Бэйби-бэйб

Резко, словно от хлопка двери или внезапного, беспощадно разрывающего сети сна телефонного звонка, Хань просыпается. Тонкие, светлые волоски на шее шевелятся, щекоча, омеге представляются ростки подсолнечника, тянущиеся к небу в ускоренной многократно съёмке из псевдонаучных телепередач, он улыбается. Тёплое дыхание гладит особо чувствительную спросонья кожу, омега осознаёт наконец, что альфа дует в шею ему нарочно, улыбается шире, вытягивается упругой кошкой, изворачивается и, потершись носом о чужую тёплую грудь под соском, удобно на ней укладывается, растекаясь жидкой, тающей от счастья массой. — Уже? — Понятия не имею. Хань мычит будто недовольно, вскидывает косматую голову, смешно щуря правый глаз, и с вымученным стоном падает обратно на подушку, демонстративно отворачиваясь от Исина, но удачно подставляя мягкие ягодицы, в которые тот, не теряя времени, вжимается пахом. — Едва рассвело, ты мерзопакостный издеватель! — Бэйби-бэйб, я проснулся, и мне нужна доза тебя. Хань думает: «Таким эгоистам меня по утрам ни грамма давать нельзя!», — но поцелуи, нежностью разрушающие слабенькую ханеву оборону и душевное равновесие, спускаются с шеи на лопатки, пересчитывают позвонки, и возвращаются к ушам, а это приём запрещённый. Улыбка растягивается предательски от одного до другого, Хань хнычет тихонько, ёжится, и когда широкая ладонь проскальзывает меж горячих со сна бёдер, только выгибается удобнее, позволяя трогать себя везде, где заблагорассудится. Хотя рассудком между ними и не пахнет уже который месяц. «Друг в друге по уши, сцепило, вросло друг в друга самое важное — не разорвать, это совершенная совместимость тел, плюс и минус, иголка с ниткой. Не растворились, но смешались как молочный жир с водой, не разделить, пока само не прокиснет. Ты во мне, а я в тебе — взаимно». — Давай я сломаю тебе ноги, и ты никуда не поедешь, давай? Исин фыркает неопределённо, затыкает чужой рот своими губами, но поцелуй не углубляет, на откровенные поцелуи по утрам всё ещё негласный запрет, хоть и нет ближе друг друга никого, не было и не будет. Исин спускается к рёбрам, кожа на них натянута, как на джембе, и чувствительна точно так же, и отзывается на каждое легчайшее касание, идёт мурашками, колкими и стыдливыми. Ханю смешно и лениво, щекотка проникает длинными жадными пальцами в нижнюю часть живота, разжигает там сначала ровное тепло, подобно горчичному компрессу, а потом стремительно нагревается, и замыкает на третьей минуте, коротит, словно перегорающая проводка. Хань стонет бессильно, беспомощно, бесстрашно, вжимаясь в Исина всем телом. — Давай уже. Секс по утрам всегда запредельно нежный, трепетный, хотя каждую ночь Ханю рот приходится затыкать ладонями или подушкой, чтобы соседи не сбежались. «Пусть слушают, пусть посмотрят, как бывает», — отшучивается омега, и Исин, глядя в бесстыжие преданные глаза, влюбляется в него снова, и снова, и снова каждую ночь. Но по утрам они выходят на какой-то новый левел, когда всего-то и нужно: смотреть друг на друга и плавно двигаться в такт. Без спешки и суеты, уже оправившись от того дикого мандража перед долгожданной встречей, уже насытившись друг другом, но всё ещё не имея сил отпустить. На пошлость ни намёка, и лишь когда Исин с глухим, старательно сдерживаемым гортанным рыком, толкается в напрягшееся тело чуть резче, кончая, Хань закатывает глаза и позволяет себе мысль о том, как развратно это, должно быть, выглядит. — Син, давай честно? — Конечно. Спрашивай. — Как скоро ты планировал меня завалить? — Боже, какие формулировки! И это подающее надежды юное поэтическое дарование? — Мне двадцать шесть, я вызывающее отвращение критиков и прочих снобов, стареющее наказание. Так когда? — Пф! Я об этом даже подумать не успел, ты на меня накинулся, как кошка в течку… — Ты хам, парниша! Я просто понял, что не отпущу тебя. Не решил, а именно понял. А о чём ты думал тогда? До того, как я поцеловал тебя. — Много о чём. О том, какие живые у тебя глаза. Какая нежная, должно быть, кожа. Скольких ещё альф ты приводил в дом и чего им стоил потом. Слёз, душевных мук, человеческих жертв. Как мне жить теперь от тебя в пяти сотнях километров… и как не сойти с ума от этакой вот красоты. Хань не отвечает, ластится только котёнком, не отрицая, впрочем, ни слова. «Руки, ноги, пальцы, волосы, где чьи — уже не разобрать, запахи смешались, слюна одна на двоих, ещё чуть-чуть и срастёмся кожей, и я не против, я за всеми четырьмя руками и четырьмя ногами, ты