Время неизвестно.
Я пытаюсь хоть немного поспать, но, закрывая глаза, только даю возможность кошмарам проникнуть в своё сознание. Эти картинки — не игра воображения. Воспоминания. Самые ужасные. Их столько, что кажется, будто в моей жизни вообще никогда не было ничего хорошего. Одно за одним, одно за одним… Смерти, смерти, смерти. Гибнут родители, гибнут друзья, приятели, товарищи, хорошие и плохие, близкие и незнакомцы. Я помню каждую трагедию в деталях, даже если не видел её лично. Родители попадают под завалы во время вызванного взбунтовавшимся ведьмаком землетрясения; я чувствую песок на своей коже. Бабушка зарезана во сне проникшим в её дом грабителем; я чувствую режущую боль в области живота. Родион и Аполлинария Булгаковы, принявшие меня в семью после того, как моя собственная от меня отказалась, сгорают заживо в сорок третьем в доме, атакованном фашистами. Их старшая дочь Софья тонет в озере; мои лёгкие сводит судорогой, и я не могу вдохнуть. Их младшая дочь Анастасия умирает от рака; мои губы слипаются от крови, которая подступает от желудка к самому горлу. Все, кем я дорожил, рано или поздно умирали. Всё, что мне оставалось — это любить их, пока было время, а по его истечению заставлять себя не кричать слишком громко, не разбивать колени слишком сильно, падая на землю, и обязательно собираться по частям, в насколько бы мелкое крошево я не превращался. Я был обречён на то, чтобы тонуть в горе всю бесконечность своих дней. Единственным решением было бы не привязываться ни к кому, но с самого начала, с того самого момента, как чужая семья приняла меня к себе, я уже знал, что ничего из этого не выйдет. Знал и отдавал себе отчёт о возможных последствиях. Отдавал, но не был готов к тому, что будет так больно. Я всегда блокировал эти воспоминания, чтобы иметь возможность отдыхать наедине с собой, но в городе бездушников я потерял слишком много сил и сейчас могу лишь лежать, парализованный собственным разумом, и смотреть самый страшный фильм в истории картин, основанных на реальных событиях. А после того, как королева Зимнего двора огласила свою цену за нашу свободу из созданной ею ловушки, к бесконечным смертям добавилось ещё одно событие, поставившее очередную насечку на внутренней стороне моего черепа. «Ты больше не там», напоминаю себе, «Ты свободен». Но легче всё равно не становится. Отвращение не отступает, даже несмотря на то, что после нашего освобождения я создал односторонний портал в Огненные земли — свой косвенно, но когда-то дом. Именно здесь жила моя бабушка, от которой нам с мамой достались силы мрачной гончей, и до сих пор у меня не выходит решить, между чем я хотел бы поставить знак равенства: гены — дар или гены — проклятье? Открываю глаза. Больше не могу. Уж лучше истязать себя бессонницей, чем с каждой попыткой уснуть усаживаться в зрительный зал перед экраном, где кроме боли и смерти ничего не показывают. Приподнимаюсь на локтях, гляжу на своих вынужденных спутников, сбившихся в кучку возле костра. Сидят молча: Север переворачивает палкой угли, чтобы те не потухли раньше времени, а Гло спит в объятьях покачивающейся взад-вперёд Филиры. Мы только что выбрались из смертельного плена. Город бездушников убивает медленно. Сначала тебе кажется, что меняешься не ты, а всё вокруг: ночи становятся длиннее, воздух — тяжелее, земля под ногами с каждым шагом проваливается всё глубже. Потом ты перестаёшь спать и есть, начинаешь плохо видеть и слышать. Затем пропадают необходимости в удовлетворении любых физиологических и социальных потребностей, и в конце концов ты … остаёшься. Ты не живёшь, не существуешь, просто занимаешь пространство и перестаёшь иметь хоть какое-то значение и для себя самого, и для Вселенной в целом. Я должен был раньше догадаться, что именно нужно королеве. Не зря же она так нахваливала меня и мои способности, не зря возводила мою силу в ранг уникальности. Но разве не очевиднее было бы попробовать её у меня отнять, а не пытаться объединить наши и создать новую, да ещё и таким способом? Я сказал Ярославе, что у пиратов гораздо больше шансов выжить, если я буду рядом. Это было моё последнее ей обещание, и я не мог не сдержать его. Поэтому согласился на сделку. Закрыл глаза на условия. Посчитал, оно того стоит. И королева не обманула — отпустила нас сразу, как всё кончилось, и даже предложила свою охрану, если в этом есть необходимость. Мы отказались. Пиратам хотелось поскорее покинуть место заточения и оставить позади жизнь в долг и существование в условиях рабства, а мне… мне уже ничего не хотелось. Я был опустошён и продолжал идти только благодаря ветру, дующему в спину. — Надо раздобыть чего-нибудь поесть, — говорит Север. Он не отрывает взгляда от костра, хоть и обращается явно ко мне. — Позже, — отвечаю. — Когда ветер немного утихнет. Север согласно кивает. Облизывает губы. Мы все страшно голодны, ведь теперь нам снова нужно есть, чтобы жить. — Как твоя рана? — мой взгляд скользит на тёмное пятно, пропитавшее футболку Севера на животе. Вместо ответа Север приподнимает её край и демонстрирует мне ровный затянувшийся порез. Ещё, может, полчаса, и от него не останется и следа. И только мы будем помнить о том, как Север, перелезая через рваный металлический забор, зацепился штаниной за один металлический штырь и налетел на другой, протыкая себя насквозь. Его счастье, что у