...ніщо не може мати над нами влади, окрім голосу крові, який заповнює горло... Сергей Жадан
***
Холодный осенний ветер пробрался в комнату, захламленную комками бумаги. Куски темно-зеленой, синей и красной ткани потерялись где-то у двери, сангина и соус лежали в коробке из-под обуви вперемешку с палочками угля, а стены увесили черно-белые фотографии и бумага, исписанная размашистым почерком. Гипсовая голова Давида будто с отвращением смотрела на воцарившийся бардак, а улыбающийся Мухаммед словно подтрунивал над ним: ради наведения порядка музу никто прогонять не станет. — Не смотри так на пророка, это не он завоевывал чужие земли. Солнечные лучи едва пробивались сквозь темные облака. Утренний туман. Дым от производственных фабрик и жалобное карканье ворон — тот, кто сказал, что утро должно начинаться с радостных мыслей, либо дурак, либо живет в розовых очках, а значит — дурак. ...Когда тишина заглушает мысли, меня охватывает не просто тревога, — чувство, будто я умер. Кажется, вот-вот я почувствую как черви проползают между большим и указательным пальцами левой ноги; почувствую тяжелый запах сырой земли, сладковатый — гноя. Вот-вот — и я услышу скрежет костей о шершавую поверхность камней и жалобный крик стервятников... Мужчина медленно поднялся с кровати и прошел мимо хаотично разбросанных вдоль стены книг, даже не посмотрев в грязное зеркало над комодом. Направившись к выходу из комнаты, он вспомнил, что нужно соскрести воск давно погасшей свечи, который стёк на покрытые пылью боевые награды и старые виниловые пластинки. Пластинки ему когда-то подарил отец. Память, как-никак. «На западной границе задержана группа молодых людей. Преступники пытались вывезти незаконно добытые на северо-западе страны кварцы, топазы и бериллы», — вещала худенькая шатенка из экрана телевизора. «Из-под стражи выпустили пятерых сотрудников полиции, задержанных за подозрение в перестрелке», — на другом канале смазливый паренёк подтвердил продажность судей. «Митингующие заблокировали международную автомагистраль и требуют выполнения их требований». ...Чего они добиваются? Хотят уничтожить и так сломленный мир? Лживые политики улыбаются в камеры, дают интервью, попивая горячий чай, в то время, когда на улицах горят дома и повстанцы угрожают даже детям. Ложь. Все пропиталось ложью. Ты никогда не узнаешь, что произошло, пока не окажешься в то самое время в том самом месте. Никакие слухи, рассказы очевидцев, компрометирующие видео и перехваченные телефонные разговоры не помогут узнать, что и почему произошло...***
Вечернее солнце уже совсем не грело, когда он решил прогуляться по тихим улочкам, надеясь не встретить знакомых. Воздух холодил кожу, а редкие порывы сентябрьского ветра заставляли его каждый раз ёжиться от неожиданности. Перед ним на дорогу выбежала черная кошка и, мельком глянув в его сторону, продолжила свой путь. Такая же жила у него во дворе в детстве. Черная гладкая шерсть, острые ушки, длинный хвост и глаза разного цвета. Детвора постоянно таскала её за хвост, старушки подкармливали, а животное каждый раз подходило к тарелке с таким гордым взглядом, будто делает кому-то одолжение. Он ускорил шаг. Кошка направилась к детской площадке, где в тени деревьев на качелях резвились детишки. Он перешел дорогу и обвел взглядом местность: вдалеке на карусели катались рыжие девчушка и улыбчивый мальчуган, на скамейке молодая мамочка пыталась успокоить плачущего ребенка, а темноволосый мальчик рылся в песочнице, видимо, пытаясь найти там какую-то игрушку. — Все знают, что сладкое вредно! Даже чуть-чуть, — послышался сзади сиплый старческий голос. Невысокая старушка, резво перебирая ногами, шла перед внуком. Мальчик, засунув руки в карманы джинсов, насупился. — Ба-а, ну ещё одну конфету, последнюю, — заскулил сладкоежка, одергивая родственницу за рукав. Та резко развернулась и грозно на него посмотрела: — Вот вырастешь — зубы повыпадают, тебе оно нужно? Что за вздор? Даже детям известно, что гигиена – основа здоровья. Если мальчуган зубки не чистит — это беда, а карамельки — так, чепуха... Он посмотрел вслед прохожим. Бабулька-то соврала внуку! Конечно, это можно назвать ложью во благо, верно? Когда люди лгут во благо, это считается чем-то вроде подвига, ведь они пытаются оградить родного им человека от печалей и бед. А убийство, например? Убийство во благо если и не отрицается обществом, то воспринимается с невероятным трудом. ...