OblivionMadness

- Ты снова много куришь, Акааши. Думаешь, это помогает? - Нет, мне просто нравится дым. - И всё же, это вредная привычка. Опять эта песня заиграла, сколько можно? Если бы у Вас в голове была такая же бездонная чёрная дыра, Вы бы так не говорили, доктор. Нужно распечатать себе футболку с надписью «не просите меня бросить курить» и не вылезать из неё. Как дать понять людям, что у каждого человека есть место, в котором он чувствует себя максимально комфортно, где он может быть собой. Место, где он может открыться, где никто его не достанет, место, похожее на те идеальные места для медитации, заселенные буддистскими монахами, настолько замечательное место. Его место рядом с сигаретой. Чёрная дыра, смоляная, угольная, как угодно, она марает мысли и леденит кожу тёмными ночами, а её грязный воздух пачкает легкие. Это будто окно, выходящее никуда. Словно оно предназначено для того, чтобы в него смотреть, но вот только куда смотреть, забыли придумать. Почему так темно за этими окнами? Там ночь? Когда наступит рассвет? Дым до невозможности сладкий, он выпускает его, почти причмокивая губами – так приятно. Он нервно крутит сигарету между пальцами, а его руки заметно трясутся. Он весь трясется. Не потому, что он в легкой рубашке, нет, здесь очень тепло. На улицах всегда была хренова туча курящих людей, во все времена. Как многим известно, поначалу сигареты были чем-то вроде успокоительного, это потом простой люд перестал ценить столь приятное изобретение, начав сосать эту никотиновую палочку когда заблагорассудится. Потом от этого стали лечить, и успокоительное стало вредной привычкой, которая совершенно не приветствуется в современном обществе. Ему начинает казаться, будто мир – это жадная бессердечная тварь, которой он выкладывается на сто процентов, отдавая все свои силы, а взамен это чудище требует отдать ей ещё и единственный якорь, который остался у Акааши. Если рассуждать рационально, то если мать и отец психически здоровы и достаточно умны, то после смерти своего ребенка, забудут уже об этом через пару месяцев. Но Акааши жив, и он здесь. Что-то пошло не так? Или же, наоборот, все по плану? - Как у тебя дела? Воспоминания пока не возвращаются к тебе? Может быть, какие-то части, отрывки? – Человек-квадратные-очки задает вопрос, но отвечать не хочется, поэтому Акааши набирает в легкие дым и медленно выпускает его через нос. Кошки, сидящие в мешках, в тех, что в груди Акааши, прячут коготки и ему становится легче дышать. Пепел, подхваченный ветром из пепельницы у полуоткрытого окна, летит вниз нетающим серым снегом. Акааши опирается на подоконник локтями, растирает виски. - Нет, всё так же ничего. - Хорошо, ты хорошо спишь? Помнится, ты месяц назад жаловался то на кошмары, то на бессонницу. - Сейчас уже лучше. - Панические атаки больше не наблюдались? - Нет. Говорят, после тягот всегда идет облегчение. Так говорят оптимисты и доктора, которые хотят убедить в этом своих пациентов, но верят ли они в это сами – секрет. Облегчение, облегчение. Акааши уже пытался довериться этому, стоя напротив зеркал в своей комнате, вглядываясь в свои зрачки, будто пытаясь так добраться до самого сознания, обмануть себя. Его глаза не зеркало души, его глаза – это серое стекло. Вещи, которые формируются извне - чувства, эмоции, яркие краски, любимые вещи и так далее, обычно откладываются в памяти у обычных людей, у Акааши представляют собой муху, которая бьется об это злополучное стекло, что у него вместо глаз, в обрамлении. Иногда он смотрит особо глубоко, пытаясь сломать эту грань между своим заболеванием и памятью, взывая к своему сознанию, как путешественник, переживший крушение своего корабля, взывает о помощи, вырисовывая буквы на песке и поджигая сигнальные костры. Но тщетно. Вот такая занимательная штука, эта ретроградная амнезия. Возможно, в ней есть что-то философское, глубокое, если помечтать о чем-то хорошем. Будто Бог дает вторую жизнь, ещё один шанс, позволяет начать всё с чистого листа и позволяет забыть что-то плохое, чтобы прожить достойную жизнь. Да бросьте вы этот бред, мы же в реальном мире. Какая достойная жизнь, он в лечебнице с психическим расстройством, с попыткой суицида, и как он заработал этот шикарный букет, он не помнит. Он не знает, почему первое время все наваливалось на него. Было похоже на то, что он стоит на ровном полу, а потом резко свет выключается и снова горит, но он уже чувствует, как хрустит тонкий лёд под ногами, а потом он просто проваливается вниз, чувствует, как немеют конечности, как их сводит судорогами. Он задыхался от своей слабости, ему было страшно. Он ломался, разбивался на мелкие кусочки, обращаясь в пыль, и совершенно не понимал почему. Его руки обнимали собственные колени, а губы словно жили своей жизнью, шептали слова, которых он не понимал. Иногда он просыпался среди ночи и не понимал где он, кто он и как жить дальше. Большинство из этих вопросов так и остались без ответа. Акааши делает ещё затяг, безымянным пальцем стряхивая пепел. Его взгляд невольно скользит по своим рукам. Это даже красиво. Он и раньше видел шрамы на руках, как неудачные попытки самоубийства, но его шрамы отличались от тех, что