Solsbury Hill

      Машина остановилась у обочины прямо на развилке, где встречается сразу несколько дорог: Глочерстерская, Свейнсвик Лейн и трасса А46. Я с усилием покинул салон, и вдруг слабость отступила. Знакомая зелень с запахом влаги, млеющий под солнцем асфальт и лёгкий ветер. «Это родная Англия, Пит, - подумал я, - я вернулся домой». И зашагал легко по едва ли забытой узкой дороге Свейнсвик, тонкой и извивистой.       Она тянулась на километры в обе стороны, а из редких просветов между деревьями, вот ровно в десяти метрах, проходила трасса А6, которая оказывалась то ближе, то дальше. По ней редко ездили машины, но когда был дождь, и брызги летели из-под колёс, этот звук напоминал мне всегда дорогу к дому. Густые лучи вплетались в изумрудные листья деревьев, а трава становилась их продолжением, и все дороги вели меня – в маленький семейный домик, закинутый самим Богом к подножию Солсбери. В любой сезон я оказывался мальчишкой, шлёпающим по асфальту, а затем месящим грязь близ отцовского дома.       Свейнсвик Лейн была чертовски длинной, как нос королевы Виктории, а от неё часто маленькими морщинками разбегались тропки к другим фермам, но обычно полосу кустов и лиственных деревьев прорывал деревянный, старый, но добротный и ровный забор, за которым были чужие луга и поля, и всё это на горбатой местности. И каждый раз, сквозь года, я прохожу летом мимо этих лугов, а на них овцы жуют свою траву, и это – незыблимость моего детства. Да, то овцы, то коровы, а с другой стороны густой кустарник. Кусты скрывают дорогу, а в следующем просвете ты вдруг не видишь ничего, только поле. С двух сторон. Куда ни посмотри – зелень лета да фермы, поля. И так долго-долго.       По Свейнсвик редко ездят машины. Да и вообще мало кто ходит, но хотя там проложена хорошая дорога, она узкая, и машина едва ли разминается с человеком. А поворотов там полно, они мягкие и заокругленные, всё влажно-серый асфальт, нависающее небо (а цвет то стальной, то синий-синий), кусты и тот запах, что бывает только на фермах. И чем дальше ты идёшь, тем хуже дорога, больше калиток, ведущих на частную территорию, и реже встречные, но всё выше поднимается тропа, а из просветов в кустарниках ты видишь отдалённый город Литтл Солсбери. В голове как бы лёгкий, мокрый туман и песни из девяностых, и «…мама, я почти дома». За это я и люблю Свейнсвик Лейн.       Раньше я знал, кому здесь принадлежит ферма, и как давно соседи не появлялись на своём участке. Знал, сколько овец у Хомптонов, всегда останавливался посчитать их. Сейчас же то были не овцы Хомптонов, но всё равно я посчитал: вижу двадцать шесть, точно как три десятка лет назад.       Ты идёшь в своё прошлое. Кладёшь песочные часы на бок и толкаешь: катитесь, мешайтесь, песчинки, пересыпаясь туда-сюда. Вот застынет секунда, мир вокруг не поменяется. Только ты сам почувствуешь себя старым, оглядываясь за правое плечо.       Когда я сворачивал на Солсбери Лэйн, весь свет дня и зелень скрывали плотно сплетённые тёмные ветки деревьев. На дороге были две колеи: по ней ездили машины, вкатывая свой след в грунтовку. Проходя пешком по мягкой, мокрой земле и собирая грязь на ботинки, я никогда не задумывался, как пачкаются носки, вообще не глядел себе под ноги: взгляд захватывала мелькающая, как обрывки мечты, зелень поля справа и желтизна слева. Над моими головами кроны едва не смыкались, небо пряталось, время текло назад. Этот отрезок в начале Солсбери Лэйн был порталом. В него я входил сорокалетним мужчиной, с трудом припоминавшим все развилки Свейнсвик, а уже через десяток метров становился тем мальчиком, который продирался здесь через кусты, чтобы срезать угол, под которым Солсбери уводилась влево, и бежал наперегонки с собакой Баксли.       А если бы не свернул со Свейнсвик, то дошёл бы до Батистона. Там, кажется, в церкви и венчались родители. Я был связан с этими местами ещё до рождения, так повелось: ты, Пит, станешь частью изумрудно-серого лета в Англии. Калитка скрипит по-прежнему громко, надрывно. Собака лает так же, как старик Баксли.       Наконец, поднявшись на Солсбери Хилл, я смог увидеть город. Ветер дул, но время остановилось. Птицы продолжали озабоченно перекликаться, в отдалении даже метались тенью. Тоже чувствовали себя запертыми в ловушке временной петли. А мне нравилось.       Солсбери Хилл был огромным. Я запомнил его таким: стоя на плоской верхушке, думаешь, то видишь весь мир. А под взгляд подпадает только часть города Литтл Солсбери и зелёные участки, разграниченные на ромбы и квадраты тёмными высокими деревьями. Если сойти чуть ниже, чтобы солнце и горка были за спиной, то можно найти лавочку. Я сидел на ней вечерами, а вид всё не менялся. Всё ещё время, детство и ветер принадлежали мне. С холма вид был как раз лучше днём, от самого утра до сумерек, когда краски выцветают до медно-рыжих, и узор на полях стирается, а черепица крыш по цвету сливается с кладкой улочек. Я ждал, пока обманусь этой иллюзией, и уходил.       Всё это стоило увидеть с высокого треугольного плато: вот городишко, вот край соседской фермы, а там нашей, это уже Солсбери Лэйн, дальше за деревьями и кустарниками скрывалась Свейнсвик, слева должен был быть Батисон и где-то далеко-далеко впереди, под самым горизонтом А46.       Не нужно видеть, чтобы знать. Достаточно поверить воображению. Вот и сейчас каждый нерв был в натяжении, а сердце билось так глухо: «Бум, бум, бум!» Здесь я принадлежал не себе и не кому-то, а всему миру. Запутавшийся в рутине мужчина с конвейера.       «Бум, бум, бум!»       Чувства заполняли, и вместе с тем я был пуст. Всё отпустил, чтобы сказать одну фразу: «Я дома».