Мальчика, тело которого сейчас покоится где-то на задворках села на юге, мы убили быстро. Пареньку было лет девять, не больше. Его мертвенно-бледное лицо было покрыто сажей, на трясущихся руках — царапины, а в покрасневших глазах не отражалась ничего, кроме внутренней боли и безразличия к происходящему. Он тяжело дышал и постоянно повторял имя мамы, шептал о том, что хочет, чтоб она его забрала к себе‚ наверх. Комбат, в прошлом — врач, сообщил, что мальчику осталось жить недолго — острая форма пневмонии. Я помню, как молодой рядовой закричал, пытаясь выхватить оружие, направленное на мальчугана: — Вы что творите, братцы? Он же совсем ребенок! Когда командир кивнул головой, остальные служивые, словно искусно дрессированные собаки, накинулись на рядового, удерживая того за руки. Я резко ударил его по лопаткам, прекращая попытки вырваться из захвата, после чего паренек упал наземь. Зачем? Я даже не понимал, что делаю. Приказы ведь не обсуждаются, верно? Командир выпрямил руку, в которой держал пистолет, и воздух разорвал оглушающий звук, больше похожий на тот, что мы привыкли слышать, когда выбиваем ковер. Глухой звук, совсем не такой громкий, как показывают в фильмах. — Не говори, что я поступил жестоко! — командир подошёл к нам и посмотрел вдаль. — Жестоко поступил тот, кто оставил его умирать на улице! Я избавил его от боли, щенок! — выплюнул мужчина и обошёл паренька, позвав за собой меня и еще двух бойцов. А рядовой, что его держали раннее, подбежав к телу мальчика, упал на колени...***
Когда из мира мужиков с их грубыми шутками и откровенными разговорами, из того большого военного лагеря, пропахшего потом и полевой кухней, он попал в прилизанный город с беззаботными горожанами, появилось тупое чувство противоречия. Он три дня не выходил из дома — не мог смотреть на людей в супермаркетах, метро, парках. А затем начались проблемы не только у него: задолженность по зарплатам, закрытие перспективных предприятий, уменьшение и даже полное исключение из государственного бюджета расходов на здравоохранение и программы, рассчитанные на снижение уровня неграмотности... В разных уголках страны стали появляться слухи о грабежах и крупных аферах, но бездействие полиции ещё больше угнетало и провоцировало население на открытие выступления. Спустя какое-то время в столице, а затем и в областных центрах стали формироваться группы молодых людей, отстаивающих мнение городских масс. Вместо оружия — биты и самодельные дубинки, темная одежда и революционные девизы стали их отличительной чертой. Кто-то говорил, что видел нападение этих парней на безоружного мужчину, как результат — ограбление и тяжелые травмы головы и позвоночника, кто-то говорил, что парни «из центра» спасли девушку от изнасилования. Через несколько недель на улицах столицы стали проводиться пешие ходы к главным управлениям страны, митинги и призывы к открытой борьбе за справедливость. Понимают эти «ребятишки», что жизнь — это самая ценная в мире вещь?.. ...Батальон занял жилой дом, который полностью закрывал железную дорогу — важный стратегический пункт на пути в столицу. Южная стена полностью разрушилась, но в целом, здание было все ещё пригодно для жизни. Мы обыскали все квартиры и не обнаружили даже матрасов и раскладушек. А когда рядовой спустился в подвал, стало ясно, почему везде пусто — жители дома разбили там небольшой лагерь. В сырости и холоде рядом жили и старики, и дети: женщины что-то варили в огромных котлах и развешивали какие-то тряпки на веревках, мужчины умудрились кое-где наладить тусклое освещение, дети присматривали друг за другом, а особо отчаянные подростки даже выбирались на улицу и искали золу — отличное мыло и стиральный порошок. Молодые девушки и совсем еще мальчуганы ходили на реку, где собирали землю. — Ополченцы разрушили баржу с зерном, — объяснила светловолосая девчонка в потрепанном платье. — Просеиваем через сито и кашу варим. Песок на зубах, конечно, скрипит, но это ничего... Когда я попросил глоток питьевой воды, она протянула мне жестяную кружку, до краев наполненную мутноватой жидкостью. Пахло дурно. — Она кипячёная, не бойтесь. И не один раз, — стала уверять меня девчушка. Мальчик, стоящий рядом, быстро закивал. — Откуда эта вода? — я принюхался. Дыхание сбилось. Гниль? — Из реки, — быстро сообразил мальчуган. — Последний труп выловили позавчера, не волнуйтесь. Я посмотрел на детей и только в этот момент заметил, насколько плохо они выглядят. Будто живые трупы стоят передо мной: худенькие тельца, желтоватая кожа, острые скулы и впалые глазницы. Я осторожно сделал крохотный глоток, краем глаза наблюдая за реакцией детишек. Горькая на вкус вода оказалась не такой уж противной, как представлялось...***