ему удавалось видеть раньше. Они были наложены друг на друга – то крестом на крест, становясь похожими на нежные лилово-белые цветки, то спирали и петли, то обычные горизонтальные и вертикальные линии, изображающие решетку. Акааши пытался считать, сколько же таких линий всего, но после пятьдесят четвертой начинал сбиваться. Иногда его даже поражали изощренность и наслаждение, с которыми он из своей прошлой жизни пытался покончить собой. А вообще это глупо и жестоко. Здесь, в клинике, он не раз общался с такими же ребятами, которые пытались покончить с собой. Особенно ему было интересно слушать то, как их буквально вырывали из рук смерти. Это люди-лемминги. К примеру, девочка-подросток решила покончить собой, запершись в ванной и драматично вскрыв себе вены, веря, что её смерть не будет напрасной. Черти в белых халатах выламывали двери, просочились через дверной проём, откачали своими ледяными руками и зашили порезы. Это не воскрешение Лазаря, это падение обратно на грешную землю, потому что смерть была бы напрасной, и теперь девочка останется в психиатрической лечебнице на бессрочное время, одетая в смирительную рубашку, чтобы она снова не навредила себе. А та уже и не хочет давным-давно. Ей хочется домой и перестать есть таблетки. Кстати, на улицах много таких подростков-переростков, которые растеряли весь свой юный облик. Девушки, повзрослев слишком рано, пытаются максимально показать своё тощее бледное тело даже в осеннее время, плюнув на то, что их трясет от холода. Их греет латте в руках и надежда, что всё это она делает не зря. Огромные роговые очки без стекол сползают на нос, они их поправляют, пока листают тамблер или свои видео с канала на ютубе, снятые про свои сумочки или про свой тональный крем, на которые массе просто плевать. Они морятся голодом, воображая себя сказочными нимфами, проводят часы около унитаза с двумя пальцами в горле. Ничего сказочного в этом нет, анорексия – психическое расстройство и ничего милого в этом нет. Кстати о расстройствах. О, эта модная привычка придумывать себе болезни, смотря исподлобья на жестокий мир уставшими заплаканными глазами. Романтичная шизофрения, искусственная апатия, нежная депрессия, слёзы на приёме у психиатра, куда они сами тащат родителей. Мечты о суициде, снотворные пилюли, острые бритвы в дрожащих руках, влажные сны об жестоких, но ласковых маньяках. Просто конфетка. Или другой пример. Он слышал взрослого мужчину, которого задолбала работа, семья и прочее, и он решил, что если и у него есть выход, то только в окно. Оставив трогательную предсмертную записку, он бросился в бездну, рассекая воздух, время и пространство, даже не догадываясь, что злодеи, которых потом вызвали соседи, сделают всё возможное, чтобы он выжил. Они возвратили его семье, но уже в виде безвольного овоща, потому что при шлепке о землю был травмирован спинной мозг, и мужчина навсегда остался инвалидом. Через какое-то время и семья теряет интерес к оболочке, которая когда-то была полноценным членом их семьи, их посещения становятся всё реже, и не нужно быть гением, чтобы догадаться, что жена нашла себе другого, а дети уже мысленно похоронили отца. Остается только занимать койку в больнице, гадить под себя и молить о том, чтобы Бог сжалился над ним, позволил поскорее умереть. Это было к чему: не умеешь кончать собой – не пытайся. Изучай науку о самоубийствах, разрабатывай как самый важный последний план в своей жизни, так, чтобы раз и навсегда. Чтобы не было дороги назад, чтобы не пришлось жалеть. Акааши входил в их число, потому что всё, что осталось от прошлой жизни – это рисунки на запястьях и гребаная депрессия, которая, скорее всего, и стала причиной первого. Отношение к суициду у него сложилось амбивалентное. Что-то опасное, пагубное и несущее конец всему, что-то вроде маленького Апокалипсиса, но в то же время он осознал, что это выход, освобождение. Никотин ласково целует легкие, успокаивает возбужденный разум, греет тело. На самом деле, это куда лучше, чем чья-то поддержка или таблетки. У тех хотя бы семьи были. Акааши же никто не искал, никто не плакал над ним, несчастным неудачником. Да и плевать в принципе-то. Это плюсик в карму, что никто не страдает от его неадекватной самодеятельности. - Ты пьешь свои таблетки, так ведь, Акааши? – Квадратные Очки снова задает вопрос, Акааши почти забыл, что он здесь не один. - Разумеется, я же не хочу навсегда здесь остаться. Для начала было бы неплохо откинуть навязчивую мысль потушить сигарету об свою руку. Но он об этом, конечно, никому не расскажет. Ветер за окном заставляет кроны деревьев шуметь, а пыль - подниматься выше. Некоторые гуляющие пациенты садятся на скамейки, читают книги, придерживая страницы руками. Они там, потому что хорошо себя вели, и у докторов нет подозрений на рецидив. Осень – это и есть та самая тоска – тот самый момент, когда все начинает гнить, разлагаться, столь медленно и тихо, что порой это лишь чувство внутренней тревоги. Осеннее солнце сошло с зенита, и имеет невзрачный оттенок, Акааши разворачивается, прислонятся к подоконнику, переводя взгляд на лампы над головой. Убогий суррогатный эмпирей занимает собой пространство, отражаясь в