«Ах, Андрей...»

— Ах, Андрей, — сказал он нежным, умоляющим голосом, обнимая его и кладя голову ему на плечо. — Оставь меня совсем… забудь… — Как, навсегда? — с изумлением спросил Штольц, устраняясь от его объятий и глядя ему в лицо. — Да! — прошептал Обломов. — Ты ли это, Илья? — упрекал он. — Ты отталкиваешь меня… Боже мой! — почти закричал он, как от внезапной боли.       Илья Ильич на это замолчал, тяжело, невыносимо вздохнув. Что-то угнетало его, совестно было перед тем, от кого в сердце зажигался огонь, с кем, будучи рядом, хотелось переделать все дела: и взяться за обустройство Обломовки, и исправить образ жизни… А не мог, не мог, ей-богу! всё рвение и желание улетучивалось, пропадало, стоило только покинуть Штольцу порог дома на Выборгской стороне.       Андрей Иваныч долго изучал глазами любезного друга, будто, подобно Ольге, хотел заглянуть ему в душу, копнуть глубже, всё выведать. Да Обломов не скрывал чувств: вот он, весь как на ладони, держи, рассматривай не хочу! Лицо его, с согнанным недавно сном, выглядело осунувшимся; сам он заметно похудел, в глазах — печаль, смешанная с ленным унынием. Что с ним, что довело его до такого состояния? Кажется, и живёт он одними воспоминаниями, и Ольга уж не тревожит своим живым вспыхивающим образом его воображение. А между тем Штольц чувствует: неспокойно на душе родного друга, какой-то камень там, буря, да сам ли Обломов сотворил себе страдание?       Так и стояли они, молча, почти не шевелясь. Илья Ильич стал прижмуривать глаза и чуть хмуриться, словно налетел на него внезапный ветер, несущий пыль, поднятую с тротуаров Петербурга. Штольц смотрел на него непонимающе, выжидающе, как…       Обломов кинулся было выдворять его, всё толкал руками в плечо, будто желая поскорее избавиться от него, будто боялся чьего-то лукавого взгляда, неправильной мысли. Но Андрей Иваныч остался неподвижен. — Андрей, Андрей! оставь… навсегда оставь… — голос его был пропитан тоской, тихими всхлипывающими нотами.       «Пропал! — страшный приговор вынес немец, но вслух произнести не решился — казалось ему, что, скажи он грубое, ядовитое слово сейчас, пусть Илья Ильич и не впервые с этим словом знаком, а ранит оно его, и расплачется он, со своей голубиной нежностью… — Совсем пропал! Погиб!.. Умерла полная мечт и надежд душа!»       И Штольц было сделал шаг к двери, как Обломов пал перед ним на колени, хватая за руку, как когда-то падал перед гордой Ольгой. — Нет, постой!.. — глаза его были влажны, руки горячие, вспотевшие от волнения. Он устремил взгляд на Андрея Иваныча, будто старался им удержать подле себя милого друга. — Илья, лица на тебе нет, что случилось же? Говори! — нетерпеливо произнёс Штольц. Впервые приходилось ему видеть Обломова таким разбитым, покинутым. — Ну же!.. — чувства в нём смешались. — Виноват, Андрей, что жизнь свою превратил в болото! И чем дальше — тем сильнее утопаю в нём! Все твои попытки вывести меня в свет, все те мечты юности… Пропали, Андрей, из-за меня! Ты так надеялся, я знаю…       Штольц невольно, от чувств, сделал движение, и Илье Ильичу показалось, что тот хотел вырвать руку из его ладоней, поэтому лишь сильнее обхватил её. — Но… Не могу без тебя, без твоего присутствия!.. Только уходишь ты — я чахну, нет моей мочи! Все цвета блекнут, всё будто не родное, такое чуждое! Ты мой двигатель, без которого я не сдвигаюсь с мёртвой точки!.. — голос его постепенно затухал, и Обломов говорил чуть ли не на выдохе. — Когда ты рядом, я просыпаюсь… Весь сон рукой снимает, нет даже ни намёка на него!.. — он распахнул шире глаза будто в испуге, не стыдясь слёз. Взгляд его был чистым, но до боли печальным. — Я готов и за границу броситься, и в Обломовку, только… только с тобой, Андрей! Ольга… Не её ошибка была влюбиться в такого, как я… А моя — влюбиться в неё! Андрей, не оставляй… — и Штольцу даже пришлось склониться — так к себе неосознанно тянул его Обломов, боясь, что Андрею Иванычу наконец надоест возиться с ним, сколько бы дружба крепка ни была, и он бросит, уйдёт безвозратно… — Не могу