домик спасённых душ

У Вани нет слов, эмоций, сил, у Вани есть только огромные свалки дерьма внутри. Он пытается разгрести их, всеми силами. Но они день за днём растут и у парня опускаются руки. У Вани есть мягкая, фланелевая рубашка Мирона, которой он каждый день, твёрдо решает помыть пол. Рубашка, которую он надевает каждый вечер, чтобы выпить крепкий кофе, оставляющий мутные, грязно-коричневые разводы на белоснежных стенках кружки. Её, кстати, тоже оставил у него Фёдоров. Нет. Нет. Нет. Ваня, ты не можешь. Ваня, ты больной на всю голову. Ваня, ты всё ещё любишь его. Пиздец в жизни Евстигнеева давно уже приобрёл пугающие масштабы для всех, кроме него самого. Когда Мирон свалил в Англию, предварительно оборвав все связи, Ване необходимо было выложить кому-нибудь все свои пьяные горькие речи, иначе его бы просто разорвало на части. Порчи оказался как нельзя кстати. Добрый, искренний португалец, который действительно переживал за друга и слушал по-настоящему. Который спрашивал, что происходит и видимо, готов был принять скомканную, нелепую исповедь. - Порчанский, ты понимаешь, Мирон, сука, он у меня - Евстигнеев неловко поводит рукой и тычет пальцем в область сердца - прямо вот тут. Дарио снисходительно улыбается и говорит, на чистом английском, потому что так проще объяснить, да и в жопу пьяный Ваня, всё равно ничего не вспомнит. - А ты у него в мыслях, здесь - Португалец легонько тычет указательным пальцем в лоб Охры. - Пиздёж. Порчи молча забирает бутылку с остатками вина, ждёт пока Ваня вырубится и оставляя стакан воды и две таблетки аспирина на прикроватной тумбочке уходит, закрыв дверь с внешней стороны. Он единственный знал, что Фёдоров причинял боль самому себе, чтобы не навредить другим. Он единственный знал, что Мирон уехал, чтобы не навредить Ване в первую очередь. И он же один видел, насколько плохо/больно/горько/обидно было Евстигнееву. Но рассказать не мог, потому что узнай Рудбой о том, что у Мирона дела идут ещё хуже, чем у него самого, сорвался бы не думая, купив билет на ближайший рейс. И ничего хорошего из этого бы не вышло. Сейчас конечно, тоже не сладко, но Дарио запретил себе думать об этом. Ваня старался, честно и изо всех сил, от образа Мирона перед глазами избавиться и от имени его в каждом междустрочье. Он каждый вечер поднимался на крышу своего дома и кричал истошным голосом, захлёбываясь собственными всхлипами. И сам себе, в такие моменты, напоминал Ёжика, потерянного в автомобильных выхлопах и городском смоге. А через какое-то время просто устал, окончательно выдохся и пусть на надгробии выгравируют: "Без памяти влюблённый придурок, задохнувшийся под тоннами дерьма из собственной головы" И решил, точно-преточно, что сначала Мирону позвонит, а потом сиганёт с крыши. И после тысячи гудков, длинною в половину Питерской ночи, хриплый, родной голос совершенно точно стоил того, чтобы умереть. - Я просил не звонить мне. Я тебя, блять, просил. я люблю тебя - Привет - зачем-то говорит Евстигнеев, плотнее кутаясь в тонкую рубашку. И не давая Фёдорову времени, сбросить вызов - Мир, мне холодно и страшно, а ещё я скучаю, совсем капельку и у меня закончился виски. - выпалить это для Вани дико сложно, слёзы давящим комом подкатывают к горлу. я сильно люблю тебя После секундного молчания искажённый телефонными проводами и километрами голос спрашивает: - Где ты? я чертовски сильно люблю тебя - Дома, почти. На крыше в общем-то. Встречаю рассвет, знаешь. Я немного пьян. И мне грустно, совсем щепотку. А ещё, я тут, вроде как собираюсь умереть. И Фёдоров сбрасывает. А через пару секунд Ване, стоящему на поребрике крыши приходит сообщение: " Буду через несколько часов и только попробуй убить себя раньше, чем это сделаю я" Охра улыбается, впервые за последние месяцы.

