I
Тени гаснут в безлунные ночи и серые дни. Если не появится ни одного лучика, ни одного блика от закоптелого фонаря, ни одного спичечного огня — это смерть. Тёмные и дрожащие, они растворяются на пороге дома, не успев даже рукой махнуть на прощание — и никому нет до этого дела. Как часто кто-то убивает себя, шагая в темноту. Там не раскачивается, скрипя, жёлтостекольная лампа, не тлеют каминные угли — никто не спасёт несчастную тень, что хватается за лучи, как за нити. На юге тёмные ночи. На юге солнечные дни. Днями, только днями, когда солнце проходит сквозь балки, пологи и развешенные на балконах ковры, когда на свету каждому человеку полагается второе я — длинный чёрный контур, стелющийся под ногами — можно жить. В сумраке навесов, сливаясь с братьями и сёстрами, призраком просачивалась сквозь стены, закрывала лицо бесплотной рукой Тень — пряталась. Она высохла и побледнела, похудела, став прозрачно-сизой, как калька. Ни плоти, ни крови, ничего — только маревый сгусток, как раньше. Тень тянула руки к солнцу, но не чувствовала тепла — только видела, как исчезает, расплавляясь на сковороде газовым платком. Она перебегала от стены к стене, смешивалась с другими тенями — неживыми, молчаливыми — но ползла, выискивала, прислушивалась. Тень искала Христиана и не находила. Она словно бы забыла, где последний раз прикасалась к нему как к хозяину. Одни и те же белые стены, одни и те же улицы — много людей, много теней. И всё это переплетается между собой, путая, сбивая, унося к зелени моря. Но однажды Тень нашла. Она сразу узнала дёрганную походку, сутулые плечи и беспокойные руки — пальцы скрещивались, звонко щёлкая, когда Учёный нервно перебирал ими. Его усталое лицо застыло в неловкой улыбке, очки по-прежнему блестели. Но — вот невезение! — за ним следовала новая тень — долговязая, медленная, тёмно-серая — закатная. Безвкусная, никакая. Она не шла ему совершенно. Как же Христиан до сих пор не понял, что это чужая тень, искусственно взращённая чужим солнцем? Тень легко отделилась от стены и чутко, на цыпочках, подкралась к раздавшейся сопернице. Прижалась, закрыв ей бесплотный рот, и тихонько прошептала на ухо два неслышимых, ясных только им слова. Христиан не видел, как вздрогнула его свежая тень, схватившись руками за горло и отступив на шаг. Но когда он резко обернулся, ослеплённый песчаным ветром, тусклый силуэт был столь же послушен и тих — точно и не было ничего. Христиан улыбнулся и отёр горячий лоб. Тень не стала перечить ему, повторив всё как нельзя лучше — привыкла за долгие годы. И ей ли, сквозящей в треснутых стёклах ночных домов, летящей под крыльями воронов, ищущей долго, долго и ещё дольше — ей ли не кружиться в закатном танце с хозяином? Даже снова стать человеком ей хотелось куда меньше, чем змеиться у знакомых ног, то перегоняя, то отставая на несколько шагов.II
Дома у Христиана скрипели ступени, гасли свечи, а на чердаке глухо бормотал домовой. Окна были зашторены, обои почернели и расцвели плесенью, а в полу виднелись револьверные пули — отец Аннунциаты по-прежнему не сдерживал своего нрава. Сама же она не выходила на улицу — в город пришли дожди, и сейчас ей было совсем не до них. Гладкие чёрные косы стекали с плеч, изредка обвиваясь вокруг мягкого горла, а болезненно смуглая кожа едва-едва зеленела. Аннунциата ходила медленно и осторожно, придерживая руками округло-лунный живот. Без корсета, в свободном платье, она всё равно выглядела кукольно и хрупко, совсем по-девичьи. Иначе не удавалось. Христиан ронял очки, спотыкался и мчался к ней, едва только слышал болезненный или прерывистый вздох. «Что же ты, — говорила Аннунциата, — я совсем-совсем не больна». Но оба знали: она лгала. На шее дрожала жилка, близ карего круга в глазу лопались сосуды, а по ночам её терзали хрипы. Аннунциата хваталась за живот и мучительно кашляла кровью, обмирая от тянущей боли. На губах не высыхали красные пенки, и кожа истончалась, темнея от проступающих вен. «Это всё от дождей, — говорила она и качала головой, — боюсь, как бы это ему не повредило. Но должно пройти, должно пройти...» Доктор разводил руками, давал порошки и капли, сопровождая это апатичным зевком, и выплёвывал