оборотней отличная регенерация. А то дальше путь нам бы пришлось держать без него. — Ты ведь что-то отдал ей, да? — выдержав небольшую паузу, спрашивает Север. А я всё ждал. Всё гадал, когда любопытство перевесит напыщенное безразличие. Однако продержался он даже дольше, чем я думал, ведь та же Филира сдалась ещё на самом старте, стоило только мне вернуться и объявить, что нас отпускают. Ей я соврал. Отмахнулся, мол, ничего такого, за что мне стоило бы волноваться. Вот и сейчас скажу Северу что-то подобное. Локти начинают ныть от давления на твёрдый камень, и я окончательно сажусь. Обхватываю колени руками. И пока думаю, что бы ответить Северу, внимательно его разглядывая. У Севера интересная мутация. Думаю, он сам этого не знает. Обычно у оборотней его вида менее сильное оволосение в человеческой форме, а у него и длинные бакенбарды, и густые волосы на руках и щиколотках, и щетина, перерастающая в бороду уже через двадцать четыре часа. Чтобы контролировать последнее, Север часто скребёт когтями щёку. — Радуйтесь свободе, — наконец отвечаю я. — А за цену мне волноваться. Не вам. Север вертит деревянную палку в руках, ловко пропуская её между пальцев. Филира принимается вертеться в руках у Гло и не успокаивается, пока не находит новое удобное положение. Медленно открывает заспанные глаза, находит взглядом мои. — Спасибо, — говорит. Прячет зевок, утыкаясь лицом в согнутую руку Гло. — Не за что. — И всё-таки, — не унимается Север. — Сколько стоит выпустить на свободу три никому не нужные души? Беспредельно дорого. Есть ли такое определение ценности? С той самой секунды, как я узнал правду о Ярославе, и до момента, когда королева получила от меня то, чего хотела, я платил. Не тем, правда, чем платить рассчитывал. Сначала воспоминаниями. Тёплыми, дорогими, светлыми. Ведь если моей Ярославы нет, значит и не существует всего того, что между нами было. Потом силами. Я умирал быстрее, чем пираты, ведь чем больше магической силы ты в себе хранишь, тем быстрее она покидает тебя. В конце концов я бы не смог спасти не только Севера, Гло и Филиру, а даже себя. Сделка с королевой спасла меня. Но всё равно противно настолько, что хочется сжечь всю одежду, отныне камнем висящую на истощённом теле…. И самому, быть может, следом сигануть в огонь. — Достаточно для того, чтобы вам проявить ко мне хоть каплю уважения и больше не спрашивать ничего на эту тему. Север глядит с презрением. На себя его внимание переводит Филира, которая изворачивается и осторожно толкает оборотня носком ботинка. — Прекрати, — просит. — Ты же знаешь королеву… Она может просить о таком, о чём ты потом вспоминать не захочешь даже в своей голове. Не мучай Власа, он нам жизни спас. Север выслушивает подругу, но в итоге всё равно бросает на меня короткий взгляд, который я трактую никак иначе, чем «От меня этому напыщенному индюку так просто не избавиться». — Чтоб ты понимал, я спрашиваю потому, что хочу узнать того, с кем я вынужден путешествовать, — произносит Север. Наклоняется ближе к костру, переворачивает палкой несколько угольков. — Это очень мило… — Узнать и решить, можно ли мне расслабиться в твоём присутствии или всегда придётся держать включёнными свои инстинкты. — Мне казалось, мы уже достаточно времени провели бок о бок, чтобы сделать выводы обо мне. — Вот именно, — Север выпячивает подбородок. — Тебе казалось. Мы не говорим о доверии. Банальная осторожность, но зачем-то вывернутая наизнанку и представленная в виде параноидальной необходимости обезопасить себя и своих друзей. Север вынужден быть альфой и явно не знает, что для этого нужно делать. Его забота раньше ограничивалась лишь собой и своими чувствами, а теперь под его ответственностью существуют двое его испуганных друзей, при том, что никакой надежды в лице Кирилла как фейри, способного сотворить чудо и подарить хоть минутное, но спокойствие, больше нет. Где-то снаружи песок трётся о стены пещеры, которую мы выбрали как временное убежище. Я поднимаюсь на ноги, отряхиваю штаны. — Ты прав, — говорю. — Нужно найти еду и чистую воду. В полусотне километров к югу находится одно поселение, и это — наш реальный шанс поесть и переодеться. Буря, скорее всего, скоро не кончится, так что кому-то нужно идти. Думаю, никто не будет против, если… — Никто не будет, — перебивая меня, сообщает Север. Под его вздох и под провожающий меня взволнованный взгляд Филиры, я покидаю пещеру. Силовое поле, поставленное мной, чтобы ветер не проникал внутрь, после прохождения сквозь обволакивает меня тонкой плёнкой. Это ненадолго помешает песку забираться в нос, глаза и уши, а ещё, в случае особенно сильного порыва ветра, минимизирует последствия после падения. У меня впереди часов девять пешей одиночной прогулки. Я мог бы открыть портал, но вероятность того, что это отправит меня в кому, слишком велика. Поэтому я застёгиваю куртку до самого подбородка, сую руки в карманы, вжимаю голову в плечи, — ведь силовая плёнка не оберегает от холода, — и направляюсь туда, где провёл несколько лет после смерти родителей и до того момента, как меня нашла и вернула в Дубров Аполлинария Рюрикович-Булгакова. Это забавно, как вернуть мне веру и желание жить удалось именно двум девушкам, принадлежащим одному роду, но разному времени. Это забавно, что их сходство, даже самое очевидное, внешнее, я увидел только тогда, когда потерял обеих: одну — давно, в прошлом, вторую — в момент, когда меньше всего ожидал. Это забавно… Настолько же, насколько совершенно не смешно.***
