Искренне твой, Артур
Простодушные коменданты общежития были так растроганы эмоциональной исповедью всегда сдержанного и вежливо-отстраненного молодого человека, что раз и навсегда пресекли попытки «мешать талантливому юноше залечивать потерю единственного друга плодотворным научным трудом». И никто из них так и не догадался, что «плоды» его труда были надежно припрятаны под половицами в брезентовом, не пропускающем запах мешке. *** Еще несколько лет пролетели незаметно, и молодой доктор философских наук с сожалением выпотрошил тайник, созданный, казалось, только вчера. По большой части там были бонбоньерки с кокаином, одолженным с кафедры химии, и толстые, исписанные вдоль и поперек дневники с занятными иллюстрациями, за которые его могли запереть в Бедлам. В качестве доказательств следователи могли бы также использовать извращенную консервацию из частей тела мелких грызунов и целой тушки старенького кота Люциуса, смерть которого стала тяжким ударом для кампуса три года назад. И если бы Артур в свое оправдание заметил, что этот самый кот его стараниями преспокойно расхаживал по комнате еще вчера, его бы, без сомнения, поместили в палату для буйных. До конца не оправившийся от недавней смерти отца, Артур не был бы сильно против. Единственной причиной, почему он возвращался в опустевшее поместье, был прощальный подарок Пендрагона старшего. Подарок, так тесно переплетавшийся со смыслом жизни Артура, что отказаться от него было бы равносильно самоубийству. *** Лаборатория раскинулась на месте бывшего танцевального зала. Артур оценил иронию и коротко рассмеялся, вздрогнув от ломанного гулкого эха, с которым болезненный смех пробежал по его позвоночнику. Он едва не расплакался от того, что его отец, презиравший религию и отрицавший всякое волшебство, сам того не ведая создал для него настоящую обитель магии золотого века. Сколько его сил, сколько средств и любви было вложено в эти бездушные аппараты*, способные творить чудеса… На столе у левой стены, ближе к дверям, был разложен полный набор гейслеровских, круковых и рентгеновских трубок для электрических разрядов. Рядом на креплениях висел огромный электромагнит системы Румкорф работы Женевского общества. А на месте, где раньше стоял рояль, обосновались три двухметровых насоса французского производства. Вдоль правой стены растянулись немецкие гидравлические прессы. Рядом стояли деревянные шкафы со стеклянными дверцами, за которыми Артур все детство наблюдал кукольные сервизы и столовое серебро. Они перекочевали из кухни в лабораторию и сменили «жильцов»: вместо чашек на полках первого шкафа лежали абсолютный электрометр работы Женевского общества, статический электрометр Томпсона на 1500 вольт работы Хартманн-Брауна и маятник-прерыватель Хельмхольтца. А второй шкаф, с изрисованной акварелью наружной стенкой, которую так и не смог оттереть Гаюс, приютил эталоны Латимер-Кларка, коллекцию единиц сопротивления Эдельманна и микрофарад Симен-Халске. На столе у окна, словно хирургические инструменты, в ряд были выложены разнообразные гальванометры: абсолютные, относительные, панцерные и универсальные, а также электродинамометр Колрауша и рецизионные милли-вольт-ампер-метры Вестона для постоянного и переменного тока. Но большую часть комнаты, всю заднюю ее стену, занимали две бесценные вещи: батарея в 600 малых аккумуляторов системы Рейханштанльта для работ с постоянным током высокого напряжения и ящики сопротивления до 100 000 омов работы Вольфа. Артур сделал глубокий вдох и с трепетом провел рукой по ребристой поверхности своих будущих соучастников в преступлении против природы и Бога. ________ *Все описанные выше аппараты являлись частью реальной физической лаборатории ХІX века. Более подробно с ними можно ознакомиться здесь: http://edpol.org/tell/phys-lab-description/ (жмем на «читать книгу») *** Дело осталось за малым. Поехать в Лондон, побывать на нескольких заседаниях суда и выбрать нескольких особо беспринципных преступников, чьи тела после смерти палач без зазрения совести и лишних вопросов отдал бы на растерзание ученому. Удача повернулась к Артуру лицом в первый же день. Не успел он сойти с кэба, как чумазый мальчишка-газетчик ткнул ему в руку свежий выпуск Дейли