дымчатых глазах. Один потолок, один пол, четыре стены, три больших окна. Стены впитали больше в себя признаний и откровенных разговоров, чем уши докторов, Акааши в этом уверен. - Это очень хорошо. – Квадратные очки ерзает в кресле, откидывается на спинку и разминает уставшую шею. – Мне сказали, что ты опять почти ничего не ешь. Как ты это объяснишь? Так, нужно чем-то питаться, кроме сигарет и препаратов, верно? Ты же знаешь, меня это очень волнует. Хватит задавать глупые вопросы, которые вам самим не нравятся. Нужно прекращать этот мучительный диалог, потому что даже слепому станет заметно, как Вы пялитесь на часы, стрелка часов которых ползла так медленно, что если бы она была человеком, её было бы проще добить, чтобы не возиться с такой обузой. Время должно подходить к концу смены, а тело так зверски устало сидеть в кресле и уже просилось в кроватку. - Кстати, когда-то ты говорил, что отождествляешь людей с животными. Это очень интересно, Акааши. Тебе так проще разобраться в людях? - Думаю, что так я могу представить, что именно мне от них ждать. - Ха-ха, и правда, интересно. Кто же тогда я? - Я ещё не определился. Ложь. Это тот тип людей-аллигаторов, тех, кто не любят выходить из зоны комфорта, предпочитающий в тишине мирно греться на солнышке или прохлаждаться в своём темном водоёме, где так хорошо и свежо. Средневековые баснописцы использовали крокодила как аллегорию лицемерия, но никто не знает, что на самом деле за его маской полнейшего безразличия. Ни один дрожащий мускул перед его хладнокровной расправой с его клиентами, лишь холодная кожа, больше похожая на панцирь. «Мне очень жаль, что эта трагедия коснулась вас» – говорит он каждый раз, когда сталкивается с родственниками или близкими людьми своих клиентов. Лицемерная скорбь. Считается, что крокодил проливает слезы, проглотив свою жертву. Не нужно быть гением, чтобы видеть это. Всё на лбу написано. Такое лицо может быть только у подозрительных дядечек на улицах, которые приторно-сладко улыбаются детям, предлагают им конфеты из своих карманов и обещают, если они с ними пройдут, показать самого удивительного и милого щенка. Кто придумал, что спасение наступает после того, как ложишься поудобнее, бросаешь томный взгляд, и выкладываешь свои секреты? - Когда вернется Бокуто? - Бокуто Котаро, да? Кажется, ты с ним очень сдружился. – Квадратные Очки улыбается, прибирая документы на своем столе. – Это прекрасно, потому что ты у нас почти полгода, и до этого ты не стремился заводить с кем-то дружеские отношения. Что на тебя так повлияло? Да, год назад все явно было другим, но он даже представить себе не мог каким. Плавая в этом водоеме, невольно понимаешь, что есть разница между ним и внешним миром, хотя Акааши его почти не помнит, и не может назвать ни одно знакомое лицо за пределами этих стен. Но он точно знает, что там люди делят друг друга на части, раздают каждому прохожему себя по кусочкам, как брошюры из супермаркета. Они привлекают внимания друг друга, соревнуясь в том, у кого больше сломанных костей, или фотографий, как они сжигают самих себя, только ради того, чтобы удивить. Здесь всё по-другому, потому что каждый является самим собой, и никем другим, и искра появляется только между теми, кто друг другу действительно интересен. Между Бокуто и Акааши бушевал настоящий пожар, и никто из них не считал, что это плохо. Они вместе считали себя нормальными, и были уверены, что тут им не место. Так многим казалось, но они верили в это вместе. Вместе. - Думаю, это всё потому, что мне лучше. Так когда он вернется? Очкастый крокодил причмокивает губами и указывает на кресла перед его столом. - Присядь, пожалуйста. Я бы хотел обсудить с тобой кое-что по поводу Бокуто. – Акааши слушается, перед тем, как затушить окурок об стеклянную пепельницу. Кресло грубое и неудобное, он вспомнил, почему так не любит сидеть в этом кабинете. – Ты умный парень и можешь разумно подойти к делу, верно? Мы оба знаем, какой человек Бокуто, и какие у него проблемы. - Проблемы? - Нет, прости, я не так выразился. – Квадратные Очки начинает нервно потеть и морщиться как чернослив, а Акааши хочется поскорее покинуть его кабинет, прибрав к рукам новенькое сложившееся мнение об этом человеке. – Я хотел сказать о том, какой он особенный. Последнее время его состояние несколько осложнилось, и ему нужна поддержка. Его родители часто навещают его, но я думаю, ты к нему ближе сейчас, чем они. Я хочу попросить тебя попытаться убедить его в том, что лечение ему необходимо. Иначе придется искать другие методы. - Как он сейчас? – В горле почему-то неожиданно пересыхает, голос оседает, и туманом рассеивается по полу. - Думаю, сегодня ты сможешь сам оценить как он. Вечером его переводят обратно в его комнату. - Да. Хорошо, я могу идти? – Акааши покидает неудобное кресло. После контакта с ним хочется помыться в душе с жесткой щеткой. Оно будто пропитано негативными эмоциями. Это чувство, что перебороло его в этот раз липкое и скользкое, словно рыбья чешуя, прилипло ко всему телу, смыть его было невозможно. Придется ждать, когда само полопается и сползет. Они сухо прощаются, и Акааши выходит за дверь. Стекло, стекло, стекло, как же его