сказать, что со мной — не знаю, не требуй ответа как Ольга, Андрей!.. Не знаю… — горячие слёзы катились по его бледным щекам. «Не такие, что были когда-то, не тот цвет, серый… — думал про себя Штольц. — Помню его рыхлым, рассыпчатым, белым… А сейчас будто недоедает, мучается!» — Андрей!.. Андрей… — как будто в бреду шептал Обломов, умоляюще, потеряв тягу к жизни. А в глазах его столько рвущейся наружу страсти, насилу сдерживаемой им и проливаемой в оттого горячих слезах…       Штольц освободил свою руку из его влажных ладоней, резко поднял за плечи и, схватив за руку, повёл вон из дома без слов, прямо так, в домашних тапочках да в изношенном напрочь старом халате. — Нет, куда, Андрей!.. — в лицо Обломову ударила прохлада, усиленная невысохшими слезами на щеках.       Штольц крепко сжимал его руку, Обломов же сопротивлялся и всё порывался в дом, нехотя следовал за немцем и прихрамывал. — Отчего это ты? — спросил Штольц. — Следствие апоплексического удара… — стыдясь друга, отвечал Илья Ильич, понимая, что болезнь вызвана именно его лежачим образом жизни.       Обломов затих, глаза его открылись широко, будто ожидал он чего-то. Остановились они только когда оказались в саду, затерялись между кустами зелени. — Послушай же меня, Илья! — заговорил Штольц, глядя прямо в глаза другу и поставив его близко пред собой. — Слушай и не перебивай! — а тем временем слова Ильи Ильича об ошибке влюбиться в Ольгу крутились в его голове… — Я увезу тебя прямо сейчас, сию минуту. Нет более времени ждать. Помедлим — и ты окончательно будешь погребён в болоте, тебе нельзя… У тебя светлый ум, я не устану повторять это, честное, верное сердце! Не должен ты пропадать так, как губишь себя сейчас.       Обломов смотрел на него, как ребёнок на сказочника, на волшебника, который готов был исполнить все его желания. Губы его были чуть приоткрыты, слёзы капали на халат, когда ему приходилось моргать. Всё в нём будто застыло, замерло, а сердце… трепыхалось так сильно и горячо в волнении, как не билось даже при образе Ольги. — Хватит с тебя лени, сбрось это удушливое покрывало! Отныне поедем в Обломовку, вместе будем вести хозяйство…       При каждом мы Обломов невольно вздрагивал, чувствовал поднимающийся в груди трепет. Штольц замолчал, тронутый видом Ильи Ильича. Не поворачивался у него язык сказать что-то ещё, а только смотрел он на человека, ставшего за несколько мгновений намного ближе, чем за всю их сознательную дружбу. И в груди что-то ожило, забилось с жаром. — Уедем, Андрей! — с нежностью и страстью выговорил одними губами Обломов и прижал обе руки его к своему сердцу, заглядывая ему будто не в глаза, а в самую душу. — Почувствуй… как бьётся…       Ещё один взгляд, ещё одно прикосновение…       «Люблю!» — вспыхивает в голове Штольца отчётливо и ясно, но эта мысль не пугает и лишь усиливает желание скорее уехать в деревню, доставить Илью Ильича в родное имение и деятельно жить с ним по соседству.       «Люблю!» — вторит его мысли сильно бьющееся сердце Обломова.       …Никаких вещей не даёт Штольц собрать Обломову, позволяет лишь наскоро одеться и сразу, поддавшись страстному порыву, боясь опоздать на поезд новой жизни, усаживает его в экипаж, и вот уж несутся мимо улицы, дома, прохожие в серых одеждах… Обломов взбудоражен, глаза его блестят, и рядом сидит Штольц, крепко сжимая его ладонь в своей. Он, Штольц, разожжёт огонь в уснувшей душе, поднимет её со дна и не даст более упасть, заразит трудолюбием Обломова! Он дал слово когда-то и более не отступится. — Больше ни минуты покоя, Илья! — торжественно, с чувством объявил Андрей Иваныч.       Обломов молчал, но утвердительно кивнул и стыдливо, робко, но улыбнулся. И в этой стеснительной улыбке читалась покорность, но вместе с тем пробивалась и сияющая решительность. — Теперь или никогда! — Штольц смотрел в глаза Обломова. — Теперь или никогда! — следом повторил Обломов, сжимая в ответ его ладонь в своей. — Я счастлив, ей-богу, Андрей, счастлив… — Ох уж эта голубиная нежность! — улыбаясь, Штольц добро смеялся одними глазами.