Телеграф с кричащим, мажущимся дешевой типографской краской заголовком: Знаменитый пират наконец-то пришвартован в суде Прочитав короткую заметку, изобилующую описаниями «подвигов» некоего мистера Гвейна по кличке Морской рыцарь, Артур, довольно насвистывая, направился прямо к зданию суда. Процесс над пиратом больше напоминал цирковое шоу. От государственного защитника Гвейн отказался и с очаровательной улыбкой подливал масла в огонь ненависти прокурора, делая весьма меткие дополнения о собственных прегрешениях. Зал то и дело ухохатывался, а представительницы прекрасного пола, необремененные предрассудками, посылали симпатичному пирату воздушные поцелуи. К его чести стоит отметить: он не упустил ни одного. Складывалось впечатление, что к своим тридцати с небольшим этот легкий на подъем повеса попросту устал, и его поимка была тщательно спланированной акцией прощания талантливого артиста с поклонниками. Занавес наступил, когда присяжные вынесли приговор с грустными, немного извиняющимися улыбками: оправдать знаменитого пирата перед законами суровой матушки-Британии не смог бы и сам Господь Бог. Казнь была назначена на утро следующего дня. Вторым на очереди был некий Мордред Уиллс — юный поджигатель доков из Сохо. Этот, в отличие от Гвейна, явно не разделял удовольствия от предстоящей ему участи, но раскаивался в совершенном чуть меньше, чем никак, и не стеснялся демонстрировать это. Пока государственный защитник распинался перед судом, доказывая «невиновность и чистоту помыслов юноши, едва ступившего во взрослую жизнь», этот самый юноша морщился так, будто жевал лимон, и только что уши себе не закрывал, дабы не слышать этого безобразия. На каком-то этапе он сдался и ощутимо стукнув кулаком по столу, во всеуслышание объявил о том, что «сжег бы всех этих ублюдков, лишивших его отца смысла жизни и работы, еще раз. И в дальнейшем намерен проследить за тем, чтобы им было достаточно жарко в Аду». Суд присяжных полностью удовлетворил его пожелание, назначив казнь сразу после Гвейна. Последним на сегодня обещало стать дело о двойном убийстве. Артура насторожил и неприятно удивил тот факт, что служителям закона настолько не терпелось уйти на перерыв, что обстоятельства преступления начали оглашать еще до появления подсудимого в зале. Он и все присутствующие успели выслушать леденящую кровь историю о том, как взбесившийся молодой человек по имени Мерлин Эмрис до смерти избил собственную мать и размозжил голову отчиму-полицейскому, попытавшемуся его остановить. Через несколько минут после начала заседания виновника буквально втащили в зал суда двое служителей закона. Мужчины крепко держали безвольно повиснувшего темноволосого парня под локти, так что у Артура поначалу сложилось впечатление, что тот без сознания. Однако, когда его усадили на скамью подсудимых и грубые пальцы одного из мужчин вздернули его поникший подбородок, Артура прошиб холодный пот. Огромные, застывшие в немом ужасе серо-голубые глаза посмотрели прямо в его сторону. «Бездушный отцеубийца» оказался до смерти перепуганным изможденным мальчишкой. На его тонком лице белела маска боли, а с висков градом катился пот, будто его лихорадило. Он попытался утереть его руками, и Артур заметил окровавленное месиво, просвечивающее сквозь бинты, покрывающие его кисти. Он уже не слушал ни лепечущего абсурдную чушь защитника, ни прокурора. В анатомическом театре ему не раз и не два доводилось видеть на телах трупов следы занятных приспособлений, способных вытащить из человека чистосердечное признание даже в том, что он лично помогал рыть подкоп графу Монте-Кристо. Очевидно, одним из них доблестные защитники правопорядка и объяснили тщедушному помощнику пекаря, что это он, а не их сослуживец, упившись с ними в тот вечер, до смерти избил его мать. И что он, Мерлин, ударив того по голове кочергой, вовсе не пытался ее спасти. Прения сторон продлились какие-то десять минут, в течение которых Артур не мигая наблюдал за Мерлином. А тот, в свою очередь, благодарно цеплялся за единственный взгляд, в котором не видел осуждения. По традиции подсудимому слово предоставили в самом конце. На мгновение воцарилась неловкая пауза, и пухлый судья, окинув Эмриса равнодушным взглядом, уже