много. Сразу же за стеклянной дверью, ведущей в отделение, висит на стене зеркало в человеческий рост, чтобы каждый проходящий мимо мог проверить, соответствует ли его физический и моральный облик духу места, в которое он вошел. Зеркал здесь много. Они висят на любом клочке голой стены, давая возможность по двести раз в день взглянуть и убедиться, что личность в данный момент достаточно прекрасна, или что пора привести себя в порядок. Некоторые зеркала висят напротив окон, и, если посмотреть под правильным углом, можно разглядеть кусочек неба, выглядывающий между крышами и бетонными коридорами. Небо опрокидывается, солнце догорает. Наступает время сов. *** На коленях Акааши опасное оружие. Бомба замедленного действия. Портативный вулкан, который может в любой момент взорваться. Он как сапер, или как акробат, идущий по натянутому тросу над огромной высотой, но здесь от падения зависит не только собственная жизнь, но и чужая. И ему не страшно. Сейчас короткая пулеметная очередь превращается в смех, отражающийся от стен. Искры на оголённых проводах оказываются бликом, отражением экрана телевизора в медовых глазах. А ракетная мощь скрывается под кожу, которую так любит касаться Акааши кончиками пальцев. Он понимает весь риск. Но то, что зверь сейчас покоится головой на его коленях – гарантия того, что сегодня никто не пострадает. Акааши любуется сильным телом, которое сейчас так послушно жмется ближе, жаждет ласки. Сильные руки, вздымающаяся грудь, обтянутая чёрной футболкой, не желают остаться без внимания, парень трется, как кот, пытаясь ухватить кусок побольше, и он не отказывает, скользит по лопаткам и позвоночнику. Акааши запускает ладони в его белые волосы, дышит, нет, живет их запахом. Этот запах – медикаментов, мятной зубной пасты и ночной свежести. Он рисует пальцами на его шее незамысловатые узоры, парень смеется, потому что ему щекотно, говорит «не надо», а сам всем своим видом просит ещё. Бокуто смеется, Акааши просит его быть потише, потому что все на этаже уже спят, а сам еле сдерживается, чтобы не засмеяться самому. Это похоже на тайфун, на радиацию, которую Бокуто распространяет на него, заражает, и у него никак не получится сбежать, да он и не хочет. Тепло наполняет каждую клеточку Акааши, он не может передать словами как он скучал, поэтому он просто впитывает эту атмосферу всем своим существом. Их освещает свет телевизора, про который они уже давно забыли, сейчас он просто приглушенный источник освещения. Они одни, потому что уже слишком поздно, другие пациенты давно спят, им удалось вырваться только под предлогом досмотреть фильм, который, по легенде, ужасно их заинтересовал. Демоны красивы. Тот, кто описывает их как тварей с безобразным кровожадным лицом – лжёт. У его демона тигриные глаза, они светятся в темноте, как у кошки. Слишком длинные ресницы делают глаза похожими на растение-хищника, которое цепко ловит легкомысленную муху, не оставляя никакого шанса на спасение. Белозубая улыбка совершенно не похожа на оскал, хотя он тщательно пытался рассмотреть клыки или раздвоенный язык. Его тело создано ангелами и спрятано прямо здесь, среди теней, безразличия и безумия, чтобы его никто никогда не нашел. Акааши не уверен на сто процентов как выглядят демоны, но что-то ему подсказывает, что ангелы не способны вынести то раскаленное железо, которое течёт по венам этого парня. - Я так скучал по тебе, малыш. – Говорит Бокуто, обхватывает Акааши за талию и целует в живот. Воздух, который он выдыхает, вот-вот должен воспламениться, не выдержав давления. Тот чувствует мурашки, и яд, к которому он так привык, но который отравляет его рассудок, уводя от реальности. И откуда он так много об этом знает? Когда он успел пройти по этому тернистому пути и теперь задается вопросом: а не пересек ли точку невозврата? Его самый страшный сон – Бокуто нет. Он его придумал. Во время всех поздних посиделок, во время теплых объятий, поцелуев, Акааши просто сидел в своей палате, в темноте, воя в стену. Акааши отвечает, что тоже скучал по нему, сгибается пополам, чтобы достать губами до лица Бокуто, целует его в щеку, и спрашивает как прошел его день. Тот рассказывает ему, что ему снилось, будто бы он шел по подвесному мосту, который раскачивался над синим-синим морем. Мост уводил куда-то в облака, при этом раскачивался от каждого, даже самого лёгкого шага. Мимо пролетали белые чайки, не издавая ни звука, он, засмотревшись на них, заметил, что синей пропасти уже не видно, она была почти вся утянута облаками. Он стоял на мосту, переводя дыхание, и понял, что поднялся на столько высоко, что уже не видно даже того места, откуда, казалось бы, он пару минут назад шел. Птицы пролетали над головой, едва не задевая крыльями его волос, парили в воздухе, словно семена одуванчиков, такие же белые и невесомые. Но, сделав ещё пару шагов, он, подобно Икару из древнегреческих мифов, будто нарушил один из жизненно важных указов, посмотрел вниз, оступился, и в полной тишине услышал, как хрустнула дощечка под его ногой. Боли от падения не было, даже наоборот, будто вода втянула его в себя мягко и плавно, как нож скользит в масло. Бокуто рассказал, что паники не было, будто