Гавань

      Если бы кто сказал Аллену еще год назад, что он будет трахать Канду, он бы посмеялся и ответил, что некрофилия — это не к нему.       Потому что единственный расклад, при котором Канда дался кому бы то ни было без причинения несовместимых с жизнью ран и увечий — это в своем коротком посмертии. Сколько там оно у него длилось, минут десять?       Поэтому и еще потому, что при всей своей неоспоримой красоте Канда был полностью, ну вот абсолютно асексуален, и ни разу за все годы службы в Ордене не засветился в контактах чуть более интимных, чем склоки и мордобой.       У него было три выражения лица на все случаи жизни, и все три являли собой комбинации злобы, презрения и самодовольства в разных пропорциях. Дополнялось это все словарным запасом портового грузчика и замашками кровожадного психопата.       Просто мечта, ну конечно.       Суть была в том, что еще год назад Аллену и в голову бы не пришло, что Канду в принципе можно трахнуть.       Так он продолжал думать ровно до того момента, когда Канда просто пришел однажды, как приходят только кошки и наводнения — ставя перед фактом своего присутствия с поистине величественным равнодушием к любым внешним условиям и условностям.       И нет, Аллен не настолько хорошо к нему относился, чтобы вникать тогда в его личные драмы, хотя, конечно же, знал о них предостаточно, но у него и своих проблем навалилось выше крыши.       Так что, он просто взял, что давали.       Ну, ладно. Возможно, пару раз Аллен и правда задумывался, каково было бы заткнуть этот сыплющий оскорблениями рот, например, своим членом. Или не пару раз. И вообще, кому какое дело.       Аллен думал, что загнется самое большее через полгода, и ему, в общем-то, нечего было терять, поэтому он решил рискнуть и перехватил инициативу — просто чтобы посмотреть, что Канда будет делать, оказавшись на лопатках.       Он вскинулся, но не очень убедительно, и Аллен просто толкнул его обратно, на пробу вклиниваясь между колен — и не встречая сопротивления. А потом Канда обхватил его ногами и неожиданно чувственным жестом запрокинул голову, открывая горло.       И надо было задуматься: какого, собственно, черта происходит, но все, о чем Аллен мог тогда думать, это какая гладкая у Канды кожа и какая тесная задница. И как ему идет это непривычное выражение страдания на лице — беспомощное и уязвимое, одинаковое и в боли, и в наслаждении.       Так прошло полгода.       И еще полгода.       Люди вокруг умирали, приходили новые люди, и конца-края этой карусели смерти не было видно.       Но Аллен все еще был жив, а Канда все еще ему давал, хотя и сам брал, если хотел, и не сказать, чтобы Аллену не нравилось и так.       За год они так и не поговорили толком ни разу на тему этой странной близости. Возможно, потому что трахался Канда, как и дрался — до изнеможения, и на разговоры сил уже не оставалось, а днем становилось как-то и вовсе не до них. Или, возможно, потому что говорить было не о чем. Их прибило друг к другу, словно обломки затонувшего судна, и о чем тут вообще говорить.       Если бы год назад Аллену сказали, что Канда станет точкой опоры для его вытесняемого Ноем сознания, он бы даже не засмеялся, потому что, эй, это совсем не смешная шутка. И посмотрим правде в глаза — Канда вообще не тот человек, который способен удержать хоть кого-то, ему самому нужен якорь, чтоб не унесло.       Но единственное, от чего Аллена не смогли заставить отказаться никакие внушения — это упрямое желание еще раз услышать, как Канда называет его по имени, прежде чем кончить.       И да, вся суть заключалась как раз в том, что это был единственный расклад, при котором Канда в принципе называл его по имени. Не считая того раза, когда Аллен помог ему разобраться с личными драмами.       Если бы хоть кто-нибудь сказал Аллену, что однажды он будет с улыбкой наблюдать, как Канда завязывает волосы. Хоть кто-нибудь. Хоть одно слово.       Конечно, никто ничего такого Аллену не говорил, и каждое из этих откровений становилось для него потрясением.       Хотя бы потому, что было не время для привязанностей.       Но Аллен смотрел, как Канда вдевает пуговицы в петли, ремни в пряжки — со спокойствием, граничащим с безмятежностью, и перенимал от него это ощущение покоя.       Возможно, он нашел свою гавань.       Возможно, они оба нашли ее.       Возможно, теперь они смогут пережить свой последний шторм.