поднял было молоточек, чтобы отправить присяжных на вынесение приговора, как парень едва слышно промолвил: — Я не убивал свою мать. В зале воцарилась гнетущая тишина, и судья слегка нахмурился. — Мистер Эмрис, не могли бы вы повторить? Мерлин открыл было рот, но из его груди вырвался болезненный хрип, а стоящий рядом охранник-полицейский побагровел от злости, странно изогнувшись в его сторону. — Я… Брови парня болезненно изогнулись, и он судорожно сглотнул, ища поддержки во взгляде Артура. А когда тот, затаив дыхание, кивнул, продолжил: — Я не убивал свою мать. Я хотел… — Достаточно, мистер Эмрис. Судья с грохотом опустил молоточек на подставку, и присяжные уставшей цепочкой засеменили к выходу из зала, чтобы вернуться с предсказуемым приговором: Оборвать жизнь Мерлина Эмриса на рассвете. *** Договориться с палачом было несложно. Куда сложнее было провести ночь с пониманием того, что то, что задумывалось как эксперимент, больше им не являлось. Была незаконно отнятая жизнь, и Артур твердо вознамерился ее вернуть, во что бы то ни стало. Место у виселицы он занял около полуночи, и рабочие, пришедшие под утро, поглядывали на него как на эксцентричного полоумного. — Местам в первом ряду полагается бесплатная выпивка, — подмигнул бородатый коротышка, протягивая Артуру потертую фляжку. — Согрейтесь, мистер. Он вежливо отказался, несмотря на озноб, терзавший его с самого начала процесса над Эмрисом. И пика своего тот достиг, когда Мерлина втащили на помост. Стопы парня были то ли переломаны, то ли вывихнуты, так что самостоятельно он стоять не мог, и двое охранников поддерживали его подмышки, пока палач пристраивал на тонкой шее петлю. Превозмогая боль, он беспокойно озирался одними глазами, и сердце Артура пропустило удар, когда до него дошло, кого он выглядывает. Взгляд Мерлина замер на нем, и на обветренных губах парня заиграла тень благодарной улыбки. Судебный пристав, кажется, еще раз огласил приговор, но никто из них его не услышал. Мерлин не отрываясь смотрел на Артура, и в его голове оглушающе звучали десятки вопросов, ответы на которые ускользали так же быстро, как и оставшиеся ему секунды жизни. Артуру показалось, что один из них отчетливо прозвучал у него в голове: «Зачем я тебе?» Он вздрогнул, и глаза Мерлина удивленно раскрылись, будто тот каким-то немыслимым образом все понял. Доверчивое изумление не покинуло его даже тогда, когда опора исчезла, и раздался едва слышный хруст, оборвавший его жизнь. *** Глубоко за полночь Артур вернулся в поместье с тремя ящиками. Престарелый кэбмен успел трижды пожалеть, что предложил помочь донести их до порога, но щедрость странного молодого человека в итоге окупила надорванную поясницу. — Я могу быть еще полезен, сэр? — довольно крякнул он, пересчитывая деньги. — Благодарю за предложение, но на вашем месте я бы поторопился домой, пока не начался дождь, — вежливо улыбнулся Артур. Старик глянул на тучи, почти сливающиеся по черноте с ночным небом, и прошепелявил что-то о «проклятой грозе» и «размокших камелотских дорогах», прежде чем шустро вцепиться в вожжи. Дождавшись, когда экипаж скроется за оградой, Артур втащил ящики за порог и запер двери. Не успев как следует отдышаться, он торопливо снял замок с одного из них и распахнул его, пристально вглядываясь содержимое. Волосы Мерлина, лежавшего на глыбах льда, покрылись инеем, а губы посинели. От быстрой езды одна из рук сместилась, и окровавленная забинтованная кисть теперь по-детски прижималась к щеке. Из оцепенения, вызванного этой картиной, Артура вывел шум только-только начавшегося дождя за окном. Опомнившись, он подхватил Мерлина на руки и как мог быстро понес его в лабораторию, в кои-то веки почти не чувствуя боли в израненной ноге. Уложив тело на стол, Артур зажег газовое освещение и быстро нажал на несколько рычагов, наполняя помещение гулом насосов, электрометров, ящиков сопротивления и батарей накаливания. Он нервно заметался в поисках скальпеля и едва не выронил его, споткнувшись о ножку стола. — Господи Боже, только бы я не совершил ошибку, — зашептал он, дрожащими пальцами вспарывая на Мерлине одежду. Непривычное смущение накрыло его в тот момент, когда нож замер над плоской белой грудью распростертого на столе