бы всё так и должно быть. Дно тянуло его к себе, в тёмную бездну. Было тихо из-за толщи воды. В этой тишине хотелось жить и наслаждаться ею. Всё было на столько реальным, он почти чувствовал солёную воду в своих лёгких. Проснулся он потому, что задыхался. Акааши слушает Бокуто, пока тот рассказывает и покрывает поцелуями лиловые узоры на его руках. - Сегодня приходили родители, расспрашивали, как я себя чувствую, приносили якинику, представь себе? Если бы я знал, что меня сегодня переведут обратно, я бы обязательно оставил и тебе, Акааши. – Он говорил, активно размахивая руками, тараторя и глотая воздух, будто он куда-то очень спешил. - Потом приходил Куроо, принес целую стопку спортивных журналов, представь? Я потом обязательно их покажу, они в моей палате. - Конечно покажешь. – Акааши гладит его по щеке, и Бокуто трется о его ладонь, подставляясь под прикосновения, как послушный пёс, соскучившийся по хозяину. Акааши хочется, чтобы такое спокойствие, в котором сейчас пребывает Бокуто, было всегда, а не та хэллоуинская вечеринка боевиков в жерле Ньирагонго, которая иногда бывает в его голове. - Ты знаешь, что такое катарсис, Акааши? – Внезапно спрашивает он, пока тот обводит подушечками пальцев контур его скул и подбородка. - Нет, что это? - Это освобождение души от тела. Очищение, возвышение, снятие напряжение и тревоги. Свобода. Я услышал это слово, пока находился в другом отделении. Мне кажется, я скоро покину это место, Акааши. Сердце Акааши ухает вниз. - Почему ты так решил? - Я отлично чувствую себя последнее время. Мама много улыбается, наверное, доктор ей сказал, что я иду на поправку. - А тебе он это сказал? - Нет ещё. Акааши выдыхает. Вот оно что. Что же, он слышал, что позитивное мышление очень важно для пациентов, оно дает веру в то, что всё будет хорошо. Это позволяет им скорее вылечиться любыми способами. Так вера в свои силы перерастает в доверие к окружению, к врачам. Он непроизвольно пробежался взглядом по ногам Бокуто. Этот горячий парень имел пристрастие к коротким шортам, тогда, когда ему казалось, что на улице достаточно тепло. Из-под них иногда выглядывали края боксеров, но Бокуто это особо не волновало. Взгляд Акааши пошел ниже. Ниже, чем обтянутые шуршащей тканью ягодицы Бокуто, там, где были его бедра, чуть выше правого колена. Эта белая повязка, перетянутая эластичным бинтом, напоминала о событиях той ночи, что случилась почти месяц назад, которую бы больше всего хотелось вычеркнуть из своей памяти. Он и раньше видел, как это бывает. Приступы Бокуто, но этот был особенным, потому что он обратился против него самого. Так, если бы огнеметчик направил горелку внутрь собственного защитного скафандра. Все случилось потому, что он был очень напуган, и не понимал, что он здесь делает. Конечно, он и сейчас думает, что ему тут не место, ведь он далёк от любой душевной болезни, он искренне верит, что это просто недопонимание. Ему не место среди криков, стонов и жалоб. Акааши помнит стекло, много-много стекла, которое было везде - на полу коридора, в руках Бокуто, в бедре Бокуто. Маниакальность и депрессия то вытесняли друг друга, то балансировали на самой грани, но в конце объединились, что дало взрывную смесь в голове у Котаро, и он загорелся, как факел. Помнит его горящие желтые глаза, у которых не было зрачков, они светились в темноте, когда санитары загнали его в угол, как дикого зверька. Ему больно вспоминать это, потому что даже на расстоянии Акааши чувствовал, как Бокуто больно, как прессуется его сознание. Если бы ему позволили, он бы попытался успокоить его тогда. Наверняка бы у него получилось. Но это так и останется висеть на совести Акааши. Он снова целует его, но уже в губы. - Ты начал принимать таблетки? Поэтому тебе лучше? – Выдыхает он почти ему в рот. Бокуто отстраняется, Акааши наблюдает, как его лицо становится жестким, как густые брови сходятся в переносице, а в глазах загорается недобрый огонёк. Он часто играет желваками и тяжело дышит. - Ты же знаешь, как я к этому отношусь, Акааши. Зачем задавать такие глупые вопросы? Чёрта с два я буду пить эти сраные таблетки. – Он соскакивает с колен Акааши, встает перед ним, загораживая телевизор. В оттененном виде его лицо кажется стальной гравюрой. - Они хотят свести меня с ума, хотят оставить меня здесь навсегда, слышишь? Но я им не дамся, пусть подавятся своими таблетками. В том отделении они меня ими насильно пичкали. Ты знаешь, что такое принудительное кормление, Акааши? Тот смотрел на него, и не мог сказать ни слова. Он тонул в том желтом свете, что исходил из глаз Бокуто, и будто кролик, загипнотизированный взглядом удава, внимал каждую его фразу, хотя руки уже тряслись. Безумием, и правда, можно заразиться. Нужно что-то делать, пока эта волна не накрыла их обоих с головой. - Я спросил: ты знаешь, что такое принудительное кормление? - Н-нет. - Это расширитель рта и такая резиновая трубка в горле, протянутая до самого пищевода. После того раза, когда они это сделали, я согласился сам пить препараты. Лучше мне не стало, мне хотелось снять решетки с окон и поближе рассмотреть землю. Или укрыться одеялом так сильно, что я бы не смог дышать. Я слышал, как они