За гранью океана

Если долго слушать тишину, то можно в ней совершенно разочароваться, потому что ее на самом деле нет. Есть одинаково равнодушный ход часов, есть скрип дрянного изделия половиц под ногами, есть шорохи теплого пледа. Но этот самый теплый плед давно не греет, а стрелка часов от чего-то остановилась и теперь дергается на одном месте. Есть в этом что-то отчаянное. В полупустой комнате, в темно-синем скинутом с колен пледе, в худой его фигуре на ледяной, не согретой еще теплом тела табуретке. Но самое отчаянное - слишком теплый свет лампы над головой. Много хуже, чем пресловутое картонное солнце. Если закрывать глаза, то кажется, что лампа - действительно солнце, грязно-голубые обои - почти что снег, табуретка - совсем как обледеневшая лавка. Гилберт не любит снег, как и зиму в прочем. Все вокруг такое отвратительно белое, а ладони от трескучего мороза покалывает нещадно, и не согреешь их ведь потом - замерзшие руки жутко ломит, до того, что их хочется кусать. Отчаяние Гилберт, кстати, тоже не любит. В свое время он от него слишком устал. Если все время молчать, то можно поверить, что ты в этой комнате один. Наташа смотрит на его спину - узкую, жилистую, какую-то странно ломкую, с парой хорошо заживших шрамов под правой лопаткой, - и ей хочется провести по линии позвоночника кончиками пальцев, чтобы он выгнулся и неприязненно на нее посмотрел. О, как же Гилберт ненавидит холод, северными ветрами загнанный ему под кожу, как же ненавидит он ее ледяные ладони. Наташа любит делать так, чтобы вечно продрогшему немцу было еще хоть капельку хуже. Байльшмидт передергивает плечами и с неохотой оборачивается к ней. Цепкий взгляд впивается в женские черты лица, скользит по острому подбородку к воротнику платья - "на все пуговицы" и под самое горло. Наташа совершенно не похожа на Хедервари, мелькает в голове Гилберта в очередной раз. Ни задорной улыбки на по-женски ярких губах, ни теплого отлива каштановых волос. Эта злобная стерва вообще ни на кого не похожа. Худощавая, строгая, с извечно сосредоточенным выражением лица, поджатыми обветренными губами и холодным лезвием ножа в рукаве. Прямо под стать упрямому и бескомпромиссному Байльшмидту. Чеканный ее шаг всегда заставлял ухмыляться - ишь какая, только по-военному навытяжку не стоит и честь не отдает. Скрытая кожей темной перчатки рука кладет перед ним на стол пачку белой бумаги. Байльшмидт коротко улыбается, будто его за щеку дернули, и склоняется над листами. Изгиб-изгиб-изгиб, а вот тут прижать ногтем. Арловская присаживается на стул и, сложив руки на темных юбках глухого платья, наблюдает за движениями длинных пальцев. У нее бумажные кораблики никогда не получались, сколько Ваня и Оля не учили ее их складывать, а этот делает все так быстро и легко: вдвое сворачивает, приминает, расправляет и ставит перед собою уже готовый, - что аж немного завидно. Гилберт берет новый лист, водит пальцами по бумаге. Можно представить, что вокруг только море - глубокое до головокружения, беспокойное, беснующееся волнами. И тогда в его воды можно отпустить корабли, - те самые бумажные - и они ни за что не размокнут, не прекратят бега по необузданным волнам. Он шумно выдыхает и прикрывает глаза. Привычка заниматься бесполезными увлечениями спасает от ненужных мыслей. Если рука отвыкла от меча, то пусть привыкает к этому. Наташа громко кашляет и перехватывает недовольный взгляд, но лишь усмехается - простуда. Гилберт ежится и тянется к пледу на полу. Неудобно, конечно, зато немного теплее. Он слушает дыхание женщины рядом и усмехается, складывая самолетик. Разворачивается, легко разжимает пальцы и, кривя тонкие губы в ухмылке, наблюдает за полетом. Самолетик летит тоже как-то слишком легко и слишком долго, будто подсказывает, что есть еще какое-то будущее где-то впереди. Гилберт передергивает плечами - электрическому "солнцу" лампы и "веры" самолетика чего-то не хватает. Мужчина разворачивается к Наташе резко и порывисто, смотря на ее лицо неожиданно горящим азартным взглядом. - Эй, а давай как подростки, - он видит, как в ночном небе ее глаз мелькает удивление, и тянет губы в шальной улыбке, - я буду держать тебя за руки, а ты мило ко мне прижиматься. Буду даже гладить по спине и шептать всякие глупости, знаешь? Байльшмидт заставляет женщину встать и, обхватив пальцами тонкие запястья, склоняя к себе, касается губами ее скулы. Арловская неуклюже, будто испуганно делает два шага назад и со злостью освобождает руки из вмиг окрепшей прусской хватки, когда видит косую ухмылку на бледном лице. - Мы не подростки, - Наташа круто разворачивается на каблуках, направляясь к двери, - мы - страны. - А как хочется иногда, а? Она оборачивается на короткий залихватский смех, почти выйдя из комнаты. Гилберт уже повернулся к бумаге и вновь складывает бумажные кораблики. Сосредоточенный и спокойный, как и пару минут назад, будто и не было этого полного абсурда порыва. Позже, наверное, сядет в центр комнаты, расставит их вокруг себя и будет представлять море. Только теплое, спокойное, уже не бушующее. А еще лучше - океан, за гранью которого его, наверное, уже ничто не ждет. Закрывая за собой дверь, Арловская хмурится сильнее обычного. Она себе этого никогда не позволит - мужских грубых ладоней на линии спины и жаркого прикосновения чужих губ. Они, на мгновение допускает женщина мысль, могли бы быть как у Байльшмидта - сухие и горячие. Наташе думать о подобном запрещено ей же самой, потому что она - страна. А Гилберту просто хочется немного по-другому прожить жизнь. Хотя вряд ли он о чем-то жалеет.