Розово-серое небо и огромный серебряный диск, не греющий, но дающий всему вокруг едва уловимый молочный оттенок, сменяют собой пыльный воздух, когда я дохожу до гор и сворачиваю в сторону Вечного озера. Природа делит себя на две части, и это настолько удивительно, что даже несмотря на ноющие из-за долгого похода и неровного ландшафта ступни, я оборачиваюсь, чтобы ещё раз взглянуть на невидимую черту. Шаг влево — снова шторм. Шаг вправо — тишина и мир. Удивительно и устрашающе. До поселения я добираюсь, по ощущениям, за часов восемь. Ног не чувствую, но не только они болят: пульсирует каждая клеточка тела, от висков и до суставов в пальцах. Времена, когда я мог спокойно пройти вдоль и поперёк тысячекилометровые Восточные земли канули в небытие вместе с силой, оставленной в городе бездушников. Не знаю, сколько сейчас по местному времени. Когда стучусь в ближайший дом, надеюсь только, что не глубокая ночь. Но бодрствующих на улицах катастрофически мало, и это заставляет меня засомневаться. — Ты чего так долго? — спрашивает женский голос. Дверь открывается. Лицо хозяйки дома сразу вытягивается, как только она видит меня. Другого гостя ждала явно. — Вы кто? Передо мной феникс. По всем открытым участкам её тела идут узорчатые красные линии. Её волосы подстрижены короче моих, а из одежды на ней только тонкий сарафан на лямках и плетёные босоножки. После того, как я начал встречаться с Ярославой, я перестал замечать красоту в других женщинах, но эта… Очевидное отрицать бесполезно. Феникс прекрасна. Ведь это же не измена? — Извините за беспокойство, — тихо произношу я. — Я долго шёл пешком, очень устал… Хотел попросить у вас немного воды. Феникс осматривает меня с ног до головы. Её взгляд ощущается физически и касается буквально меня всего. — Хорошо, — кивает она. Исчезает в доме на некоторое время, а возвращается с кружкой воды. Протягивает мне. Я выхватываю кружку слишком резко, пью слишком жадно, глотаю слишком громко. Стыдно становится, только когда кончается вода. Тогда я с виноватым видом отдаю хозяйке дома кружку и говорю: — Извините. — Видать, вы действительно очень долго шли, — хмыкает феникс. Выходит на крыльцо, встаёт рядом со мной. Снова оглядывает. — Хорошо себя чувствуешь? А то выглядишь так, будто вот-вот в обморок свалишься. Уже на «ты». Наверное, это хороший знак. И улыбка у неё такая… мягкая, но при этом коварная. Странная. — Всё хорошо, — отвечаю я. — Ещё раз спасибо за воду. — Здесь недалеко у церкви есть лавки с едой и одеждой. Тебе явно нужно переодеться. — Феникс касается моей куртки. Легко трёт ткань в попытке убрать пыльную грязь. — Я бы хотела помочь, но у меня нет мужской одежды. Я одна живу. — Ничего, я справлюсь, — улыбаюсь, а сам пячусь назад. Теперь я понимаю, что она явно со мной флиртует, и тону в стыде и неловкости, которые накрывают меня с головой, да так, что даже уши вспыхивают. — Удачи тебе, путник, — говорит феникс. — С-спасибо. Запинаюсь, едва не падаю. Быстро преодолеваю ступеньки крыльца и лишь тяжесть в ногах помогает мне удержаться от того, чтобы не пуститься прочь бегом к церкви, о которой упомянула феникс. Быстрым шагом, правда, вприпрыжку, потому что раз через раз сильно сводит левую голень, прохожу несколько домов, зачем сворачиваю налево. Вот она. Небольшая, каменная, как и всё вокруг. С крышей из местного драгоценного металла и круглыми окнами, сколько я себя помню, всегда открытыми нараспашку. Обхожу её. За ней — аллея из нескольких ларьков, небольшое обустроенное для еды и отдыха место с двумя скамейками и одним массивным столом и колодец. Возле последнего стоит мужчина в белой рубашке и чёрных кожаных штанах, за пояс которых заправлен её подол. Мужчина перегнулся через стенку колодца с ведром в одной руке и концом верёвки, обмотанной вокруг металлической ручки. Он один, но ругается вслух и достаточно громко. Даже несмотря на продавца в хлебной лавке, предлагающего купить вчерашний хлеб за полцены, мне удаётся расслышать голос мужчины и понять, что он мне знаком. Я знал, что, рано или поздно, захочу отыскать его, чтобы задать несколько волнующих вопросов, но и подумать не мог, что случай сам сведёт меня с ним. — Миллуони? — зову я. Мужчина выпрямляет спину. Оборачивается на меня через плечо. Удивлённо поднимает брови. — Батюшки! — восклицает он и стучит ведром по краю колодца. — Это откуда к нам такого красивого мальчика занесло? Как ты меня нашёл? Я подхожу ближе. — Я не искал, — честно отвечаю. — Но у меня почему-то такое стойкое ощущение, что вы, во-первых, и не прятались, а во-вторых, что не я вас искал, а вы каким-то образом заставили меня вас найти. — Не понимаю пока, хорошего ты обо мне мнения или плохого, — иронично замечает Миллуони. Глядит в пустое ведро, затем на меня. — Сейчас я с этим закончу и пойдём. — Я хочу спросить, куда и зачем, но он тут же добавляет сам: — Тебе же явно есть, что у меня спросить. По глазам вижу. — Но я здесь не один, и не могу так просто куда-либо уйти. — Можем отправить послание, — предлагает Миллуони, словно это ерунда, вроде сообщения на телефон, хотя говорит он точно о магии. — Помнишь, где своих товарищей оставил? — Я киваю. — Ну и отлично. Снова обращается к колодцу. Несколько безуспешных