парня. Тонкую, уязвимую кожу было настолько жалко резать, что у Артура перехватило дыхание. — Я все исправлю, — начал уговаривать он себя. — Зашью надрез так аккуратно, что он потом и замечать его перестанет… Мерлин, казалось, молчаливо согласился с ним, предоставляя свое сердце скальпелю и рукам, смазанным едким фенолом. Закончив подсоединение сложной электродной конструкции к внутренним органам и позвоночнику, Артур как мог аккуратно залатал огромный Y-образный разрез и в некотором ступоре уставился на изувеченные конечности. Видит бог, он не хотел этого делать, но у Мерлина должны быть нормальные кисти и стопы. На то, чтобы дотащить до лаборатории еще два тела у Артура ушло драгоценные пятнадцать минут. И если Мордред по степени тщедушности был сравним с Мерлином, то Гвейн весил так, будто вместо того, чтобы закопать клад, проглотил его. Вопрос с пассивным донорством был решен просто: у мстительного поджигателя оказались красивые руки пианиста, а у пирата — подходящий размер ноги и обхват щиколоток. Из-за бледно-серого цвета кожи разница в пигментации была практически незаметна, и уже через час нехарактерной швейной работы следы изуверств над парнем исчезли, уступив место густой сети кривоватых стежков в районе запястий и щиколоток, под которыми скрывались крохотные электрические цепочки. Не успел Артур закончить, как за окном раздался первый раскат грома, и он от неожиданности чуть не проткнул себе иглой палец. — Странно. Очень странно, — забормотал он себе под нос. — Раньше четырех часов утра она не должна была… Последующий удар молнии был такой силы, что лаборатория на мгновение вспыхнула дневным светом. Цвет лица Артура сравнялся с цветом лиц его «подопечных». Он лихорадочно переложил Мерлина на подвесной стол и принялся подсоединять к его запястьям и щиколоткам зажимы от проводов, тянущихся к угрожающе гудящим аппаратам. — Вроде ничего не забыл… — прошептал он. Артур хотел было уже открыть люк в потолке, как вспомнил о сущем пустяке, заставившем его буквально взвыть от злости на собственную тупость и невнимательность: переломанном шейном позвонке. Скальпель вновь разбрызгал фенол по столу, и он сделал надрез на горле Мерлина прежде, чем сообразил, что чуть не перерезал ему голосовые связки. — Боже, он убьет меня молча, если очнется, и будет полностью прав… — простонал он и вновь потянулся за нитками, наскоро зашивая разошедшуюся кожу, прежде чем перевернуть Мерлина на живот. Он подложил под шею парня небольшой валик, и на этот раз разрезал кожу в правильном месте, ловко извлекая крошево позвонка и остатки межпозвоночного диска. На его месте теперь зияла дыра, размером чуть меньше, чем мячик для гольфа. Артур достал из заранее подготовленного раствора подходящий по размеру электродный проводник, смазал его клейким заменителем хрящевой ткани и бережно пристроил на месте позвонка. Убедившись в надежности фиксации и гибкости, он принялся тщательно зашивать надрез. Несколько раз стежки легли не аккуратно, и Артур, чертыхаясь, порадовался, что Мерлин не увидит это безобразие. Наконец, приготовления были окончены, и он бережно перевернул тело парня на спину, инстинктивно накрывая его простыней, будто тот мог замерзнуть. Гроза за окном достигла своего пика, и Артур понял: сейчас или никогда. Проверив последний раз показания приборов, он вставил металлический стержень-проводник в отверстие у изголовья, нажал на рычаг, и стол на цепях медленно начал подниматься к пока еще закрытому люку. Раздался очередной раскат грома, и Артур, затаив дыхание, открыл отверстие в потолке. Дождь тот час же хлынул как из ведра, и он, враз вымокнув до нитки, принялся сбивчиво отсчитывать секунды до следующей вспышки. Тридцать. Он пытается убрать налипшие пряди волос со лба. Двадцать. Вспоминает о защитных перчатках и обуви, не проводящей ток. Десять. С третьей попытки натягивает сапог на больную не гнущуюся ногу. Девять. Восемь. Безуспешно пытается разглядеть хотя бы очертания тела под мокрой простыней. Семь. Шесть. Шум дождя сменяется шумом крови в ушах. Пять. Четыре. Дрожащая рука замирает в миллиметре от опускающего стол рычага. Три… Два… Один. Артур уже инстинктивно зажмурился, приготовившись к удару молнии и раскату грома, но их