В гостях у Осени

Осень выглянула из окошка и тяжело, разочарованно вздохнула. — Еще две недели, — заметила она, топая желтыми листьями по ковру и усаживаясь в мягкое кресло, обнимающее словно руками, мягкой состарившейся тканью. Я понимающе кивнула. — Потерпи. Две недели — не такой уж долгий срок. — Особенно когда перед этим ждешь уже восемь с половиной месяцев, — прошелестело мне в ответ мягким выдохом, и до меня долетел легкий ветерок с запахом тоски. У тоски аромат особый. В старом замке, башня которого была прибежищем Осени, от тоски веяло мокрой пылью и чем-то горьковатым, напоминающим отдаленно тягучую еловою смолу. Концентрат тоски всегда находился рядом с Осенью, она хранила его в баночке; его она доставала и капала по чайной ложке то в антикварный серебряный чайник, на боках которого проглядывала обычная рыжая медь, то в свечи, которые зажигались по вечерам и расставлялись на подоконниках и на старом рояле. Тогда невыносимо тянуло тоской, и плакать было особенно сладко: на душе становилось спокойнее и мягче, словно с кипящего бульона снимали противную серую пенку, и он оставался чистым, наваристым, полным теплого мягкого аромата уюта и умиротворения. Сейчас в кружке чая плавали ягодки морошки. Ее мы начистили с Летом, и целое лукошко я принесла Осени. Морошка была жестковатой, оранжевой с желтоватыми переливами, стебельки слабо отдавали болотной сыростью. Холодный, неуютный запах таял в душистых травах, развешанных на стенах и под высоким потолком. — Когда долго чего-то ждешь, начинаешь остывать, — вдруг раздался полушепот Осени, и в углу башни домашняя тучка во сне завозилась на своей полке, свесила грозовую буклю вниз и заурчала тихим громом. — А когда уже остыл и наконец дожидаешься — становится грустно. Ничего не чувствуешь, понимаешь? И плакать хочется. — Понимаю, — эхом откликнулась я и посмотрела в разожженный камин. Языки пламени танцевали на умирающих поленьях, чтобы согреть нас энергией своего танца и подарить ощущение защищенности. Осень протянула мне три кедровые шишки, большие, с ладонь, еще нераскрывшиеся. Я молча положила их у разогретого бортика камина, дожидаясь, пока шишки растопырят свои темные лопасти и станут похожими на деревянные цветы, хранящие под лепестками упругие капли росы — орешки. Посидели в тишине, нарушаемой только ненавязчивым стуком спиц, которыми ловко орудовала Осень. Между листьями струилась оранжевая шерстяная пряжа, послушная ловким движениям спиц, заплеталась в узелки и образовывала новую вещь. У Осени была целая коллекция вязаных вещей. Под полкой тучки стояла большая плетеная корзина, из которой лукаво выглядывал рукав рыжего свитера. Там же находились другие свитера, шапки, шарфы, и даже порою, ближе к ноябрю, появлялись там рукавички — теплые, мягкие, немного колючие, но спасавшие от неожиданных ноябрьских морозов. — Очередной свитер? — Нет. Шарф, — с любовью и теплой нежностью ответила Осень, откладывая вязание, чтобы хлебнуть чаю. Я посмотрела за окно. Смеркалось. Снаружи все еще щебетали птицы, укладываясь спать. Розовое-розовое небо смешивалось с нежно-желтым пропадающим светом, переливалось, как теплое молоко из кувшина в чашку, в оранжевую дымку и высоко-высоко растворялось в грядущей темноте ночи. Звуки дня пропадали, им на смену пришел оркестр сверчков, живущих под подоконником, и старого доброго филина, обосновавшегося в дереве под башней. Дневная суета улеглась. Оторвавшись от проводов дня, я заметила, что Осень не вяжет, а перебирает оставшуюся морошку. Я устроилась рядом с ней на ковре, осторожно отодвинув от себя хвост из листьев. Гладкая и жестковатая морошка отделялась от упругих зеленых листиков и летела в деревянную глубокую миску. Вскоре та наполнилась яркими ягодами, Осень убрала ее на полку и сказала: — Завтра будет варенье. Я улыбнулась. — Сколько положишь сахару? Осень с укоризной посмотрела на меня и сказала: — Много сладкого вредно для здоровья. Вместо сахара я добавлю экстракт радости. Эта идея пришлась мне по вкусу. Чудесную вязковатую массу фиолетового оттенка Осень готовила с марта. Рецепта она мне никогда не рассказывала, и так случалось, что она всегда успевала заготовить его впрок, пока меня не было рядом. Экстракт радости прекрасно дополнял любую сладость, в том числе и горячо любимые нами с Осенью шоколадные кексы. От них шел приятный аромат свежескошенного луга, растущих под палящим солнцем цветов. Стоило поставить эти кексы на подоконник, чтобы их остужал ветерок, и аромат их менялся на более свежий. От теплых кексов тянуло мятной прохладой бьющего из-под камня в тенистом лесу родникового ключа. Экстракт был волшебным. И только Осень умела варить его как никто другой. — Как давно прилетало Вдохновение? — спросила я, разваливаясь прямо на мягком ковре, расстеленном перед камином. Осень задумчиво положила начатый шарф в корзину, погладила кленовым листом тучку и села сбоку от меня, теребя свой хвост и вытаскивая из него почерневшие иголки лиственницы. — Да вот… Было на днях, гостило… — сообщил мне тихий шелест. — Если хочешь, посмотри. Но там не много. Коротко. Я дотянулась