Розовый морок

Все вокруг считают его до крайности самовлюбленным. Что хорошо. Джим Кирк на самом деле много времени потратил на то, чтобы так и было. За время учёбы в Академии почти все студенты рано или поздно убедились в его неизлечимо бешеном нарциссизме. Иногда ему даже казалось, что еще немного, и он сам в это поверит, а его тщательно созданный образ превратится в часть личности. Тогда бы он, наверное, был бы благодарен сам себе. Все таки любовь к самому себе — очень полезное качество. Однако, вряд ли оно должно было развиться в тех условиях, в которых Джим провел свое детство. Если бы кто-нибудь узнал, какие усилия приложил его отчим, чтобы Кирк ни на минуту не задумывался, что хоть что-то стоит, какими глазами смотрела на него его мать — если даже она его не любила, почему он сам должен? — он бы сразу понял, что Джеймс просто лжец. К счастью, никто не знал. Для всех Джим Кирк был везунчиком, несправедливо одаренным и умом, и красотой, прекрасно все это осознающим, наделенным так же способностью бесить всех вокруг и затаскивать к себе в постель практически всех, кого он там желает видеть. Когда обычные кадеты трудились и учились, кадет Кирк пару раз заглянул в книгу, все запомнил и пошел пить и драться. Или трахаться. Как-то так, в общем. Несмотря на то, что такая репутация имела много минусов, Джим не пытался развеять заблуждения и даже изредка подливал масла в огонь, ведя себя так, как требовал от него его общественный облик. А может, и не изредка. Ну и конечно, он не собирался убеждать себя в том, что все слухи возникли из ничего. Он был тем еще кретином. Может, ему просто нравилось? Ладно, в любом случае, он точно не был самовлюбленным. Он старался! Но не был. Однако, это было такой же тайной, как и Тарсус, и мать, и все остальное, все его прошлое. Оно было похоронено в его голове и никогда оттуда не выберется. *** Так же все почему-то считали, что половина Академии души в нем не чает. Может, это было правдой. Кирк не знал. Дело было не в том, что он не замечал или вдруг решил окончательно погрузиться в самобичевание. Просто он никогда не находил поводов думать, что так и есть. Ему говорили, что он симпатичный, что он хорош в постели, что он умен, но «без царя в голове», но больше ничего такого, что выражало бы неземную любовь, Джим не помнил. Разве что Гейла, с которой все получилось крайне неловко. Но Гейла — орионка. В общем, за всю свою жизнь он не получал ничего приятнее, чем это. Академия, на самом деле, стала для него единственным местом, где он был кем-то. Даже не просто кем-то, а кем-то значимым. Его многие знали, он был, можно сказать, популярным, и если кто и ненавидел его — скорее всего таких было примерно процентов тридцать, — то точно не так, как в Айове. Не так, как Мать или отчим. Если его дубасили, то не так яростно, как ребята из Риверсайда. Здесь никто не был дуболомом или пустым задирой. Здесь все — умны и талантливы. Это многое меняло. Короче говоря, в Академии Джим наконец заслужил хорошее отношение (почти). Это даже добавило ему капельку настоящей уверенности. Однако, мало кто из его знакомых действительно души в нем не чаял. Джим не знал, кто мог бы взглянуть на него и сказать, что он прекрасен. И душой и телом. И все такое прочее. По его мнению, таких просто не было. Когда Ухура говорила, что его необоснованно любят все вокруг, что она почти единственная, кто не попал под его «чары», он усмехался и пошло отшучивался, но сам думал: почему она так думает? Неужели к ней сходятся толпами, только бы пообсуждать, какой Кирк замечательный? И почему тогда никто ни разу не сказал ему об этом? Это оставалось для него тайной. *** Возможно, причина была в том, что Кирк, замечательно замечая чужие взгляды, не особо разбирался в человеческих чувствах. Вообще, он был не тем человеком, кто мог бы запросто уличить человека в том, что он эти чувства скрывает. Тем более, как он мог заметить, что кто-то тайно влюблен в него? Он большую часть своей жизни получал от окружающих только гребаную ненависть или неприязнь, или непонимание. Ну так что жизнь от него ждала? В Академии, как позже выяснилось, был человек, который любил его. Кирк не замечал этого, когда пил вместе с ним, спал вместе с ним, когда считал единственным другом или когда сам впервые понял, что этот человек ему не просто лучший друг. Не замечал, когда Леонард Маккой провел его на корабль, когда пекся о его здоровье, когда кричал каждый раз, когда Джим был в опасности, когда глядел на него, бледный, с огруглыми синими тенями, появившимися вокруг глаз, со впалыми щеками и облегченным выражением лица, после двух недель пребывание в состоянии полусмерти. Не замечал даже тогда, когда никого другого уже не замечал, когда ослеп, наблюдаю только за ним. Слушая только его. Думая о нем чаще, чем думал о чем-либо другом. Он понял, что Боунс его любит, только