жёванно-пустые, дикие слова: «Чахотка на поздних сроках — страшное дело. Вам бы... не того-этого». Христиан не хотел говорить с ней через платок — если и делить болезнь, то вдвоём. Но нежная супруга таилась в лестничных перелётах, не пытая его общества. Людоедова дочь была умной девушкой, пусть и простой. Единственным, кто пока не давал ей захлебнуться кровью, был их ребёнок. Час подходил. И пока умирающая Аннунциата стояла у запотевшего от капель окна, Христиан ходил по комнате, думая долго и тяжело о чём-то таком, что не хотелось бы впускать в голову. Тень покачивалась и трепетала, украдкой касаясь его рук — она догадывалась, что к чему. Дожди и влажный зной сворачивались в клубок и тикали, как часы. Тогда никто не успел понять, что случилось. Только-только прямая и улыбчивая Аннунциата расставляла книги на верхней полке, как вдруг в один миг согнулась и застонала — протяжно, мучительно. Христиан едва успел подхватить её — подол был влажен, как и пол. Как и лоб Аннунциаты. Доктор возник странным образом — выпрыгнул, точно чёрт из табакерки. Руки его подрагивали, а на лице была жалостливо-извиняющая гримаса. «А где повитуха, а?» — лязгнул он зубами и потёр ладони. Ответа не было, Христиан качался в углу, схватившись за голову. Качалась и его Тень в свете уличного фонаря. Глаза его зверино мерцали — он боялся больше Доктора. Доктор кинулся в зал — Христиан за ним. Там, на наспех застеленном диване, корчилась Аннунциата. Корчилась и её тень, порождённая тусклыми свечами. Бледное, страшное лицо было исцарапано. Краснел сухой рот. Ноги дёргались, как у кузнечика. «Какая... грустная сказка получается...» — едва прошептала она. Доктор чертыхнулся и выволок Христиана в коридор за шиворот, хлопнув дверью так, будто выстрелил из револьвера. Учёный опустился на колени — ничего не видя, ничего не понимая. Из-за двери донеслись крики. Он нервно бегал из угла в угол — металась и Тень, он застывал до ломоты в костях, прислушиваясь к стонам, — была неподвижна и Тень. Но всё стихло. Ухо болело, вжатое в стену, но тишина колола ещё сильнее. Тихий лязг. Тяжёлое дыхание. Всё. Ни крика Аннунциаты, ни свежего, новорождённого мяуканья... Христиан бешено дёргал запертую дверь — почему же так тихо? Скрип. Доктор вышел с окровавленными по локоть руками — точь-в-точь королевский охотник, что вырезал для мачехи девичье сердце, — угрюмое лицо прочертилось каплями, белый халат залился тёмной мясной кровью. Охотник-охотник, почему же ты не спас Белоснежку? — Ребёнок, — равнодушно сказал он, протягивая вперёд красный, человеческий, но молчащий комок. — Мёртвый, — добавил Доктор немного погодя. Христиан заслонился от него, как от чумного. Шатаясь, не видя перед собой, он ворвался в зал. Аннунциата — распотрошённая, белая в красной луже — макала пальцы в растерзанный живот. Тень на стене безобразно заостряла её черты — зачем? Зачем? По живому, по живому резал? Потемнело. Доктор отбивался от скрюченных пальцев, вцепившихся в ворот. — Лопнуло, лопнуло что-то в груди. Изо рта потекло... А я что, я таблетки курортникам выписываю, я не акушер! Ну и... Всё равно умерла, так хоть ребёнок. И тоже мёртвый... Что мог! Запачканный силуэт мелькнул за дверью. Христиан не стал догонять. Тупо посмотрел на багровый калач в тазу, на разрезанную для королевского ужина молодую олениху. Ошибка. Страшная ошибка. Не бывает такой сказки!.. Один-единственный несчастный вдовец давно умер — и то его сын стал бароном, а здесь... Всё. Только Синяя борода пролил столько же крови жён. Неловко, спотыкаясь, Христиан подполз к умершей и склонил голову к ладони в алой перчатке. И он не видел — очки занавесило горе, — как бледная Тень отшатнулась в тот миг, когда её хозяин уже целовал мёртвый гипсовый лоб. Не винить. Не винить. Никого не винить.III