только будь. Со мной, но у него, на мне, но у него. Во мне, но у него. А и плевать, чей ты на самом деле, главное — я твой». Умываются конечно вместе, потому что оторваться невозможно, хотя бы кончиками пальцев, но нужно касаться, нужно натирать чужое тело непременно самому, ни одного участка не пропустить ни мочалкой, ни губами, ни пальцами. И, почистив торопливо зубы, тут же жадно впиться в чужие губы, захлёбываться дыханиями и водой, обжигаться о ледяной кафель и выпасть из реального мира ещё на добрых полчаса, особо не заботясь о счетах за горячую воду. Хань выбирается из душного плена пара и объятий первым, набрасывает на себя широченную майку, которую выбросить совсем порывается уже года три, долго копается в холодильнике, разглядывая позеленевший хлеб и размякшие черри, и устраивается у плиты. Яичница подгорает, Хань чертыхается, вываливает в сковороду вчерашний рис и рубленые сосиски, щедро поливает кетчупом и ставит всё это великолепие на стол, даже не думая о тарелках. У Исина всё равно вкуснее будет, все куски из его тарелки перетаскает, так смысл посуду пачкать? По карнизу с неторопливой величественностью царственной особы прогуливается белобокий голубь, смотрит одним глазом на омегу, встряхивается и срывается вверх, тому только рот открыть остаётся, наблюдая за его подвигом в борьбе с тёплым летним ветром. Альфа появляется на пороге в брюках и расстёгнутой тёмно-синей рубашке, — того оттенка, что внушает окружающим спокойствие и уважение, — просто произведение современного искусства, золотой отблеск кольца с безымянного пальца оказывается тем последним штрихом, за который даётся звание «шедевр». Хань забывает обо всём на свете мгновенно и поворачивается к нему всем телом, влюблённо улыбаясь и кивком головы указывая на завтрак. — Прости, если станет плохо в поезде. Можешь указать меня виновным в своей предсмертной записке, я даже попробую не отпираться. — Не премину воспользоваться этой возможностью. Надеюсь, в своих тюремных мемуарах ты посвятишь мне главу «Отравление скромного инженера строительной компании средней руки с неизвестной целью и без видимых на то причин в самый разгар его командировки». — Слишком длинно и скучно, на мой вкус. Я напишу о нас книгу. — Целую книгу? Из поэтов подашься в романисты? — Если я рифмую на ходу, думаешь, в прозе не сумею? Проще простого. Легче лёгкого! Но вообще я серьёзно, Исин. Это будет сборник. Назову его «Бэйби-бэйб», вывалю в него всю правду и буду грести бабло лопатой за нашу историю любви. Альфа улыбается, поднимая голову, натыкается на лукавый взгляд, и едва не давится пошедшим не в то горло рисом. — Без имён, надеюсь? Хань поджимает губы, немного щурясь, немного даже грустно, отходит к шкафчику и задумчиво вглядывается в дно жестяной банки из-под чая. — Не бойся, я тебя не выдам. И вида не подам, что это о тебе. Но на презентацию приехать ты будешь обязан. Чай закончился. И кофе нет. Я заварю лимонник. — Твои травки пугают больше, чем творческие идеи. — И травки, и ягодки. — Ягодки как раз мне нравятся безумно! Исин смеётся по-доброму, подходит сзади, но Ханю удаётся ускользнуть к окну, альфа настигает его в один широкий шаг и вжимает бёдрами в подоконник. Губами он трогает выпирающую косточку за ухом — полностью парализует, Хань только дышать тяжело и может, сжимая до побелевших костяшек банку в руках. Сердце отказывается успокаиваться, бьёт в грудь натужно, восторженно, почти больно, каждым ударом доказывая: «Любишь его. Безумно любишь». Тёплые пальцы невесомо оглаживают бёдра, приятная тяжесть давит на живот, и Хань одним резким и совсем не романтичным движением стягивает трусы, прежде чем любимые руки усаживают его на мокрую столешницу. Они снова оказываются в постели, уставшие и не успевшие отдышаться, счастливые как два хорька на свежей травке под апрельским солнцем, ноги, пальцы путаются под простынёй, и от этого ещё приятнее. — Поесть нужно. — Не-а, ещё немного. — Ещё немного что? — Вот так, близко. Хань не сопротивляется, позволяет себя сжать почти до хруста, пыхтит только натужно в чужую-родную шею, почёсывает по загривку ногтями и представляет, как в море, до которого полтора километра всего, сверкает золотыми брызгами солнце, совсем как в глазах Исина. «Нырять и слепнуть, задыхаться, давясь солёным, выныривать и счастью своему не верить, потому что живой, живой всё ещё. И от него, него единственного ещё живее и настоящее, чем был, грешник, да, но намного чище, чем был рождён. Переосмыслил, прозрел, и