попыток, и ведро наконец до половины наполняется водой. — Кстати! — Миллуони щёлкает пальцами свободной от ведра руки. — Не надо разговаривать со мной на «вы». Ты ведь тоже далеко не шестиклассник. Сколько тебе? — Сто двадцать четыре. — Недурно. И не стыдно было старику с восемнадцатилетней девчонкой встречаться? Миллуони смеётся, а я краснею второй раз за день. Опускаю голову, принимаюсь следить за собственными ботинками, мелькающими на фоне песка, по которому мы идём. — Ладно, ладно, Гринго, расслабься, — Миллуони хлопает меня по плечу. — Все там были. — Его прикосновение такое тяжёлое, что мои колени слегка подгибаются. — Есть в людях что-то, чёрт знает, что, из-за чего тянет к ним, как магнитом. И это при всей их заносчивости, при всём эгоизме и вечной жажде наживы... — Полагаю, тебя к ним тянет именно потому, что вы так похожи конкретно по этим трём пунктам, — вырывается у меня. Поджимаю губы, но голову поднимаю, чтобы глянуть на реакцию ведьмака. Миллуони меряет меня пронзительным взглядом, а в итоге выдаёт лишь кривую усмешку. — Ты мне нравишься. Дядьку мне твоего напоминаешь. Я веду плечом, молча обозначая всё своё отношение к этой теме. Христоф испортил мне жизнь ещё с того времени, когда я даже не был рождён на свет, и моё отношение к нему ничто изменить не сможет. — Не делай такое лицо, будто я тебе в него соляной кислотой плеснул, — требовательно просит Миллуони, замечая это. — Христоф был одним из умнейших стражей своего времени — и это факт, а не мои выдумки. Авель, бедненький, своё дерьмо с потрохами бы сожрал, чтобы быть хоть чуть-чуть таким же сообразительным, как внук. Миллуони достаёт портсигар из нагрудного кармана рубашки. Открывает, протягивает мне, но я отказываюсь. — Не куришь? — всё равно зачем-то удивлённо спрашивает ведьмак. — Ну и правильно. — Зачем тогда ты это делаешь? — Давняя привычка. Кто-то по утрам пьёт кофе, а кто-то выкуривает голландскую сигариллу. Ты был когда-нибудь в Голландии? — я отрицательно качаю головой. — Советую. Отличное место! Миллуони говорит всю дорогу, пока мы идём, но ни одного слова по делу. В основном разбрасывается какими-то фактами из своей жизни, которые выставляют его в лучшем свете, или же усмехается надо мной и моей, как он сам выражается, абсолютной неспособностью с пользой проводить данную мне бесконечность. Живёт ведьмак в небольшом, но внешне вполне себе приличном каменном доме в паре километров от поселения. Внутри — две комнаты, одна из которых соединена с кухней, санузел и кладовая. И везде, что сразу бросается в глаза: на полках, в шкафах, на столах — идеальный до педантичности порядок. — Странно, — протягиваю я, осматриваясь. — Ты о чём? — уточняет Миллуони. — Никогда бы не подумал, что тот, кто господствует над хаосом, такой фанат порядка. Миллуони хмыкает. Не утруждая себя разуванием, проходит сразу в кухню. Я следую за ним. — Магия — это не хаос, Влас, это способность, которая в умелых руках превращается в талант. И чем скорее ты это поймёшь, тем больше пользы сможешь из этого извлечь. Миллуони оставляет ведро на крошечном подоконнике. Открывает шкаф над раковиной, достаёт два стакана. К ним на кухонном столе присоединяется фигурная бутылка с полки слева от окна. Миллуони наливает один стакан наполовину, второй — до краёв. И именно его по столу толкает мне. — Нет, спасибо. Я не пью. — Не пьешь, прожив сотню лет, плюс четверть века? — Миллуони недоверчиво фыркает. — Значит, мало видел. Тебе бы мой опыт. — Вертит свой стакан в руках. Оранжево-красная жидкость бьётся о стеклянные стенки. — Хотя, нет, — добавляет, одаривая меня оценивающим взглядом. — Ты бы, парень, такого не выдержал. — Я не одну войну прошёл, — говорю я, ощущая необходимость встать на собственную защиту. — Рад за тебя, — отвечает он и разом опустошает свой стакан. Даже не морщится, когда опускает его обратно на стол. — А я помогал Екатерине Великой с гардеробом, но, знаешь, это вроде как сомнительный повод для гордости. Я осторожно беру предназначенный мне стакан, подношу к губам. Хватает и короткого диалога, чтобы мне чётко осознать — на трезвую голову я Миллуони долго терпеть не смогу. Делаю глоток. Будто раскалённое железо в горло залили. А запах… нечто среднее между жжёной резиной и ацетоном. И всё же допиваю до конца, чтобы не демонстрировать свою слабину. Как любила в шутку говорить моя Ярослава: «Ёжики плакали, кололись, но продолжали есть кактус» — Вкусно? — с интересом спрашивает Миллуони. Я облизываю губы, но не от удовольствия, а чтобы убрать с них обжигающие капли напитка. — Что это? — я со звоном ставлю стакан на стол. — Если я для тебя не долгожданный гость, можно было просто сказать. Не обязательно травить! — Так ты, значит, шутить умеешь? А то всё лицо серьёзное такое. Миллуони смеётся. Нет. Насмехается. Надо мной и моей реакцией на его слова. Рад, наверное, что может наконец скрасить своё одиночество издевательством над кем-то другим. Я ещё и молчу, как последний дурак. Пропускаю всё мимо, терплю. Никогда не умел парировать красиво, как это делала Ярослава. Когда-то мой защитник. А теперь мне нужно учиться самому за себя бороться. — Так что у вас там со Славой Романовой? — вдруг спрашивает Миллуони, словно прочитав мои мысли. Кивает на стулья за столом. Сам занимает один. Я пользуюсь приглашением и опускаюсь на противоположный. Не знаю, что ответить. Правда — вот она, ничего сложного: скажи просто «Уже ничего», и всё. Но поперёк горло встаёт вместе с алкоголем, до сих пор не переставшим царапать внутренности. — Юноша, а чего такой бледный? — уточняет Миллуони, не получив ответа на свой предыдущий вопрос. — Я тебя стыдить не собираюсь. Просто интересно. — Мы со Славой расстались, — на выдохе признаю я. Не должно быть так больно. — О, — Миллуони хмурится. — Это печально. — Королева Зимнего двора мне кое-что показала, — раз я начал, мне уже себя не остановить. — Хочу узнать, насколько это правда, а ещё увидеть всё от начала и до самого конца. Миллуони серьёзнеет, как никогда. Глубокая складка пролегает меж его бровей, губы становятся жёсткими, и я даже вижу морщины, которые раньше не замечал и которые лучше любых слов говорят о настоящем возрасте ведьмака. — Что-то мне подсказывает, что я тут очень даже при чём, да? — спрашивает он. — Угу. — Ясно. — Тон Миллуони становится холодным, ровным. Я понимаю: вот она, его рабочая сторона. — Я отговаривать тебя не стану, это не в моих правилах. Но учти — у всего есть своя цена. Я чувствую на коже фантомные прикосновения чужих рук, и меня всего передёргивает вплоть до костей. Это замечает и Миллуони. К деловой серьёзности в его взгляде возвращается интерес. — Что с тобой? А я бы рад сказать. Хоть кому-нибудь! Но не могу. Страшно. Произнесу вслух — вдруг меня снова туда выбросит, да ещё и без возможности убраться прочь? — Что ты хочешь? — спрашиваю я, с трудом справляясь с эмоциями. Пальцы находят край стола и крепко в него вцепляются. Миллуони кусает губы. Снова наполняет свой стакан порцией алкоголя и сразу её выпивает. Затем ещё одну. Что бы ни творилось у него в голове, оно явно очень его мучает. — Как и многие, независимо от силы и расы, — протягивает Миллуони. — Предотвратить возможные ошибки. Я… я бросил Христофа, когда у него кроме меня больше никого не было, и, как ты знаешь, это привело к катастрофе в масштабах нескольких миров. — Я не понимаю… — Ты может и не видишь этого сейчас, но в тебе есть потенциал. Не очень хороший, Влас. Если быть честным — отвратительно плохой. Я хмурюсь. — Мне не нравится… — Тогда подумай хорошенько, — снова перебивая, просит Миллуони. — Если тебе не нравится даже сама теория возможного, ты не захочешь узнать, что кое-что из этого уже случалось на практике. — Я устал от лжи, — провожу ладонями по лицу. — Устал от того, что все вокруг считают, будто благие намерения хоть немного оправдывают сокрытие правды. Так что цена, каковой бы она не была, полагаю, того стоит. К тому же, заплатить больше, чем потребовала королева за наше освобождение, я всё равно уже не смогу. — Если начинать с правды, то моё настоящее имя — Иезекииль. Эдзе — если коротко. — Спасибо. Миллуони, — точнее, Эдзе, — коротко кивает и отводит взгляд в сторону. — Потом, когда узнаёшь всё и будешь меня ненавидеть, не забудь, что у меня всегда имеется смертельная магия в заднем кармане штанов, — сообщает он. А когда снова на меня смотрит, несмотря на иронию, впервые не пользуется возможностью ухмыльнуться.***
Я возвращаюсь в пещеру к пиратам с двумя огромными мешками, доверху набитыми едой и одеждой. Пираты налетают на «добычу», оплаченную Эдзе, не задавая лишних вопросов. Вытряхивают содержимое мешков. Первым делом в расход идёт еда. Одежда — после, когда пещера перестаёт наполняться звуками рвущихся бумажных пакетов и чавканьем. Я стою и слежу за всем со стороны. Я уже сытый и переодевшийся. А ещё спокойный, каким не был, наверное, никогда. Теперь я знаю правду. Знаю, кто я есть на самом деле, и на что способен. Эдзе показал мне прошлое, которого не существует в мире, где мы находимся сейчас, но оно кажется мне даже более реальным, чем все предыдущие сто двадцать четыре года моей жизни. Да, я был марионеткой в руках собственного дяди, которого, сколько себя помню, считал худшим из своих врагов, но… почему это кажется мне таким естественным, логичным, даже правильным? Возможно, я болен? — Влас, — окликает Филира. Снимает грязную кофту через голову, берёт чистую. Я смущённо отвожу взгляд, когда она оголяет грудь. — Ты наш спаситель! Гло, так как говорить не способна, подходит ко мне и жмёт мою ладонь. Я отвечаю ей короткой улыбкой. Только Север молчит. Не принимает принесённое мной как должное, скорее, наоборот: я вижу, с каким недовольством он ест, пьёт и меняет одежду. Чувство необоснованной зависимости, беспомощности — это то, что волки ненавидят больше всего на свете. — Куда мы пойдём дальше? — спрашивает Филира, закончив с одеждой. Теперь, сытые и, хоть косвенно, но чистые, пираты снова готовы завоёвывать мир. — Я могу отправить вас в любую точку, — отвечаю я, оставляя при себе слово «Пока». «Пока могу» — вот, как было бы правильно. Или «Могу, но не факт, что после этого не вырублюсь лет на десять». — Отправить? Нас? — Глаза Филиры расширяются. — Ты … не пойдёшь с нами? — (Отрицательно качаю головой). — Но мы нигде не будем в безопасности без тебя! Она хочет броситься ко мне, но Север хватает её за одежду, останавливая. Однако держит не слишком сильно, и Филира вырывается. На дрожащих ногах подходит, буквально падает мне в объятья. Я не прижимаю её к себе. Перехватываю за плечи, держу чуть на расстоянии. — Влас, пожалуйста, не бросай нас. Слёзы льются по её щекам бледно-зелёными водными дорожками. Я не знаю, попытка