Она сказала, что её зовут Мария. Накрыла хрупкие плечи потрепанной синей шалью и поправила чёрную шляпку-слауч. Улыбнулась. Смело. Открыто. Беззастенчиво. Она могла бы быть той самой женщиной с картин Энгра, в этом он просто уверен. Молодая. Привлекательная. Изящная. — Прогуляемся? — Конечно, я не против, — и снова эта улыбка. — Выглядите уставшим. Раньше он таким не был. Любил музыку и хорошую одежду, любил, когда его слушают и соглашаются с ним, но между тем редко болтал о собственных чувствах — выражал их в искусстве. Любил поэзию, но ни разу не переносил собственные мысли на бумагу. Любил искренних людей, ибо они напоминали ему, что человечество еще не окончательно прогнило. Любил жизнь просто за то, что она у него есть. А сейчас что? Разорванная в клочья психика, разочарование в органах государственной власти, вместо народа — злопамятные заговорщики, бесстыжие мародеры и убежденные революционеры, — это все, что осталось от привычного мира? Мимо проехал грузовик, грохоча жестяным хламом в кузове. — С вами все в порядке? — Да, конечно, — он взъерошил дрожащей рукой волосы на затылке. — Все замечательно. ...В воздухе отчетливо слышен запах пороха. Над головами грохочут выстрелы, кажется, все ходит ходуном и даже земля вибрирует от ударов. Грохот разрывов заставляет меня действовать не задумываясь. Последнее, что я помню — осознание того, что вражеские батареи выстреливают, а потом вдруг оказываюсь в окопе, прикрывающим голову руками. Я чувствую легкое покалывание на руках там, где осколки впиваются в загрубевшую кожу, слышу звуки разрыва все новых и новых снарядов. Весь горизонт окрашен мутноватым красным заревом, хотя вспышки до сих пор прорезают небо. Сухой треск. Так пощелкивает пулеметная очередь. Над моей головой свистит и шипит что-то незримое, но невероятно опасное — это я знаю точно. Когда это заканчивается, я не помню. Умом ничего не понимаю, движения давно выученные, быстро перебираюсь на другую сторону поля...***
Вдалеке, за стеклянными небоскребами и огромными торговыми центрами, там, где свет неоновых вывесок не тревожит девственную природу, там, куда еще не добралась железная рука индустриализации, возвышается высокий холм. Почему воздух не пропитан болью и страданиями, криками и девизами революций? Где запах крови, страха, бессилия? Беда не добралась до этого места? Во всяком случае, Марии здесь нравится. Она сказала, что хотела бы потеряться здесь — в случайном оазисе среди бетонной цивилизации. — Не смотри на меня так, — его глаза цвета болотной трясины встретились с её — настоящими льдинками, на удивление тепло разглядывающими его. — Как? — Словно пытаешься заглянуть ко мне в душу. Ничего хорошего ты там не найдешь. Она перевела взгляд вдаль. Погрустнела. — Ради чего ты живешь? Её светлые глаза уставились на него, словно перед ней сидел другой, совсем незнакомый человек. Матовое лицо в лунном сиянии приобрело новые черты — будто перед ним сидит фарфоровая кукла, до невероятности красивая и наивная. — Ради будущего, — Мария произнесла слова с таким удивлением, будто это та самая негласная истина, которую знает каждый ребенок. — Ты живешь ради неизвестности, — он запнулся, обдумывая правильность своих слов, а затем тихо продолжил: — которая убьет тебя, — он взглянул на девушку, и та привычная детская наивность, присущая ей, вмиг куда-то исчезла. Ей на смену пришла сосредоточенность, и на долю секунды он даже поверил, что перед ним сидит его ученица, которая, наконец, правильно истолковала его слова. Она поежилась от прохладного вечернего ветра, поправила воротник на блузке и откинула голову назад. ...Пленен? Один в камере и пытаюсь... Что сделать? Вымотан от бесконечного бега, страха. Улегся на полу. Руки связаны за спиной. Любое положение на полу невозможно: ты не можешь лежать на спине — за ней твои руки, ты не можешь лежать на боку — это останавливает кровоток в руках. Ты пытаешься лежать на животе — это единственная возможность чувствовать себя удобно. Бетонный пол. Нет, так спать я не буду... Сохрани хоть какое-то человеческое достоинство. Нельзя класть свою голову вот так на пол. Целый час воевал с лацканом воротника, пытаясь подтянуть его вверх, чтоб положить на него голову. Вот так пытаешься, головой вверх-вниз... и с завязанными руками... и тянешь, и умираешь от усталости... Я не буду спать головой на полу, ничего не знаю... Пусть неудобно. Пусть от усталости хочется умереть. Не хочу. Это абсолютная глупость. Ты утомлен до смерти, и заснешь как есть. Положи голову, закрой глаза, успокойся, пойми, что с тобой происходит. Когда в последний раз ты спал дома с воротником на ухе? Если вообще спал...***