проклинали меня. Они изжевали меня и выплюнули. Больше они меня не заставят. Жар под кожей Акааши облизывает его лицо своим липким языком, оставляя ледяной пот, контрастирующий с комнатной температурой. Тишина, нарушаемая только бормотанием на экране телевизора, разрывает барабанные перепонки. - Я бы мог это всё сделать, или хотя бы попытаться. – Продолжает Бокуто, хотя Акааши больше всего хочется, чтобы он сейчас закрыл свой рот. – Единственное, что меня останавливало – это мысль о том, что ты ещё здесь. Как же ты без меня, малыш? Ты же переживал за меня? Больше они меня не заставят, Акааши. Замолчи. Заткнись, пока не стало ещё хуже. Он видит только то, что хочет видеть; слышит то, что хочет слышать; верит в то, во что хочет верить и отказывается верить в то, что ему не нравится. Он живет в бесцветном мире, который пытается раскрашивать сам, но чёртик, неожиданно выскакивающий из табакерки внутри его головы, путает цвета, зачеркивает то, что Бокуто нравится, искажает. Почти каждый день этот мир умирает, доктора отстраивают его заново, насильно кормя его таблетками, но он снова все рушит. Всё кажется прекрасным, на что он пытается смотреть с любовью, но в миг всё может стать отвратительным и, как ему кажется, несущим опасность, если у него не то настроение. Бокуто не заслуживает этого всего. Мурашки пробегают по телу Акааши, и он больше не выдерживает взгляда стекленевших золотых глаз. Он чувствует, как дрожит Котаро, не прикасаясь к нему. Как крохотный дятел внутри его черепной коробки начинает долбить по стенкам, пытаясь найти выход. Ему трудно опираться на больную ногу, но он, скрипя зубами, терпит, часто облизывает искусанные губы и кажется, что вот-вот вопьется кому-нибудь в глотку. Светлые и теплые мысли Бокуто утопают в вязкой тине, а руки Акааши промерзают до костей. - Я не хочу больше, Акааши. Мне больно. Он чувствует одиночество и безысходность. Одиночество на сотни километров вокруг. И в этом беспросветном одиночестве с промёрзшей душой, если задирать голову к небесам, в этом мраке можно увидеть лишь одно – звезды, к которым можно обратиться. Они все прекрасные, на вкус и цвет, можно выбирать любую. Звезда Акааши безумная, не знающая о том, что она чья-то, светящая ярче всех других звезд. Но такая же одинокая и холодная, как и он сам. - Иди сюда. Бокуто садится на место рядом с Акааши. Белые волосы падают на его опущенное лицо. «Ты же знаешь, что он опасен», «однажды он просто убьет тебя», «врачи к нему слишком снисходительно относятся, у меня от него мурашки по коже». Это были некоторые слова, которые он слышал от таких же безумцев как они в этом месте. Нет. Он готов отрицать это бесконечно, пока сжимает в объятиях рыдающего Бокуто, потому что вместо адского пламени в его глазах, он видит море подсолнухов, вместо синяков вокруг глаз – вселенные, вместо царапин на руках, щеках, ногах – бабочек. Только Акааши знает, что когда чаши весов выравниваются, вервольф сбрасывает свою шкуру, и на его месте предстает простой, ранимый и веселый девятнадцатилетний парень, который обожает танцевать под музыку в темноте, не по-мужски двигая бедрами, клеить наклейки от фруктов себе на лицо и ловить снежинки языком. Тот кривит губы, глотает всхлипы от своего бессилия, его руки сжимаются в кулаки, сгребает ткань рубашки на спине Акааши в ладонь, уткнувшись лицом в его плечо. Он будет вытаскивать его из этого дерьма, пока его жестокий мир ждет сам себя, как язва. Сердце его билось, пропуская каждый второй удар, небо падает и разбивается, грозясь расплющить его одним из своих осколков. - Я не слабак, Акааши. - Конечно нет. *** В палате Бокуто ничего не поменялось, отмечает про себя Акааши, за исключением окна: в одной части стекло было заменено по причине происшествия, когда Бокуто захотел, чтобы этого стекла не было. Другая же часть стекла была плотно затонирована штрихами фиолетового фломастера – тоже прихоть хозяина палаты. Иногда его раздражает свет, поэтому однажды решил чуточку притемнить лучи, что так нагло бросало солнце в его комнату. Стены представляли собой огромные коллажи вырезок из спортивных журналов, кривых рисунков и плакатами его любимых музыкальных групп или известных спортивных команд. Над кроватью болтался ловец снов, покачиваются шнурки с перьями. Уличный фонарь под окном пытается ворваться своим электрическим светом вовнутрь, но его преломляют фиолетовые штрихи на стекле, окрашивая в свой мягкий цвет потолок, пол, стены, мебель и обнаженные тела на кровати. Плевать какая погода за окном, ведь когда Бокуто рядом, любая погода кажется настолько роскошной, что хочется дарить ей цветы и целовать взасос. Они движутся медленно, вкрадчиво, будто изучая друг друга заново. Бокуто касается носом шеи Акааши, неторопливо втягивает ноздрями запах кожи, потом движется дальше, к лопаткам, останавливается там, снова принюхивается, будто сравнивая запахи. Это нравится Акааши, оттого по коже бегут мурашки и он начинает мелко дрожать, особенно когда Бокуто мажет языком под лопаткой, скользя вниз по позвоночнику. Его большие крепкие руки сжимают бедра и голени Акааши. Иногда он это делает слишком сильно, и потом Акааши находит на своей бледной кожи синие