ли это манипуляции или реальные чувства, но всё равно остаюсь безразличным. Удивительно, как мало мне оказалось нужно, чтобы стать таким чёрствым. — Вы справлялись одни так долго, зачем вам моя помощь? — я легко отталкиваю Филиру от себя. — Я сделал всё, что от меня требовалось. Вы спасены. Вам хватит еды на некоторое время. Дальше — давайте сами. — Мы справлялись, потому что были пиратами, — вмешивается Север. Произносимое им и его выражение лица играют на контрасте. Борьба внутри него видна невооружённым глазом: тот, кто подаёт голос из прошлого, и тот, кто был вынужден столкнуться с настоящим. — У нас был лидер и мы знали, к чему стремимся. Сейчас нет ни того, ни другого. — Мне очень жаль, — лгу я. — Но больше мне вам помочь нечем. Я остаюсь непреклонен. Филира продолжает плакать. Её от меня уводит Гло. Север молча смотрит. Не знаю, чего он ждёт. Мне сложно его читать. Сейчас, кажется, он может равносильно как наброситься на меня с кулаками, так и просто уйти. И когда пауза затягивается настолько, что её не могут заполнить даже всхлипы Филиры, Север вдруг произносит: — Спасибо, что помог нам. Эти двое, — он кивает на Филиру и Гло. — Они достойны хорошей жизни. — Как и ты, — вырывается у меня. Но мою поправку Север игнорирует. Вместо этого поднимает принесённые мной мешки и забрасывает их себе на плечи. — Мы сейчас в Огненных землях, — говорю я. — Вы найдёте отсюда выход? — У меня здесь есть один знакомый, — отвечает Север. — Вуди. Ты, может, слышал? — Нет. — Неважно. В общем, он, если что, поможет. — Хорошо. Север покидает пещеру, не попрощавшись. Следом за ним Гло и Филира. Обе бросают на меня цепкий взгляд. — Берегите себя, — произношу я напоследок. Спины моих ещё недавно спутников уже почти исчезли из виду. Не знаю, услышали ли они меня. Так или иначе, надеюсь, им повезёт.***
Комнату мне Эдзе выделяет раза в два меньше той, которую я считал своей спальней в съёмной квартире в Дуброве. Из крошечного круглого окошка, криво вырезанного в стене из крупного камня, открывается вид на бескрайние просторы Огненных земель и на покосившийся крест, воткнутый в небольшой и явно созданный чьими-то руками холм. — У тебя кто-то похоронен на заднем дворе? — спрашиваю я. Скрипят половицы, когда Эдзе подходит ближе. — Допустим. От него нестерпимо пахнет горечью сигарилл, кислотой выпитого алкоголя и спаленным в печи мясом. — Кто? — Старый друг. Любопытство включает подозрение. Есть предположение — нужно либо убедиться в том, что я понял Эдзе правильно, либо в очередной раз в нём разочароваться. Выхожу из комнаты и из дома. Бреду к могильному холму. Там присаживаюсь на корточки, стряхиваю осевший на небольшую табличку песок и читаю вслух: — «Я, как и сотню лет назад, всё ещё верю в то, что ты должен был стать великим. Прости, что оставил тебя, когда был больше всего тебе нужен. Это было интересное приключение». Ни дат рождения и смерти, ни имени похороненного в земле табличка не содержит. Только это странное послание и крошечный перевёрнутый крестик в углу. То ли «плюс» под наклоном, то ли буква «х». — Х… Протягиваю руку, чтобы коснуться верхушки могильной горки. Не знаю, зачем. Просто почему-то хочется. Кончики пальцев утопают в земле, и меня словно током пробивает до самых костей. Перед глазами всё плывёт, и я падаю назад. — Защитная магия, — раздаётся позади голос Эдзе. — На всякий, знаешь ли, случай. — На какой? — уточняю я. Ладони саднит. Я сжимаю челюсть, когда вытаскиваю из кожи впившиеся острые кусочки камней. — На тот, когда мертвецу зачем-то вздумается восстать из мёртвых? — Может быть, — Эдзе пожимает плечами. — Христоф был парнем очень непредсказуемым. Я на пару секунд немею. Догадка подтвердилась, но удивления всё равно не избежать.. — Здесь похоронен дядя? — спрашиваю, уточняя. — То, что от него осталось. Вот, значит, зачем ему нужен был прах Христофа — чтобы похоронить его подальше от мира, который его ненавидел, но который сам дядя при жизни считал домом и даже пытался спасти… Голова идёт кругом. — Мне нужно в Дубров, — вдруг выпаливаю я. Поднимаюсь на ноги. Теперь, когда наши с Эдзе лица снова на одном уровне, я вижу, что моё заявление ведьмака удивило не меньше меня самого. — Чего? — За вещами, — добавляю я. — И за кошкой. Эдзе выдыхает, трясёт головой. Затем машет рукой, мол, делай, что хочешь, разворачивается на пятках и плетётся к дому. На какой-то момент вдруг начинает прихрамывать… Но затем так же неожиданно равняет походку. — Я не буду читать тебе нотации, — громко ворчит Эдзе. — Но нет смысла пытаться зацепиться там, где тебе не рады. Или пример Христофа тебя ничему не научил? — Именно в этом-то и дело, — шепчу я сам себе. — Он отпустить не смог, а мне, чтобы отпустить, нужно окончательно попрощаться. Эдзе останавливается у дома, но внутрь не заходит. Закуривает. Его губы шевелятся между затяжками. Что-то говорит. Мне не слышно. Может, к счастью. — Ты себя вообще видел? — кричит Эдзе со своего места. — Сил-то не хватит себя туда перенести! Возможно. Я сам до сих пор ставлю на то, что это меня убьёт. Но теперь у меня появилось некое преимущество — я нужен Эдзе живым, и он не позволит мне себя калечить. Я только делаю вид, что собираюсь создать портал. И уже спустя секунду слышу за своей спиной тяжёлые шаги и старческое бормотание. — Парень, если ты думаешь, что я позволю тебе помереть у себя на