В тот день Мария сказала, что она не может позволить парням с «передовой» мучиться. И хотя, по сути, передовой-то и не было, девушка захотела спуститься вниз по улице, где революционеры терпели голод и холод. Он был против. Какой смысл помогать глупцам? Им не понять, что такое настоящий фронт. Им не понять, за что действительно стоит бороться. Кажется, что когда война начинается — это и есть хаос, но на самом деле именно конец войны является самым страшным временем. После возвращения с фронта, в прошлом белые воротнички, врачи и строители чувствуют себя одинаково растерянными. По ночам им снятся кошмары, они цепенеют от громких звуков. На войне понятнее и проще. Бойцы устают. Бесконечно, безумно устают от выстрелов, запаха дыма и криков людей. Но при этом, глядя на страдания ни в чем не повинных жителей, они находят в себе силы защищать их дальше. — Я собираюсь принести им чаю. — Им до дома недалеко, — нервно перебирая связку ключей, он попытался убедить её в ложности представлений об отваге. Она лишь покачала головой. Добрая? Глупая? Наивная. Её светлые волосы разметались по спине, а старый вязаный свитер смотрелся нелепо. Большой размер одежды, кажется, делал девушку ещё более хрупкой и уязвимой. Он поймал себя на мысли, что, была бы она его дочерью, он не отпустил бы её в такое место. За спиной он услышал крики и негромкий взрыв. Вздрогнул. Остановился. Мария оглянулась, но не посмотрела осуждающе, как он того ожидал. Понимает. Она подошла к нескольким парням в балаклавах. Почти все они были одеты в черное. Высокий хиляк, до этого споривший с товарищем, таким же высоким юношей, замер, заметив девушку. Невысокого роста крепыш подошел к Марии, видимо, предлагая помощь, в то время, когда сидевший в углу паренек даже не обратил на неё внимания — был увлечен переписыванием текста из одной тетради в другую. Транспаранты с вычурными девизами они положили на землю, а вместо них приняли из рук девушки стаканчики с горячим чаем. Он стоял вдали. Просто не хотел приближаться. Мерзко. Они считают, что борются за справедливость, но на самом деле ведут «бой» за еще один обман. Свободней никто не станет. ...У меня есть свобода, с которой я не знаю, что делать. Почему они оставили меня в живых? Почему не убили, наслаждаясь моим ничтожным видом? Чтоб завидовал мертвым, глядя на муки и боль? Чтоб каждый день думал о кошмарах, что наполнили улицы и города страны? Огонь вражды, кровь революции, пылающий гнев... Меня оставили жить, чтобы я задохнулся от собственной боли, от воспоминаний, от того громкого плача, что доносился до меня каждое мгновенье того жалкого времени. Мне дали свободу, чтоб я чувствовал себя ненужным, ничтожным и жалким, не способным отстоять даже самое дорогое в своей жизни.. А было ли самое дорогое? Что со мной стало? Что сделала со мной эта беда? Что сделала с нами эта беда?.. — Вот видишь, ничего страшного, — прошептала Мария, вернувшись к нему. — Они такие же, как и ты. Девушка заглянула в его глаза, ища …одобрения? Нет, она его не получит. Он слишком долго боролся для того, чтоб вот так смириться с заново происходящей историей. — Нет, не такие же. Они глупцы. А всё это, — он обвел рукой разведенные лагеря и построенные наспех баррикады, — ребячество. Вдалеке послышались гул полицейских сирен и громкие хлопки. Молодые люди, которых до этого поила Мария, тревожно переглянулись. Шум взрывающихся петард постепенно стал приближаться и он, обернувшись, увидел разъяренную толпу мужчин, мчавшихся в их сторону. Мария схватила его за руку, когда откуда ни возьмись, появился столб дыма. Крики мужчин и парней, писк сигнализаций, истерики девушек — весь этот хаос отвлек его внимание так сильно, что он даже не заметил, как Мария упала в его объятья. Он поднял руки, чтоб обнять девушку, утешить, сказать, что сейчас они уйдут отсюда, но на её бежевом свитере стали проявляться темные пятна. Нет. Не может быть!.. Мария, не удержавшись на ногах, упала на землю, судорожно хватая ртом воздух. Он опустился на колени рядом с ней, просунув руку под её поясницу и прижав ладонь к ране: — Нет... По её щеке скатилась слезинка, и девушка схватила его за руку. Дыхание сбилось, а в глазах неожиданно появился блеск. Он оглянулся в поисках помощи, но даже «бравые воины» сбежали. Когда он снова посмотрел на Марию, её прерывистое дыхание стихло, а в глазах не отражалось ничего, кроме пустоты. По мокрому асфальту в стороны разметались светлые локоны, а всегда теплые тонкие пальцы похолодели. Снова война?..