когда его ткнули в это носом. Когда его доктор пришел, трезвый и злой, в его каюту, проверил недавно зажившую рану на животе и недовольным голосом сказал, что жить без Кирка не может. — Я люблю тебя, кретин, я люблю тебя так, что хочу родиться обратно. Потому что ты реально самый большой придурок из всех придурков, что я встречал, ты просто мудак, конченный, просто… Черт, Джим! — ворчал Маккой. Именно ворчал. Так, как будто говорит ему о том, что капитан снова не соблюдает диету. Однако, Джим в какой-то момент ощутил в глазах легкое пощипыванье, в ногах слабость, а в груди — сдавливающее, щекочущее чувство, медленно перерастающее в восторг. Оно его душит. Кирк не может и не хочет себя сдерживать, когда бросается на Боунса и сваливает его на пол. Он обычно не верит словам, тем более если бы кто-нибудь другой сказал ему такое, но тут другой случай. Тут ему плевать. Он хочет верить. Поэтому он лежал в объятьях Маккоя, счастливый, слегка расстроганный и слегка не в себе. Он уткнулся носом в чужую шею и не слышал ничего, что Боунс нежно шептал ему на ухо. Он мог и может назвать этот день лучшим. Из-за того, что счастье застилало ему глаза и уши, он не заметил кое-чего, что должен был. *** С Маккоем было лучше, чем с кем бы то ни было. Маккой все еще ворчал и заботился о нем, у Маккоя были волшебные руки, Маккой на удивление любил нежности и не стеснялся выражать чувства. Он делал это по разному, иногда не так, как все остальные. Он мог сказать Джиму: «я тебя люблю», втыкая в шею очередной гипо, и Кирк ему верил, пусть кричал и матерился. Леонард тоже часто кричал и матерился. Это ничего не меняло. Джим знал, что доктор его любит так же, как он его. Иногда он выражал это так, как полагается. Тут и возникла одна странная, даже глупая проблема. Касалась она только Джима. Боунс пока о ней не знал, но наверняка не счел бы даже за загвоздку. Когда Лен говорил ему что-то, что являлось приятным в широком смысле, Кирк, скажем так, слегка слишком чувствительно на это реагировал. Он, скажем так, слегка смущался. Дело было не в том, что он на протяжении многих лет не слышал подобного ни о кого. Ну, может и было, но не совсем. Просто это Маккой. Кирк любил и любит Маккоя. То, что его организм странно реагирует — пожалуй. Но ничего поделать с этим, к сожалению, Джим не мог. Как ни старался. *** Первый месяц их отношений говорил чаще всего Джим. Когда они встречались после рабочего дня, он рассказывал обо всем, о чем только можно было. Маккой только слушал и изредка вставлял что-то такое, что могло бы продолжить разговор. Потом он же обнимал Кирка, целовал его и дальше капитан болтать не хотел. Иногда они играли в шахматы или просто опустошили запасы в баре Боунса. Или вели себя как всякие там кролики и в них просто не хватало времени на задушевные разговоры. Все это накладывалось на службу и повседневные заботы, и вместе Джим и Леонард проводили не так уж много времени. Пока, наконец, начальство не дало добро на увольнительные. Всей команде дали четыре дня на отдых. И на этот раз не на базе, пусть даже и самой современной, а на мирной планете. Реально мирной — Кирк решил не рисковать и приказал провести курс к Аполису, планете-курорту, давно уже обиходованной федерацией. Так что все выходные должны были пройти спокойно. Джим пригласил Маккоя провести эти четыре дня с ним, в городе, и тот со скрипом, но согласился. Сначала они просто гуляли. Осматривали окрестности и достопримечательности, которых, словом, было немного. Но все равно было приятно провести день вдали от корабля и его забот, так что Леонард возражал очень недолго. Пару раз они встречали кое-кого из команды, но не чувствовали себя неловко, потому что все еще выглядели просто как хорошие друзья. Все было хорошо, но не приторно, в меру. Никто из них не находился на волосок от гибели, не сражался с инопланетными чудищами и флотской бюрократией. Было просто спокойно. Они встретили закат, сидя на ободранной лавочке в каком-то парке. Джим, сощурившись от солнца, наблюдал как кто-то запускает огромного воздушного змея. В закате его кожа отливала золотом, а волосы чуть колыхались на ветру и блестели. И Маккой засмотрелся. Тогда у него впервые возникло желание сказать Джиму, насколько он красив. Он сдержался потому, что немного стеснялся этого. Плюс, сейчас, наверное, было не то время. Время пришло тогда, когда они пошли в бар, Кирк напился шотов в усмерть, поссорился с какой-то пьянью и подрался. Драка была недолгой, и Джим не то чтобы вышел победителем, но точно уж доказал, что достоен звания капитана. Или не доказал. В любом случае, он отделался только разбитым носом, ну и скула слегка саднила. Ну и где-то на ребрах точно будет большой синяк. Это все ерунда. Гораздо больше его пугало то, с какой злостью Леонард схватил его за воротник куртки и утащил на улицу, в темноту. Горел один тусклый