не последовало. Ни через пять секунд. Ни через десять. А когда он развернулся, чтобы проверить исправность приборов, помещение взорвалось таким оглушающим грохотом, что он ослеп и оглох, потерявшись в растрескавшейся перед глазами тьме. За рычаг, опускающий стол, он ухватился по чистой случайности. С таким же успехом он мог задеть вырванный с мясом провод, трескавшийся искорками смерти прямо у него перед носом. Или трубку от насоса, способного взрывом отправить остатки лаборатории в стратосферу. Определенно, Артур Пендрагон родился в рубашке. Такой же слепяще-белой, как простыня, медленно проступающая у него перед глазами. Слегка приподнимающаяся в такт дыхания того, кто под ней лежал. *** За время учебы Артур не раз и не два разделывал мелких грызунов и оживлял их. Первая попытка закончилась конвульсивным подергиванием верхней крысиной лапки. Эдаким судорожным «прощай» этой жизни. Но в целеустремленности Артуру отказать было нельзя, поэтому со временем у него появилась Гвиневра (более жизнелюбивого создания он еще не встречал), а затем и Люциус (серьезно настроенный закусить вышеназванным жизнелюбивым созданием). Однажды ночью старый усатый пройдоха едва в этом не преуспел, и Артуру пришлось неделикатно напомнить ему, что свое тот уже отжил… Но учеба давно закончилась, и сейчас талантливый похититель маленьких жизней с того света пытался совладать с ужасом того, что он только что натворил. И изящная серо-белая кисть, медленно появившаяся из-под простыни, этому совершенно не способствовала. Подрагивающие пальцы осторожно коснулись сначала ткани, потом гладкой поверхности стола… А затем спрятались назад под простыню, будто узнали все, что хотели узнать. Страх удивленно растаял, уступив место любопытству, и Артур робко потянулся к простыне, чтобы приподнять ее. Вот только существо под ней явно не разделяло его намерений и, мягко, но настойчиво удерживая мокрую ткань, перевернулось на бок и скрутилось в комок, поджав колени к подбородку. Артур невольно прыснул, вспоминая, что в детстве делал примерно так же, когда не желал просыпаться по утру. — Эй… — тихонько позвал он, слегка касаясь плеча, укрытого влажной простыней. — Я не причиню тебе вред. Тело под его ладонью резко напряглось, но желания ее отдернуть почему-то не возникло. — Смелее, — прошептал Артур, поглаживая костлявое предплечье. Разок. Еще разок… И край простыни начал потихоньку сползать, демонстрируя мокрую копну темных волос, потешное пепельно-белое ухо, краешек аккуратной брови и… Любопытный взгляд ярко-янтарных глаз. Артур вздрогнул от неожиданности, и его творение тот час же испуганно нырнуло назад под простыню. Досадливо цокнув на собственную несдержанность, он решил повторить стратегию выманивания, а заодно и попытаться осмыслить то, что он только что увидел. К счастью, новый Мерлин оказался удивительно доверчив, и уже через пару легких поглаживаний вновь показался из-под простыни. И в этот раз при его появлении Артур улыбнулся. Нервно, но искренне. — Ну здравствуй, — прошептал он, вглядываясь в знакомые, вновь ожившие черты. — Ты помнишь меня? Парень с интересом смотрел на Артура, но следов узнавания в его глазах обнаружить не удалось. Только медово-золотое внимание, настороженность и… Абсолютную чистоту. Неприятная догадка кольнула где-то внутри, и Артур задал другой вопрос: — Ты… — он сглотнул, уже понимая, что ответа не получит. — Понимаешь меня? Мерлин немного склонил голову набок, наблюдая за движением его губ, и выжидательно посмотрел на него, когда тот замолчал. А когда Артур спустя тягостное мгновение сглотнул предательский ком в горле, легонько коснулся его руки своей — пришитой и ледяной. Словно извиняясь за то, что не мог понять. *** Мерлин оказался чистым листом. Мертвенно-бледным новорожденным, навеки застывшим в восемнадцати годах. Так, он едва не упал на пол, когда Артур помогал слезть ему со стола. Тот подумал, что плохо приделал ему стопы, но все оказалось куда прозаичнее: его творение попросту не умело ходить. Единственная разница между ним и младенцем заключалась в том, что он не издавал ни звука. Молча, инстинктивно уцепился руками за шею Артура и повис на ней, изо всех сил пытаясь избежать контакта босых пяток и холодного