заднем дворике, то ты определённо стукнулся головой о камень, пока спал в пещере. Руку опусти. Шлёпает меня по ладони, как провинившегося мальчишку. Говорит, следовать за ним в дом, где он возьмёт «драгоценное барахло, чтобы помочь одному малахольному, которого решил приютить на свою голову». Я иду чуть позади, потому что не могу скрыть улыбку. Ведь всё идёт именно так, как мне нужно. В итоге в своей старой Дубровской съёмной квартире я оказываюсь уже меньше, чем через полчаса. Ностальгия провоцирует мурашки по всему телу, и я стараюсь не цепляться за это. Повторяю в голове, что пришёл сюда исключительно по делу: забрать необходимое и поставить жирную точку в этой части своей истории. Всё для того, чтобы, как хотел Эдзе, не совершать ошибок, к которым у меня есть склонности. В комнате кошки нет, я выхожу в коридор. — Лола! Любимица, дремлющая на оставленных домашних тапочках, услышав мой голос, сразу пробуждается. Вскакивает, бежит в мою сторону, но вдруг останавливается на полпути, реагируя на ещё один раздражитель — шум в кухне. Я напрягаюсь. Готовлюсь обороняться. — Я воспользовался ключом, который ты оставлял Славе, — говорит голос. Его хозяин в поле моего зрения появляется с запозданием. Ваня. В одной его руке чёрная кружка, из которой обычно пил я сам, а в другой — пульт от телевизора. Прислушиваясь, я не различаю больше никаких звуков. Видимо, Ваня выключил его, когда понял, что он в квартире не один. — Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. Выходит чуть грубее, чем мне бы хотелось. Я лишь интересуюсь, а слышится так, словно предъявляю Ване обвинение во взломе с проникновением. Ваня кивает на Лолу, трущуюся о мои ноги. — Кто-то должен был её кормить. И цветы поливать. Мы с Даней и Славой по очереди ходим. Сегодня вот моя. Удивительно, как я одновременно и расстраиваюсь, что попал на Ваню, и выдыхаю с облегчением, что очередь оказалась именно его. — Ясно. — Наклоняюсь, поднимаю кошку на руки. Она принимается тыкаться носом мне в шею. — И я соскучился по тебе, малышка. Прости, что меня не было так долго. — Заберёшь её? Когда я снова поднимаю глаза на Ваню, его руки оказываются свободными от любых предметов. — Мы в ответе за тех, кого приручили. Ваня согласно кивает. — Уместно будет спросить тебя, как ты? Теперь приходит моя очередь отвечать не словами, а жестами. Облизываю губы. Откашливаюсь. Достаточно этого, чтобы показать, что я не хочу говорить на такие темы? — Только если в ответ ты расскажешь мне о вас, — вместо всего, вертящегося на языке, произношу я, что, в свою очередь, требует от меня удивительной силы воли. Я не хочу интересоваться о ком-то конкретном, чтобы не выглядеть законченным эгоистом, но одна судьба, что от меня никак не зависит, волнует меня больше всего. — Со Славой всё хорошо, — сразу выдаёт Ваня. Он знает. Конечно, он знает. Возможно, лучше меня, Славы и кого бы то ни было ещё. Истинный хранитель. Всё видит, но о многом, до поры до времени, предпочитает умалчивать. — Она была ранена, — продолжает, хотя я не просил. — Понадобилась мышечная пластика с использованием донорского материала. Я вида не подаю. Внутри всё холодеет уже после слова «ранена», но я стараюсь скрыть любую эмоцию. — Кто делал операцию? — спрашиваю тоном специалиста. И хоть это совсем никакого значения не имеет, если сейчас Ярослава в порядке, вот только операция такая требует профессиональных навыков невероятного уровня, которыми, с каким бы уважением я к стражам не относился, не все хранители обладают. — Ты знаешь, я бы не подпустил к сестре никого из тех, в ком бы сомневался, — отвечает Ваня. — Тогда и у меня всё хорошо, — говорю я, потирая Лолу за ухом. Ваня не реагирует. Стоим друг напротив друга по разные стороны коридора. Молчим, и только урчание Лолы разбавляет затянувшуюся паузу. — Она по тебе скучает, — протягивает Ваня. Легко пинает дверной косяк носком ботинка и попадает, не специально, конечно, в то самое место, где под ним по стене давно идёт трещина. Косяк отзывается то ли шуршанием, то ли скрипом. Ваня строит виноватое лицо и делает шаг в сторону. — Я не уверен, что знаю девушку, о которой ты говоришь, — произношу я. Одно дело, держать это в себе, а другое — говорить вслух, делиться с кем-то, ожидая, что в ответ последует реакция и не всегда именно такая, какую услышать бы хотелось. Ваня поджимает губы. Вздыхает. Снимает очки в чёрной оправе, которые редко, но носит. Теперь на меня смотрят два ярко-оранжевых глаза лиса. Я знаю как минимум троих, кому вынужденное превращение в оборотня стоило жизни. Ваню же можно назвать настоящим счастливчиком — ему оно её спасло. — Разве кто-то из нас всё ещё остался тем же, кем когда-то был? — спрашивает Ваня, кривя губы в подобии усмешки. — Даже ты… Ты ушёл, потому что изменился. Влас, которого знал я, никогда бы Славу не бросил. — Ты понятия не имеешь, о чём говоришь. Она мне врала. Притворялась тем, кем уже не являлась. — Она тебе сердце разбивать не хотела. Разве это не считается смягчающим обстоятельством? — Вспомни, каково было, когда Лена рассказала тебе правду о своей болезни, — напоминаю я. — Ты ведь первое время ненавидел её за то, что она скрывала правду, да? — Это… — Слава рассказала мне, что ты приходил к ней. Был сам не свой. Плакал. — Ваня белеет прямо на глазах. Но мне отступать уже некуда, поэтому я продолжаю: — Твоя лучшая подруга