жить теперь легче, правильнее, а что другие думают — плевать». — Ещё разок по-честному? — Давай. — Если бы я не поцеловал первым, ты ушёл бы? — Да. — Просто ушёл бы навсегда? — Минуты на три, до угла бы дошагал, и обратно кинулся. Ты мне шею свернул с первой секунды, она теперь каким-то непостижимым образом поворачивается только в твою сторону. Хань смеётся, отстраняется и нежно-нежно целует в губы, над губой, в кончик носа и морщинки у глаз, какие там приметы, когда столько красоты перед тобой — не удержаться. Исин словно и не замечает, продолжает, задумчиво глядя в никуда. — Больнее всего думать, что мы могли просто пройти мимо друг друга. Ты бы не сел в моё такси, и мы не цапались бы всю дорогу до твоего дома, потому что это было «чрезвычайно важно и срочно», а мои дела тебя не волновали. Я в итоге не остался бы, чтобы помочь затащить твой чемодан на восьмой этаж, ты не облил бы мои брюки чаем, и я не остался бы на ужин. А может, я изначально опоздал бы на поезд, а ты не залип в возню воробьёв и вышел на пять минут раньше. Или мимо проехала бы машина, и отрезала тебе обзор на моё такси. Какая-нибудь мелкая псина вцепилась бы мне в штанину, и ты бы увёл его перед моим носом. И даже если бы мы добрались до твоей квартиры и всмотрелись друг в друга, наконец… ты мог бы испугаться моего кольца. Я мог бы его испугаться. Всего одно мгновение. Одна секунда изменила всё. Абсолютно всё. — Одна секунда и море моей наглости. — Да уж, она сыграла не меньшую роль! — Я испугался тогда, правда. Очень. Но не смог просто отпустить… — Я рад. Я теперь каждый день счастлив, просто потому что ты есть. Где-то вдали от меня, но есть. Жуёшь рулеты, читаешь книги, пишешь стихи с рейтингом 18+, оборачиваешься на каждого альфу в таком же пальто, как у меня… Хань скулит восторженно, тихонько, не даёт договорить и целует коротко в щёки и нос, намеренно игнорируя губы. — Там рис давно остыл. И чай из лимонника… — К чёрту лимонник. Глаз от тебя не могу отвести. Чай приходится всё же выпить, Исин морщится от необычного вкуса, отплёвывается от ягод, высовывает язык, словно пёс в жару, у Ханя глаза загораются нездоровым блеском, он ухватывает его пальцами, тянет к себе и целует властно, откровенно, чувственно, чтобы не сомневался, что будут ждать, что хотеть не перестанут никогда и не отпустят насовсем, и не мечтай. Пальцы скрещиваются на спинке дивана, в голове у Ханя туман и только фразы издателей всплывают так некстати. «А что это у Вас, господин Лу, за тема такая пошла про любовников, измены, запретное вообще-то, общество такое не примет, а мы за скандалами не рвёмся». И оправдания себе придумывать приходится на ходу, хоть и готовился, и просчитывал, и заучивал, каждый раз всё равно врасплох. «Всегда хотелось взглянуть с этой драматической позиции». «Хотя на самом деле хочется усмехнуться, расслабиться и: " Да, я сплю с женатым, я люблю женатого, я только его всю жизнь ждал, я только с ним кончаю так, что соседи в стену долбятся, и благо, если не головами, а вы на хер идите со своими мнениями, я его хочу, хочу в свои стихи, в свою историю, в свою жизнь". Они шутят, смеются, не целуются больше — губы болят безбожно, но смотрят и одними взглядами ласкают. Ягодки плавают в кружке, над ней вьётся струйка пара, Хань сквозь неё смотрит, как Исин в коридоре завязывает галстук, надевает пиджак и расправляет все складки на рубашке, хмурясь, вспоминая, что и где мог забыть. — Не выпьешь? — Ненавижу чай из микроволновки. И от яичницы изжога начинается. Когда уже начнёшь питаться нормально? — Я отлично питаюсь! Хорошею с каждым днём. Исин оборачивается с улыбкой, разглядывает, любуется, Хань течёт снова, но стискивает зубы и вида не подаёт. — И не поспоришь ведь… Отпускать совсем не хочется, но проводить всё же приходится, Хань виснет на крепкой шее, прижимается, забираясь почти полностью под чужой пиджак, хотя стремится под кожу, Исин только дышит тяжело и изо всех сил сдерживается. — Ни стыда, ни совести, мы в аду сгорим с тобой. — С тобой, с тобой, с тобой. С тобой… Хань улыбается, закрывает ладонью его глаза и целует в губы. Когда растрёпанная макушка скрывается в такси, омега бездумно обходит квартиру по периметру, оглядывается рассеянно и, присев на высокий подоконник, набирает смс. «Берусь читать Агату Кристи. Если на восьмой книге не приедешь, убью!» В ответ Исин присылает фотографию заявления на развод и всего три фразы. «Забыл показать. Начинай писать свою. Можно с именами».