следы от фаланг пальцев, больше похожие на виноградные ягоды. Акааши нравятся такие следы. Они гораздо лучше тех, что он оставлял себе сам. Он тихо, почти неслышно мычит, когда по влажной дорожке языка заново проходят зубы Бокуто, Акааши прогибается под его прикосновениями и чувствует, как член наливается кровью. Волосы на его теле встают дыбом, когда Бокуто ладонью давит на плечи, а бедра раздвигает и просит поднять выше. Он подчиняется и утыкается лицом в руки перед собой, хрипло дышит. Он чувствует, что руки трясутся, как и ноги, ледники на континенте «Акааши» начинают таять, и он сам вместе с ними вот-вот стечет с кровати на пол – Бокуто гладит его тощие бедра, поднимается вверх, к ягодицам и раздвигает их в стороны. Акааши ждет, Бокуто видит это и не может не наградить его за терпение удовольствием. Он склонился к сжатой дырочке и прошелся языком от неё до мошонки, с восхищением подметив, как Акааши начинает дышать ртом. Это потому что иначе он задохнется от недостатка кислорода просто-напросто. Не дав особо привыкнуть, он касается кончиком языка кожи вокруг ануса, не спеша вылизывает по кругу, а затем проникает внутрь Акааши, начиная фрикции языком, под музыку скрипа зубов второго. Тот собирает в кулак простынь, возит коленями, пытаясь ни то прекратить смущающие его действия, ни то получить ещё. Больше, глубже, сильнее. Язык Бокуто сначала проникает внутрь узким и жестким, дальше становясь широким и влажным, упругим и растягивающим. Акааши не мальчик, он знает это, потому что когда-то сам делал его мужчиной, так что дефлорации не будет, но те звуки, которые сейчас с непривычки издает Акааши заставляют задуматься об обратном. Он похож на произведение искусства. Через глотку Акааши рвется стон, а вместе с ним радость и страх. Радость – потому что он не может передать, насколько он любит этого парня, что сейчас дарит ему сказочные ощущения, и страх – он боится, что когда-нибудь его потеряет. - Я бы хотел вылизать тебя целиком. – Его голос похож на мёд, такой же сладкий и тягучий. Дыхание холодит влажную кожу, но тут же она согревается под губами и языком Бокуто. Он аккуратно и мягко кусает его за правую ягодицу. – Я бы хотел, чтобы ты весь был пропитан мной. Акааши чувствует его. Как руки Бокуто медленно поглаживают его бедра, как его дыхание щекочет кожу, и как он растягивает его своим языком. Он чувствует, он не может думать об этом. Его собственный член прижимается к его животу, но трогать его не хочется, потому что желание, чтобы это продолжалось бесконечно куда больше. Этот влажный поцелуй заставляет Акааши самого слюнявить простыни. - Бокуто… Ах!.. Тот улыбается, когда слышит своё имя, пока дырочка сжимает его язык, а бедра двигаются вперед, помогая больше насадиться, как добровольная жертва сорокопута. Он хныкает, потому что хочет больше, но делает это Бокуто медленно, с чувством и со смаком. Садист. Он продолжает двигаться языком внутри Акааши, чередуя вылизывание дырочки с нежными проникновениями, а его руки гладят бледные бедра непривычно ласково и мягко. - Ты не представляешь, как я скучал, Акааши. – Слюна капает с его языка прямо на перегородку между анусом и мошонкой, это вырывает из Акааши протяжный стон и всхлип. – Я больше не уйду, малыш. Я здесь. - Так хорошо, Бокуто… хорошо… Руки Бокуто поддерживают его дрожащие бедра, он проникает глубже, рисуя языком невидимые узоры, круги, его движения наконец-то становятся быстрее. Он касается простаты Акааши, и с удовольствием слушает, как тот плачет под ним. Бокуто и сам стонет, отчего вибрации проходятся по всему телу Акааши, его тело почти подбрасывает, он громко и коротко ахает, прежде чем снова уткнуться лбом в руки перед собой. Он кричит, когда Бокуто снова задевает, он начинает еще усерднее насаживаться на его умелый язык, который, боже, снова вибрирует. Вот оно, безумие. А не то, что выписывают размашистым почерком доктора в их медицинских картах. К языку добавляются два пальца, и он лишь на мгновение поднимается, чтобы поцеловать Акааши в плечо. Тот напрягается как струна, воздух вырывается из его лёгких судорожно, будто по его телу пробегают электрические разряды, особенно когда Бокуто через раз касался бугорка нервов. Даже этого, чёрт возьми, мало. Третий палец выбивает из колеи, Акааши боится, не было ли слышно его на всем этаже, его мучитель хищно улыбается, добавляя больше своей слюны в пульсирующее отверстие. Слюна блестит в фиолетовом свете, от обилия стекает вниз по бедрам Акааши. - Ты такой сладкий. – Бокуто облизывается, сгибая пальцы внутри разгоряченного тела. – Я бы мог заниматься этим ночи напролёт. Видеть, как ты дрожишь от моих прикосновений, как двигаешься навстречу. Ты буквально сводишь меня с ума, Акааши. - Пожалуйста, Бокуто. – Он оборачивается через плечо и встречается глазами с голодным взглядом, который Бокуто так усердно прячет под маской сдержанности и опущенными веками. Он чувствует, как перекатываются мышцы на сильных руках. – Пожалуйста. Это желание, наполняющее жаждущие души. Это огонь, сжигающий все условности. Это абсолютно ненормальное и до боли вредное влечение. Они понимают это, но не могут контролировать. Тело, разум, сердце, все было