом, чтобы чуть позже доброжелательно смеяться. Шелленберг делает первый глоток, и Штирлиц следует его примеру. Противостояние с Мюллером медленно уходит на второй план — он найдёт, чем ответить начальнику контрразведки, даже не размышляя об этом каждую свободную секунду. Штирлиц умеет сосредотачиваться, но также он умеет вовремя сдвинуть фокус внимания, и сейчас в его фокусе отголосок улыбки на губах Шелленберга и складки его домашнего халата — Штирлиц не в первый раз в гостях у своего шефа. И не в последний. Вероятно, не в последний. Особенно если ему удастся уклониться от подозрений Мюллера. У Штирлица уже давно голова идёт кругом, и тяжесть в ней не проходит даже после сна, как не исчезает тяжесть в груди и на плечах, и эта тяжесть — его способ сражаться вместе с теми, кто никогда не слышал его имени — ни вымышленного, ни настоящего, и чьих имён он тоже не знает; знает только, что они на одной стороне, но по разные стороны. С их стороны — раззявленные в крике рты, искажённые гримасами лица, сгорающие в пламени тела. Со стороны Штирлица — плотно запахнутый халат Шелленберга, лёгкий беспорядок в его волосах, его хитрый и совсем не злой взгляд, вежливый, мягкий тон, совсем не подходящий для приказов. На горячо любимой Родине — агитплакаты с умирающими немцами и прочего рода пропаганда, унижающая врага. Со стороны Штирлица — те же люди, что и везде; люди, говорящие на чужом языке, ставшем привычным. Люди неглупые, чувствующие, размышляющие не об одной только войне. Если видеть эту сторону — предательство, то Штирлиц — главный из предателей. Шелленберг склоняет голову набок, и его улыбка становится шире. Должно быть, он задал Штирлицу какой-то вопрос, которого тот не заметил. Мюллер насторожился бы такой рассеянности, но Шелленберг только сочувственно усмехается. — Это ничего, — говорит он. — Ещё одна кружка, и будете как новенький. Мюллер не раз ронял как бы между делом, что Шелленберг может стать куда опаснее его самого. И в очередной раз оказывался прав, и в очередной раз Штирлиц не позволил ему убедиться в своей правоте. Но именно Шелленберг, самый доброжелательный, самый обманчиво покладистый из тех, кто болтается на верхах штаба, превратился в опасность, сравнимую с проницательностью Мюллера, дышащего в затылок. И это, с одной стороны, ничуть не странно, как нет ничего странного в том, чтобы проколоться перед тем, кого даже Мюллер признаёт умнейшим. Странно лишь то, что Шелленберг на самом деле остаётся в неведении — не о двойной игре Штирлица, хотя и о ней тоже, но и о иных его сомнениях. Вальтер Шелленберг не догадывается о дилемме, которой стал причиной, — может ли быть такое? Может ли начальник разведки упустить нечто столь очевидное? Или же Шелленберг давно всё знает, и потому выражение его лица так беззаботно и в то же время лукаво, когда он открывает дверь Штирлицу? На кону этой игры не стоит судьба страны, и даже его собственная судьба — только лишь отчасти. Этой игрой можно поступиться, можно даже проиграть её, но только Штирлиц не знает, что именно считать проигрышем. Шелленберг опять что-то спрашивает, и Штирлиц отвечает впопад; Шелленберг кивает, а потом как будто подмигивает — впрочем, после обстрелов во всём городе перебои со светом, а тень на лице всегда искажает мимику. Завтра Штирлицу нужно представить отчёт для Мюллера, и поэтому он делает очередной глоток, и, кажется, впервые со времён последнего визита к погибшему Эрвину чувствует терпкий вкус. Чем бы ни закончилась его незапланированная игра, он точно знает, что выиграет первую, более важную, более масштабную. Ещё он знает, что все остальные — все те, кто по ту сторону, но на его стороне — выиграют тоже, и тогда Шелленбергу, Мюллеру и всем прочим придётся несладко. И тогда с облегчением вздохнут Всеволод Владимиров и Максим Исаев, и только Штирлиц — только Штирлиц вздохнёт иначе.