В архивах вен

Если открыть рот, звуков не будет — только выдох пробьёт лёгкие шипами и колкой изморосью осядет на губах. У Ацуши кости — архивы боли; в лабиринтах вен заплутало прошлое. У Ацуши шрамы не на коже, а там, намного глубже, под панцирем мяса, за ломкими лентами сухожилий и капилляров, и, если будет нужно, он обрастёт свинцовыми пластинами, обмотается ржавыми цепями и сошьёт рот — лишь бы никто не узнал. У Дазая шрамы — вот они, на поверхности, плавают морской пеной и жгутся солью. Они не хранят в себе ценного — только смутные образы вязкого прошлого, которое, в общем-то, не хочется вспоминать. Но под пальцами — былое скорбное, пропитанная страхом бледная кожа и острые желанные плечи. Ацуши вздрагивает — руки ледяные — и сжимает рубашку. На каждом позвонке поцелуи пытаются выбить гвозди ненависти и вбить туда нежность; на шее — дыхание, щекотливое и ласковое, но Ацуши помнит: именно там обжигали кипятком. Дазай не улыбается, только смотрит, изучает и собирает губами его страдания. Под кожей — упрямое молчание, укутанное бинтами, и случайно пойманный трепетный стон. Делить боль на двоих — это такое сакральное, что Дазай видит перед собой сына божьего и немой укор из-под ресниц. Под сердцем стынет недосказанное, оседает глухими молитвами и раскаяниями, и Осаму вроде говорит: «Я хочу», но Ацуши улыбается: «Не можешь». Разделить — не может. Дазай не знает боли, у него впереди — исцеление, впереди — губы Ацуши и чужие страхи, закованные в вечность, а позади — какое-то осадочное и горькое, пустое, что до этого уже нет дела. Осаму вроде говорит: «Я справлюсь», но ему в ответ: «Не трогай». Это ведь личное, это вросшее: оно пускает корни в венах, хватается ветками за трухлявые кости, расцветает прямо под сердцем и разрывает лёгкие. Это не выкорчевать и не вырвать — не поделиться, только медленно сгнить или дышать распускающейся болью. Дазай не знает, у него такого не было — и он не прочь понять, но Накаджима говорит: «Я сильный» — и подставляет открытые губы. У Осаму там, за бинтами, — человечное: ему бы только касаться и целовать ороговевшее прошлое на юном теле; но это сегодня Ацуши ближе, чем вчера, и завтра он не позволит изучать его шрамы. У них завтра — простое и яркое, не знающее срывающегося шёпота и тёплых губ на ключицах. Завтра — обыкновенное, в котором не будет ржавчины в лёгких и в котором Дазай не скажет: «Люблю». Но пока у них есть сегодня. И в этом сегодня Осаму ещё может попытаться разделить боль на двоих.