неподвластно ему, желанию, голоду, который успел обостриться за время разлуки. Его не нужно просить дважды. Плюнув на ладонь, Бокуто проходится вверх-вниз по своему члену пару раз, пока Акааши переворачивается на спину. Его бедра похожи на ворота эдема, особенно с этими покрасневшими коленями от частого трения кожи об ткань. Бокуто не сдерживает себя, опускается вниз, чтобы поцеловать внутреннюю сторону бедер Акааши, прокладывая дорожку из поцелуев от лобка до шеи. Наконец, их губы встречаются, Бокуто хочется нежничать, но Акааши жалит его рот, обхватывает его плечи руками, притягивает за волосы, почти вжимает его лицо в своё, целуя глубоко, пытаясь полностью в нём раствориться. Он разводит ноги, выгибается дугой, они касаются между собой грудью, животами, членами, Бокуто скулит через поцелуй. Он берет Акааши под колено, расставляя его ноги шире, и медленно входит. - Даже после того как я тебя долго растягивал ты остался таким узким. – Бокуто шумно выдыхает, балансирует на грани с сумасшествием, выслушивая хриплый стон парня под ним. Он целует его в висок, в щеки, в губы, одновременно медленно покачивая бедрами, так постепенно входя глубже. – Чёрт, Акааши… Капли пота стекают по его шее, по гладкой, словно воск, коже. Едва уловимое движение кадыка — Бокуто пытается сглотнуть, но не может. Акааши гладит его лицо пальцами, убирает влажные белые пряди с его лба. После перерыва это кажется поначалу неприятным, но потом удовольствие преодолевает все преграды и Акааши касается руки Бокуто, давая разрешение, у которого, бедного, всё самообладание, должно быть, ушло в яйца. Тот закусывает губу, и немного сдав назад, входит в Акааши до конца с постыдным шлепком кожи о кожу. Он ускоряется, вместе с ним учащаются влажные звуки, отражающиеся от стен. Шопс Йохан с плаката у стены с негодованием, а может, с завистью смотрит на плавящиеся в этом пожаре тела. Бокуто опирается руками по обе стороны от головы Акааши, внизу живота скопилось возбуждение, воздух наполнился рваными вдохами. Он смотрит сверху вниз в серые глаза, и считает, что они похожи на великолепные льды Арктики, чем на запотевшие зеркала, как сам утверждает тот. Рукой Акааши сильнее вцепляется ему в волосы и почти беззвучно просит больше и сильнее, но тот словно понимает его без слов, и тут же чувствует, как головка члена Бокуто начинает чаще касаться той точки внутри него. Кажется, немного, и пот на теле Бокуто будет шипеть, как масло на сковородке. Он задает быстрый ритм, размашистый. Кровать предательски скрипит под ними, как в самой дешевой порнухе. Цветные круги перед глазами Акааши ползут по стенам, мебели, потолку, лицу и остальному телу парня, что сейчас нависает над ним. Эти огни яркие, как новогодние конфеты, зависшие в воздухе. Он хочет поймать их руками, но находит только плечи Бокуто, который толкается глубже, грубее и быстрее, вышибая остаток кислорода из истерзанных легких. После немного жесткого поцелуя, при котором Акааши едва не давится чужим языком, Бокуто садится, притягивая его за собой. Теперь уже двигается Акааши, неловко и смущенно, но Бокуто нравится наблюдать, как тот ерзает, пытаясь найти удобное место для опоры на его бедрах. Парень помогает ему, одним резким нажимом на его плечи, так опустив его до самого конца. - Бокуто! – Только успел выкрикнуть Акааши, перед тем как член сразу же нашел его простату. Его взгляд просит помощи, и Бокуто ему не отказывает. Он обнимает его, вжимая в себя так, будто им осталось жить последние минуты, кожа к коже, еще ближе, жарче. Упираясь пятками в кровать, чтобы ускорить темп, Бокуто целует Акааши в мокрый рот, проходится языком по припухшим алым губам. Его ладонь находит член Акааши, к которому тот ни разу так и не притронулся. Протяжный стон сменятся сладким экстазом – Акааши хватает пары движений, чтобы заставить его забиться в оргазме и сцепить ноги на бедрах Бокуто, так переживая свой маленький инфаркт. Тому так же хватает пары толчков в расслабленное тело, чтобы кончить внутрь него и упасть на спину, притянув за собой оседлавшего его парня. - Я люблю тебя, Акааши. – Говорит он сразу же, после того, как переводит дыхание. Его губы сухие и обветренные, но Акааши любит их целовать, потому что они всегда могут согреть его, как бы холодно ему не было. Бокуто гладит его по волосам, пока тот лежит на его груди, уткнувшись лбом в его ключицы. - Я тоже люблю тебя. Бокуто? – Он поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с такими любимыми и тёплыми глазами. - М? - О чем ты думаешь сейчас? - Думаю о том, что твои волосы сейчас кажутся фиалковыми. – Бокуто улыбается, поглаживая ладонями уставшую спину Акааши. – Свет похож на неоновые огни. Ты когда-нибудь был в ночных клубах? - Я не знаю. Во всяком случае, не помню. - Отлично, как только мы покинем это место, я обязательно свожу тебя в ночной клуб. Тебе понравится, я гарантирую. Акааши улыбается и обратно ложится на его грудь. Говорят, после тягот всегда идет облегчение, Акааши хочет быть оптимистом и всем сердцем надеется, что однажды этот день настанет. А пока он будет стараться делать всё, чтобы Бокуто прислушался к нему и оставшимся частям здравого рассудка, чего бы это ни стоило.