Христиан не жалел, что уехал обратно в свой город. Там, на юге, среди роз и света, он чувствовал себя повешенным — солнце гноило его заживо. И комната не отмывалась от крови. Кто снимет её? — стены, пол, диван — всё засохло тёмно-багровым. Страшная сказка будет ходить по миру — о безумном муже и его погибшей жене. Пусть. Ливень вымывал красную горечь. Он стоял у окна и смотрел на тонкие шпили башен и соборов. Узко-длинное стекло запотело — дождь, холодный северный дождь лил без конца. Желоба звенели, и чёрные горгульи день и ночь плевались водой. Серо-синее небо гасло. Густые тени ложились на мостовые — и всё казалось одной сплошной тенью: причудливой, резной. Фонари мерцали. Христиан жил так высоко, что видел всё — но не видел света. Три подсвечника чадили в его узкой мансарде, мерно капала вода в углу. А он то ходил, то присаживался, полувальяжно подперев голову — глаза, его ввалившиеся глаза по-больному блестели. Он был одинок — и от этого лишь тёмные, навязчивые, страшные мысли блуждали в голове. Он тёр пальцы платком и косо поглядывал на Тень, усердно повторяющую за ним. Платок упал. Христиан наклонился за ним. И только одним беглым, пронзительным взглядом он поймал её вновь — Тень не пошевелилась. Он выгнулся, а она всё продолжала сидеть, чуть сгорбившись. Что это? — Тень, — едва вымолвил Христиан, — покажись. Не будучи до конца безумным, он понимал — Тень до сих пор жива, она лишь ждала — верно ждала, зная, что не нужна, а теперь... Теперь медленно, словно бы боясь чего-то, она отходила от стены — серая, растрёпанная, неуверенно поправляющая очки. Точь-в-точь Христиан. Но тоньше, выше — будто бы застывшая между вторым и третьим измерением. Зыбкая, бесплотная. С голодной улыбкой. И молчащая. — Ты живая? Тогда я звал — и ты ожила. — И не умирал. Просто снова понял, что без меня тебе не жить. И... пожалуйста, не Тень — лучше Теодор-Христиан. — Извини, — смутился Христиан, откидывая в сторону очки. Глаза устали. Но даже сквозь сомкнутые веки он видел, как невольно дёрнулась Тень — сняла очки и потянулась было к лицу. Он понимал — её это злило. Пока что послушная, полуживая, но уже... не тень. Как странно — растревожить своего двойника там, где это меньше всего возможно! Странная, жутко странная и опасная прихоть. У Христиана болела голова — и в этом полубреду он будто бы радовался Тени, новому собеседнику. Хотелось говорить. — Те... одор, ты знаешь, кто ты? — Неожиданная осторожность, — Тень ухмыльнулась, — я и так знаю. Полное подчинение. Где я возьму плоть? — здесь нет солнца, а люди не верят, что тени живые. Не бойся. — Не боюсь. Просто помню. На всякий случай знай своё место. Злости уже нет — только... не понимаю. Почему? Тень на миг замолкла и опустила голову. Христиан пытался вглядеться — поймать свои черты в этом худом, изящном лице, но не мог. Неуловимо. Это был другой человек. — Есть такое чувство... — начал издалека Теодор-Христиан. — Странное довольно. Одно — когда хочешь власти над всем, это прекрасно, да. Другое — когда хочешь власти над собой. Я — это ты зеркальный... — Знаю. Ты хотел обмена — чтобы это я лежал у твоих ног, чтобы я повторял движения. Тщеславие второго я — никуда его не деть. — Нет, — Тень встрепенулась и спрыгнула со стола. Христиан едва успел поджать ноги, когда его серый двойник упал перед ним на колени. — Не тщеславие. Можно любить себя — пока сердце не выдержит. Можно любить кого-то ещё — не менее сильно. А можно любить себя в другом. Христиан не чувствовал бесплотных рук на своих руках. Он безуспешно вглядывался, пытался поймать ложь — ничего. Чужое лицо молчало, но за стеклом очков он видел свои глаза — усталые, полные странных огней. — Но это... должен говорить я, а не ты, — шептал Христиан, полный догадок, от которых ещё сильнее болела голова. Он пытался думать, но видел только серые огни. А сквозь них — подступающую красную пелену. Что он посмел забыть? — Правильно. Скажи. У сизых причалов мокли корабли, в чёрных волнах пели песни невидимые твари, а высоко-высоко, в протекающей мансарде, в кресле сидел несчастный Учёный, безвольно закрыв глаза. Он вспоминал душные розы и шелест юбок, но позволял касаться себя. И пусть это было похоже на умывание холодной водой, но Тень знала своё место — не лгала, не хитрила и была явным, безошибочным отражением мыслей Христиана. У него ничего не осталось. Так пусть же тонкая, зябкая Тень и теперь повторяет его движения — но навстречу. Пусть не молчит — но говорит то, что хочет слышать Христиан. И если она станет настолько живой, что потребует взамен чувств, то... — Тень, знай своё место.