до стола и стащила с него толстую потрепанную тетрадь в мягкой тканевой обложке. Держать в руках ее уже было приятно. Еще приятнее было заглядывать внутрь — там Осень своим старинным витиеватым почерком выводила при помощи гусиного пера и чернил свои стихи. Листы тетради пахли серебристой полынью; этот немного резкий, терпкий запах освежал мысли в голове, и настраивал на определенный лад. Стихи у Осени были такими же запутанными, как и буквы. Живые образы, запахи и звуки соединялись в одно гармоничное целое, и в совершенстве формы рождалось новое произведение. — Краткость — сестра таланта, — пробормотала я, ища новые стихи. — Краткость — это когда нет слов, чтобы собрать чувства воедино даже для самого себя. Ты крутила когда-нибудь калейдоскоп? Сложатся сотни картинок, прежде чем ты найдешь ту самую свою, которая понравится. Так и здесь. Прежде чем ты соберешь буквы в слова, а слова — в строки, переберешь сотни тысяч разных вариантов. Краткость, она как мир — построена на разрушенных городах, людских костях и обломках военных машин. А наверху, вот она — лаконичная и простая. Пока не начнешь копать вглубь. Я удивленно взглянула на Осень. Редко она пускалась в такие странные размышления. Осень возила хвостом по ковру и шелестела листьями, глядя в камин. — А у тебя черновики есть? — задала я вопрос, глядя на ровные, идеальные строки. Это уже плоды трудов Осени. — Их Вдохновение забрало. Знаешь же, оно любит подкладывать их поэтам под подушки и смотреть, как они создают свои шедевры, — ответила Осень с мягкой усмешкой. О таких проказах Вдохновения я, конечно, знала. Оно часто приносило Осени получившиеся стихи из большого мира. Листы с ними стопочкой хранились в кладовой, и было приятно иногда почитать их и поразмышлять. Там же, в этой кладовой, стоял шкаф, в который порою тоже стоило заглядывать. На ровных дубовых полках в маленьких баночках стояли воспоминания. Каждый декабрь перед Новым Годом мы с Зимой закатывали самые яркие воспоминания, и те, которые были связаны с Осенью, я приносила и ставила в этот шкаф. Осень — то время, когда еще есть возможность очистить свои мысли от чего-то лишнего, скопившегося почти за целый год. Дождик смоет с души ил тяжелых, мрачных мыслей, умоет разум и поможет ему очиститься. Цепкий ветер смахнет паутину и проветрит все углы и щели, открывая сердце для новых неожиданных чувств. Осенние листья — что может быть лучше для мягкого веника, безвредно выметающего весь слежавшийся сор из уголков души? Осень — самое время для уборки. Еще не так клонит спать, как зимой, но ты уже медленно погружаешься в липкие путы спокойствия, ведь все впечатления от неугомонных теплых месяцев улеглись и устоялись. Хорошо порою взболтнуть ту или иную баночку воспоминаний, а еще лучше — открыть ее. Грустное воспоминание прекрасно поможет проплакаться, а со слезами уйдет и муть горечи. Веселое же в любой момент поднимет настроение… — Не всегда, — словно прочитав мои мысли, зашелестела Осень, — приятное воспоминание сделает тебя счастливым. Есть такие хорошие моменты, пережив которые один раз, больше намеренно не станешь о них вспоминать. Ведь такое больше не случится, и ты это прекрасно знаешь. Я медленно и задумчиво кивнула. Так происходит не только с нематериальным воспоминаниями. Песни, вещи, книги, обрывки разговоров, упоминание знакомых мест… Все это лавиной обрушивало на сознание поток ассоциаций, среди которых всплывали самые яркие и самые болезненные. С громким плюхом на пол спрыгнула тучка и, переваливаясь на сероватых буклях, подошла к Осени. Та встала, достала большой медный таз и наполнила его прохладной ключевой водой, набранной сегодня утром. Тучка с большим удовольствием целиком забралась в этот таз и притихла. Изредка я слышала, как внутри нее с гулким громом взрываются молнии удовлетворения и счастья. Кедровые орешки были высыпаны в небольшую мисочку, а та поставлена рядом с морошкой. Осень снова взялась за спицы. Я зажигала свечи, обернутые желтыми листьями осины. — Завтра придешь? — услышала я вопрос. — Конечно. — Заберешь шарф. Старый ты оставила, когда последний раз была у реки, так он там и остался, — Осень внимательно на меня посмотрела. — Будет тебе новый. Я обняла ее, зарываясь пальцами в теплые мягкие листья. Потом села, играя с хвостом Осени. Он шебуршал кленовыми лапами и пихал меня в бок. Было тепло и уютно. Выходить из башни не хотелось совсем. За окном стояла летняя душная ночь. Ветерок не колыхал даже пламя свечей на окне, не говоря уже про исполинские дубы внизу. Я вздохнула и покосилась на тучку. Впитав в себя всю воду, она с тяжелыми бульками взлетела до своей полки и снова устроилась там. Завтра ей лететь поливать цветочный луг, поэтому надо было набраться сил. — Мы вместе с ней придем, — прошептала я, отпуская шуршащий хвост и косясь на Осень. Та кивнула, и на голову мне свалилась веточка с коричневым желудем в шляпке. Подобрав ее с ковра, я сжала желудь в ладони. Осень тоже встала и проводила меня до двери. Я вышла на винтовую лестницу и стала спускаться вниз. В корзинке, что я держала в руках, перекатывался желудь.