мокрого кафеля. Получилось плохо, и они оба оказались на полу. Артур истерически рассмеялся, а Мерлин бездумно, но светло улыбнулся, глядя на него. Осторожно взяв парня на руки, Пендрагон, прихрамывая, понес его в сторону спальни, где было сухо и тепло, и не было еще двух неполных тел, укрытых простынями. Артура уж больно насторожило молчание Мерлина, наталкивающее на мысль о том, что он-таки нечаянно отобрал у него способность издавать звуки. Он усадил его на мягкое вычурное кресло напротив трюмо и зажег газовое освещение, чтобы получше рассмотреть. Стежки на горле были не очень аккуратными, но явно задевали только верхний слой кожи. Он хотел было коснуться краев разреза, но в этот момент Мерлин резко вдохнул и уперся пятками в пол, пытаясь отодвинуть кресло. На его лице застыло выражение такого ужаса, что Артур и сам испуганно отдернул руку. Но Мерлин на него даже не смотрел. Все его внимание приковало собственное отражение в зеркале. Он коснулся пальцами залатанного разреза на горле, заметил соединения на запястьях и Y-образный шов, пересекающий грудь и живот. Словно не веря, он провел по нему пальцами. А затем всхлипнул и зажмурился, для верности закрыв глаза ладонями. — Ну-ну, что же ты так, — успокаивающе зашептал Артур, давясь комом вины. Он опустился на колени рядом с креслом и попытался приобнять беззвучно трясущегося, сжавшегося в комок парня. — Ты красивый, — прошептал Артур, бережно поглаживая ледяное предплечье. — По-прежнему красивый, а главное живой… — едва слышно закончил он. Мерлин перестал плакать, но по-прежнему не желал вылезать из кресла, пряча руки на животе, будто пытался согреть их, и утыкаясь носом в колени. И именно в тот момент Артур совершил первую ошибку. Порывшись в шкафу, он выудил длинную ночную рубашку и положил ее рядом с Мерлином на подлокотник. А когда парень в недоумении погладил ее, Артур совершил вторую ошибку: снял с себя рубашку и решил показать, как ее надевать. Мерлин зачарованно уставился на гладкое поджарое тело своего создателя, исчезающее под белой тканью, и вновь инстинктивно провел рукой по швам на своем. А когда Артур простодушно протянул ему рубашку, нырнул в нее так быстро и отчаянно, что тот наконец-то осознал, что натворил. Первым, что Мерлин познал в этом мире, стал стыд. Артуру захотелось смеяться и плакать. Он подхватил парня на руки, чтобы переложить его в постель, а тот даже не сопротивлялся: слишком увлекся натягиванием куцых рукавов в три четверти на запястья, чтоб те скрывали швы. Внимание Мерлина вернулось лишь тогда, когда он переоделся в ночнушку и сам. Парень с недоумением провел рукой по ткани на его груди, будто спрашивая: «Тебе-то зачем себя скрывать?» И Артуру волей-неволей пришлось принять правила специфической игры. Убедившись, что он вновь безраздельно завладел вниманием Мерлина, Артур сел на кровати и задрал подол старомодной рубашки так, чтобы было видно ноги до колен. Так, чтобы в тусклом свете настенных ламп стала видна бугристая уродливая паутина, исполосовавшая одно из них. Нужный эффект был достигнут. Холодные пепельно-белые пальцы незамедлительно принялись исследовать следы вопиющей некомпетентности и жадности хирургов. А спустя несколько минут Мерлин на удивление аккуратно расправил подол рубашки на его ногах и коснулся его предплечья. Так же утешительно и бережно, как касался его сам Артур несколько минут назад. Рукав, естественно, задрался, обнажив шов на запястье, но Мерлин, казалось, этого даже не заметил. Он порывисто обнял Артура, невольно повалив того на кровать, и прижался к нему еще теснее, когда из его груди вырвался то ли задушенный смешок, то ли всхлип. Последний раз его обнимал восемь лет назад единственный друг, о судьбе которого он до сих пор думал с содроганием. Но сейчас единственным, кто безраздельно занял его мысли, стал Мерлин. Мерлин, каждым своим вздохом разрушающий десятки научных теорий. Пахнущий фенолом, дождем и электричеством. Холодный, как пыльный фарфор. Умудрившийся подарить ему против всех законов физики тепло. *** Мерлин оказался способнее и сообразительнее, чем Артур предполагал. Еще с утра он едва ходил вокруг кровати, поддерживаемый им за талию. А к полудню уже пришлепал к нему в лабораторию, нацепив