***

Чёрная мантия, развеваясь на ветру нелепо ударяется о колени Мирона. Он похож на сталь, доведённую до белого каления. Сжимает кулаки, дышит глубоко и ровно. Смотрит на Евстигнеева и почти шипит что-то нечленораздельное. Он - его истязатель и он же, его спасение. Фёдоров смотрит на Рудбоя одним из тысячи убийственных взглядов хранящихся в его арсенале. И Ваня, под этим взглядом, как маленький замученный котёнок, промокший под внезапно начавшимся дождём и от этого ещё более жалкий. Парой быстрых шагов пересекая оставшееся расстояние, Мирон оттаскивает Евстигнеева от края и опрокидывает на бетонную крышу, нанося несколько точных ударов по лицу. А потом, опускаясь перед ним на колени он, приобнимает его за плечи и гладит по голове. - Больно - констатирует Охра, глядя куда-то в пустоту. - Тише, всё пройдёт - говорит Фёдоров пытаясь обнять его ещё крепче. Сразу за этим следует поцелуй. Требовательный, с привкусом горького кофе и безумства. А потом Мирон прикасается губами к шее, неловко мазнув языком по чужой челюсти. И Евстигнеева выгибает, хочется ближе и сильнее, до дрожи в коленках хочется. Он глухо стонет запрокинув голову назад. Расстегивая непослушные пуговицы его мокрой рубашки и пытаясь освободиться от собственной одежды, Фёдоров целует его грудь. А потом спускается рукой вниз, останавливаясь у промежности и сжимая рукой вставший член Охры -Мира-а блять, ещё Одна просьба и Мирон уже сидит на его животе, фиксируя вес на широко разведённых ногах. Мужчина наклоняется за поцелуем и Евстигнеев обнимает его двумя руками прижимая ближе к себе и касаясь обветренными губами чужой щеки. Фёдоров отстраняется, ведя носом от растрёпанных волос до солнечного сплетения, попутно оставляя несколько краснеющих гематом. Он целует тонкую кожу на шее и медленно спускается ниже, невольно создавая трение между телами. Слышны только раскаты грома и рваное дыхание Евстигнеева, когда Мирон языком проводит линию до пупка. - Тебе нравится? - Если ты немедленно не трахнешь меня, я прямо сейчас спрыгну с крыши. И Мирон ухмыляется, стягивая с парня узкие джинсы вместе с боксерами, тут же целуя кожу на внутренней стороне бедра. Ваня ощутимо подаётся вперёд и скулит, прикусив собственную руку. Фёдоров берёт головку его члена в рот, как можно сильнее всасывая свои щеки и медленно двигаясь вверх - вниз. Боковым зрением замечая, как Охра выгибает спину, давясь собственными стонами. - Твою же мать, быстрее. Мирон издаёт звуки, похожие на урчание, тем самым создавая вибрацию и заставляя Рудбоя изогнуться до хруста в позвоночнике. А потом двигается резче, помогая себе рукой. И Ваня кончает, громко, так, что перед глазами пляшут цветные круги. Фёдоров сплёвывает и ложится рядом, холодный бетон посылает неприятную волну мурашек даже через слой одежды. Но рука Охры на собственном члене сужает круг ощущений до пульсирующей боли в паху. Ему хватает пары движений, чтобы достичь желанной разрядки. Пытаясь привести дыхание в норму, Мирон одевается. Ваня тоже. И вдвоём, они зачем-то снова ложатся на грязную крышу. Мужчина подтягивает Евстигнеева к себе за плечи. Лежа на спине, они смотрят на тяжелые грозовые тучи, собирая дождевые капли в собственные раскрытые ладони. Мирон обычно видит тени. Пляшущие, дразнящиеся, они причудливым узором тянутся за ним, где бы он ни был. И он кричит на эти тени так, как обычно кричат на живых людей. Мирон немного сумасшедший и окончательно заебавшийся, но сейчас ему действительно спокойно. Тени, размытые дождём, исчезают.