умалчивала о своей скорой смерти и врала каждый раз, когда ты спрашивал, как у неё дела. Каково тебе было, Вань? Обезоруживающее удивление сменяется вспышкой гнева. Теперь лицо Вани покрывается красными пятнами, но ни это, ни возможность моргнуть, а, снова открыв глаза, обнаружить перед собой взбешённого лиса, меня не пугает. Ваня дышит тяжело. Желваки ходят ходуном. — Я чувствовал себя преданным, — отвечает он нехотя. — Нет, — я качаю головой. — Ты чувствовал себя преданным одним из тех, кого считал своей семьёй. И ты скорее бы умер, чем позволил этому повториться. Ваня не нравится то, к чему пришёл наш разговор. Поэтому он идёт к входной двери, быстро надевает ботинки и уже берётся за дверную ручку, чтобы выйти, когда останавливает себя. Я молча жду, что он скажет. — Наверняка там, где ты теперь живёшь, нет зоны покрытия сотовых операторов, но ты бы оставил хоть какие-то координаты или там способы связи с собой, — тараторит Ваня. — А лучше… — Я напишу записку, — перебиваю я. — Кому-то всё равно придётся вернуть ключи от квартиры её владельцу. — …а лучше вытащи свою голову из задницы и возвращайся домой, — спокойно договаривает Ваня. — Ты спас нас и помог пиратам. Тебе больше не надо никому ничего доказывать. Каждому нужна семья. Ты, конечно, бессмертный, но один долго не протянешь. Ваня прав. Поэтому я признаюсь: — Я не один. Не желая больше препираться, Ваня уходит. Я собираю немногочисленные вещи, которые имеют для меня ценность, включая несколько любимых книг, альбом с фотографиями и бабушкино фамильное кольцо, которое я привычно носил на шее на цепочке, но перед нашим путешествием в Волшебные земли оставил дома, чтобы не потерять. Уже спустя пятнадцать минут я был полностью готов навсегда покинуть квартиру, в которые провёл несколько последних и, в принципе, от чего сейчас намного хуже, счастливых лет своей жизни. Остаётся только достать из шкафа переноску Лолы и чиркнуть пару строчек, как и советовал Ваня. Правда, без контактов, географических координат или любых ориентиров, способных намекнуть стражам о моём местоположении. Вместо этого — послание для одного конкретного человека, который, как бы я не старался и как бы не старался он, причиняя мне боль, никогда не заставит меня его разлюбить.***
Эдзе встречает меня по ту сторону портала с выражением лица разочарованного в своём ребёнке отца. И всё же в том, как он при этом кривит губы, есть что-то ещё. Что именно — я понимаю только, когда Эдзе говорит: — Ты вернулся. Удивление. Я опускаю сумки на пол и развожу руками. — Мне некуда больше было идти, так что.. — Нет, — перебивает Эдзе. — Я не об этом. Ты вернулся. — Я понял. И я хотел сказать… — Христоф бы не вернулся. Он терпеть не мог помощь, если ему её навязывают. И он бы абсолютно точно не оставил свою любовь, свою драгоценную Розу. — Я… — Ты не Христоф, — заканчивает за меня Эдзе, хотя я сказать хотел совсем другое. — Это я теперь понимаю отчётливо. И забираю своё предвзятое мнение обратно, что, собственно, для меня нехарактерно, так что можешь считать это наивысшим комплиментом из возможных. Я не знаю, что сказать, поэтому приседаю, открываю переноску и выпускаю Лолу на свободу. Затем подхожу к дивану, на деревянном подлокотнике которого стоит бутылка с алкоголем. Беру её. Отвратительный вкус до сих по чувствуется на языке, и всё же я откручиваю крышку. — Я, пожалуй, выпью. Плюхаюсь на диван. Подношу горлышко бутылки к губам, но медлю, прежде чем сделать глоток. Эдзе внимательно за мной наблюдает. — Знаешь, что? — спрашиваю я, грустно хмыкая. — Ну? — Никогда бы не подумал, что закончу вот так: в твоём обществе и с бутылкой в руках. — Конец? — Эдзе на секунду сжимает ладони в кулаки, но затем снова расслабляется. Идёт к книжному стеллажу, где стоят различные вещи, за исключением самих книг. — Если после каждой неудачи ты не перестанешь думать, что это конец, у тебя никогда не будет настоящего шанса попробовать заново. — Эдзе отодвигает деревянную шкатулку и флаконы с чёрной жидкостью и достаёт что-то из самых глубин стеллажа. Бумага? Нет, карточка… Фотография. — Знаешь, в чём самый главный смысл силы, которой обладают самые могущественные маги в мирах? — Возможность всё разрушить? — предполагаю я. Щёлкаю пльцем по горлышку бутылки, к которому так и не приложился. — Или получить всё, что ты захочешь? — Нет, — Эдзе рвёт фотографию. Его плечи вздрагивают лишь однажды, но я всё равно успеваю это заметить. — Возможность сказать самому себе: «Пока я способен контролировать силу самой Вселенной, моим страхам не суждено одолеть меня». Кусочки фотографии Эдзе бросает в миску, которую достаёт с верхней полки. Лола вьётся у него под ногами, и я жду, что Эдзе выйдет из-за этого из себя, но он не видит в животном никаких помех к своему действию. Дальше всё происходит быстро. Различные ингредиенты летят в миску друг за другом, последней идёт подожжённая спичка. Вспышка — и по комнате разносится терпкий запах парафина, а миска и её содержимое превращаются в пепел, который Эдзе стряхивает со стола, поднимая поток воздуха лёгким взмахом ладони. Пола пепел так и не касается. Он превращается в пыль и становится частью затхлого воздуха в помещении. Не знаю, прав ли я в своих наблюдениях, но, кажется, только что прямо на моих глазах Эдзе отпустил своё прошлое. Он смог — смогу и я. К бутылке я так и не прикладываюсь.