дурацкий шарф, прикрывающий шов. Именно в тот момент, когда Артур собирался незаметно отправить Мордреда и Гвейна в последний путь. — Ну надо же, кого я вижу, — немного нервно улыбнулся он, пытаясь одной рукой поправить задравшуюся простыню, обнажившую культю. Мерлин улыбнулся в ответ и по стеночке продолжил пробираться по одному ему ведомому маршруту, включавшему, как понял Артур, шкафы с хрупкими приборами и гидравлические прессы стоимостью в ВВП маленькой британской колонии. А когда Артур проследил за направлением целеустремленного янтарного взгляда, то понял и конечную цель финансово опасного путешествия своего творения: порванные провода, маняще потрескивающие током у дальней стены комнаты. Очевидно, Мерлин был не прочь позавтракать. И благо, скорость передвижения Артура пока позволяла перехватить его на полпути к заветной цели. — Ну-ну, не стоит так торопиться, — хохотнул он, придерживая Мерлина за плечи. — Взлететь на воздух мы всегда успеем. Артур усадил вяло сопротивляющегося парня на стол, а сам, лавируя между лужами и оголенными проводами, нашел единственный уцелевший проводник с мягким зажимом и подсоединил его к батарее для работ с током высокого напряжения. Мерлин, жадно глядя за его манипуляциями, инстинктивно сглотнул призрак слюны. Артур улыбнулся, с любопытством наблюдая за его голодным выражением лица, закрепил зажим на с готовностью предоставленном ему запястье и включил батарею. Ресницы Мерлина в ту же секунду затрепетали, а швы заискрились, так что Артур от неожиданности отскочил на добрый метр. А затем во избежание неприятностей надел защитную перчатку и снял зажим с тонкой руки. Мерлин удивленно захлопал глазами, а потом, заметив пропажу, глянул на Артура с таким укором, будто тот только что отобрал у него единственную радость в жизни. Как вы могли догадаться, зажим был возвращен на прежнее место немедленно. Однако, это не отменило факта того, что наблюдать за «приемом пищи» Мерлина было тревожно и неуютно. Он переставал походить на человека, а становился похожим на красивый неисправный автоматон* или, что хуже, первых хвостатых подопытных Артура, беспокойно вздрагивающих от ударов током, но не подающих признаков жизни. Стараясь отвлечься от неприятной картины, он решил занять себя и посмертно переселил щедрых пирата и поджигателя под дуб, а также навел порядок в лаборатории. Когда дело было сделано, Артур отключил батарею и со смешанным чувством наблюдал за тем, как золотистый взгляд напротив медленно становится осмысленным. С одной стороны, он знал, что существо перед ним, без сомнения, разумно, дружелюбно и, что самое удивительное, уже сейчас обладает задатками чуткого сердца. С другой же… Как много осталось в том, кого он зовет Мерлином, того парня, который не отпускал его взгляд до последнего вздоха? Он вернул его или создал кого-то нового, поселив его в знакомой телесной оболочке?.. Из тяжелых мыслей его выдернула холодная ладонь, накрывшая его кисть. Мерлин выжидательно и немного тревожно посмотрел на него, будто ему передалась часть его страхов, и осторожно слез со стола. А когда они вместе медленным шагом направились из лаборатории, Артур уже затруднялся сказать, кто из них кого поддерживал. _______ *Автоматон – популярный в ХІХ веке и ранее заводной механизм, внешне напоминающий человекообразного робота. Некоторые из них могли выполнять вполне комплексные движения, например: писать, играть на музыкальных инструментах. По сути, это прадеды современных андроидов. *** Артур был блестящим ученым, но ужасным педагогом, а потому на свою голову устроил Мерлину экскурсию по поместью. И лишь спустя двадцать гостевых спален, восемь пустующих комнат для прислуги и трех кладовых до него дошло, что теперь отыскать Мерлина в доме будет гораздо сложнее. А пока он доковыляет на второй этаж, его любознательный подопечный может и вовсе выпасть из окна… От одной этой мысли Артура бросило в холодный пот. А Мерлин, не понявший, почему он оцепенел у новой двери, тем временем самостоятельно потянул на себя ручку и прошмыгнул на кухню. Артур заметил, как Мерлин подскочил к столу и что-то ухватил с него, и ринулся за ним, но было поздно. Тот уже что-то крепко прижимал к груди, и ему оставалось только