фонарь, под ним стояла лавка, над которой кружила стайка ночных бабочек. Маккой усадил его, тяжело вздохнул и отстегнул от ремня маленькую черную сумку. Серьезно? Он взял ее с собой? Но потом Джим вдруг подумал, что, наверное, слишком предсказуем. И слегка ухмыльнулся своим мыслям. — Ты маленький непонятный идиот. Все же было хорошо. Черт тебя дери, Джим! — Да ладно тебе, док, — прогундосил Кирк. — Что такого? Леонард еще раз тяжело вздохнул. И вдруг сказал: — У тебя невероятное лицо, Джимми. Потрясающе красивое. Зачем ты вечно пытаешься его испортить? Кирк моргнул. Потом еще раз. Потом посмотрел доктору прямо в его темные, мрачные глаза. Потом его лицо словно обдало жаром. Загорелись и щеки, и уши, и даже шея. Капитан был уверен, что порозовел, как редис. Благо, было темно и все его лицо было измазано кровью. Он сглотнул внезапно появившуюся вязкую слюну и почувствовал прекрасные, замечательные руки доктора на его щеках. Кровь в висках стучала, снижая слышимость. Глаза сами собой прикрылись, а в груди заворочалось сладкое, томное и тянущее чувство, словно слабая щекотка. Кирк не знал, почему вдруг так расчувствовался. Ему хотелось кусать губы, лишь бы не всхлипывать от восторга, и вообще, он не вел себя, как капитан. Он вел себя как маленькая, стеснительная школьница. Боунс не замечал. Вытерев с его лицо кровь и промыв ссалину перекисью, он наклонился, поцеловал Джима в ухо и обнял. Тот растекся по нему, обнял в ответ и не желал отпускать. Они сидели так довольно долго, пока Маккой не назвал его идиотом еще раз и не предложил вернуться обратно в отель. *** Джим очень долго анализировал это. Получалось не очень. Каждый раз, когда он вспоминал о том, что Маккой, похоже, считает его красивым, он сам для себя становился похожим на кота. Огромного и довольного. Очень довольного. И очень смущенного. В конце концов Джим прижался к давно уже заснувшему Леонарду поплотнее и решил, что больше такого не повториться. То есть, Леонард больше не будет говорит что-то подобное, а если и будет, Кирк примет это как должное. *** Но Боунс не прекратил. Он не хвалил Джима особо часто, так же как и делал комплименты. Однако даже единичных случаев хватало бы. Кирк не может перестать смущаться, мало того, с каждым разом его реакция все сильнее. Второй раз Леонард назвал его умным. Тогда Кирк два дня сидел над взломом базы данных закрытой планеты для душевнобольных, которая была так хорошо зашифрована, что даже Спок с ней не справился. Сам капитан так же не надеялся на успех. Однако ломать было все-таки легче, чем создавать. Ночью третьего дня он победно отбросил от себя ПАДД и потер покрасневшие глаза. Руки чуть тряслись. Он встал из-за стола, собираясь сразу пойти к Споку, но голова загудела, и он споткнулся, с грохотом опрокинув стул и сам чуть не упав. Леонард, заснувший на его кровати, встрепенулся. — Джим? — сонно позвал он, — как дела? — У меня получилось, Лен! — заплетающимся языком прошептал Кирк. — Я в тебе не сомневался. Иди спать. — Не могу, — возразил Джим. — Мне надо к Споку. Помогу ему найти, что нужно. Маккой встал с постели. Он был всколоченным ото сна, в помятых пижамных штанах, но смотрел на Кирка ясными добрыми глазами. — Джимми, — ласкового сказал, — иди, я тебя обниму. Капитан был слишком измотан, чтобы заметить подвох. Он послушно подошел, раскинув к руки, и с удовольствием прижался к груди Боунса, твердой и широкой. Сильные руки обняли его, а потом вдруг подняли над землей и перенесли на кровать. Джим изумленно заморгал. Он хотел было возразить, однако как только его голова коснулась подушки, стало вдруг так мягко и тепло, и никуда не захотелось уходить. — Твой разум просто потрясающий, — мурлыкнул Маккой. — Оставайся в рассудке, пожалуйста, мой хороший. Веки Джима, как по команде, смежились. Он чувствовал, как расплывается в довольной улыбке, как краснеет и краснеет глобально, ушами и шеей, и знал, что Боунс на этот раз видит это. — Ты смущен? — удивился Маккой. — Нет, — пробормотал Джим и заснул., но все равно был способен чувствовать, как его укутали в одеяло. Ему снился Леонард. *** Потом это стало происходить все чаще и чаще. Маккой говорил ему что-то неглобальное, но приятное, вроде: «ты милый», «у тебя потрясные глаза», «ты такой, блять, добрый, Джим» и так далее, а Кирк смущался. Это было что-то неправильное, но, кажется, Леонарду нравилась его реакция. — Ты у нас, оказывается, скромный, — усмехался он. — Вот уж не думал. Джим обязан был ответить что-то язвительное, но он лежал у Леонарда на коленях, и его волосы перебирали осторожные, ласковые пальцы. — Я не скромный, — бормотал он. — Ты потрясающий, — специально добавлял Боунс, и Капитан розовел, довольно жмурясь. Возможно, это все было потому, что ему никто раньше такого не говорил. Но скорее всего, причина была в том, что это был Маккой. Кирк, черт возьми, любил Маккоя.