молиться, чтобы это оказался не нож. — Мерлин, — осторожно начал он, — будь хорошим мальчиком и покажи, что ты там прячешь… Парень вздрогнул, словно потерявшись в своих мыслях, а потом после секундного колебания протянул Артуру… Булочку. Твердую, как камень булочку, сопровождающуюся мягким извиняющимся взглядом. — Ох… —Артур с облегчением выдохнул и неверяще рассмеялся. — Это мне? Мерлин, казалось, уловил вопросительную интонацию и с некоторым сомнением вложил сухарь ему в руку. Но при этом продолжал смотреть на черствый хлеб с такой неподдельной нежностью, будто… — О господи… — от внезапной догадки у Артура побежали мурашки по коже. Мерлин вспомнил. Вспомнил, что любил хлеб. *** С того дня все и началось. Память начала возвращаться к Мерлину кусками и как-то… Неправильно. Через пару дней он уже был в состоянии замесить тесто и делать простенькую работу по дому, но при этом по-прежнему не подавал никаких признаков понимания речи, реагируя лишь на интонацию, свое имя и прикосновения. Спустя неделю он с утра пораньше стал окапываться на кухне, а ближе к полудню до Артура доносился сначала соблазнительный запах выпечки, а затем и легкие торопливые шаги по визгливому надраенному полу. Мерлин врывался к нему в лабораторию ароматом корицы и отвлекал от рабочих писем попросту подсовывая ему под нос пирожки, круассаны, корзиночки, маффины и даже симнели*. Возражения и увещевания игнорировались. Мерлин стоял у него над душой тощей перепачканной в муке наседкой и внимательно следил за тем, чтобы он позавтракал. Лишь после этого позволял себе забраться на стол, включить батарею и «перекусить» самому. Однажды к обеду он незаметно проскользнул в гостиную и ловко выхватил из рук Артура газету. А завладев его вниманием безраздельно, поставил ему на колени тарелку с миниатюрным симнелем, настороженно наблюдая за тем, как широко раскрылись его глаза. — Как ты, черт возьми, догадался… — удивленно прошептал Артур. Он совершенно точно помнил, что ни словом не обмолвился о том, какая выпечка его самая любимая, и каждый раз с благодарностью диабетика-самоубийцы набрасывался на все, что приносил ему Мерлин. Именно тогда и возникла догадка о том, что тот настолько тонко научился улавливать эмоции, что с легкостью вычислил его безоговорочную слабость по выражению лица во время еды. Понимал его не с полуслова, но с полувзгляда. Что и стало причиной возникновения некоторых проблем. ______ *Симнель — традиционный английский пасхальный кекс. *** Неприятности стали появляться с наступлением ночи. Первые дни засыпать рядом с Мерлином под боком было естественной необходимостью, не имевшей ничего общего с неловкостью. Артур баюкал его как несмышленого младшего брата, безотчетно нашептывая ничего не значащие для его милой лопоухой головы нежности. Поглаживал по спине, холодной даже сквозь ткань ночной рубашки, и завороженно вслушивался в дыхание электрической жизни на своем плече. Но Мерлин… Мерлин стремительно взрослел. Удивительно смышленый и чуткий, он уже не требовал к себе постоянного внимания и научился заботиться не только о себе, но и о нем. Кормил его, поддерживал дом в чистоте, а вечером появлялся за миг до того, как Артур начнет о нем беспокоиться. Иногда с пледом в руках, чтобы укрыть его ноги, а иногда с чашкой чая. И спать в одной кровати с таким Мерлином стало гораздо, гораздо сложнее. Это был уже не бездумный ребенок, а верный душевный друг, по-прежнему глядящий на него как на своего личного бога. Прикасающийся к нему с трепетом и обнимающий его так интимно и доверчиво, что у Артура замирало сердце. Это было неправильно. Восхитительно, пьяняще, завораживающе неправильно, что ему нравился холод и мальчишеская угловатость тела в его объятиях. Что он раз за разом украдкой проверял надежность швов на натруженных за день руках. Что он не мог заснуть, гадая, чем больше пропахла макушка Мерлина: корицей или ванилью. А когда Мерлин случайно, ворочаясь во сне, просунул колено между его ног, Артур с ужасом осознал природу своих желаний. И то, что дальше так продолжаться не может. *** Тем утром Мерлин проснулся раньше обычного. Будто почувствовал измученный бессонницей взгляд на своем лице. — Доброе утро, — прошептал ему Артур и попытался улыбнуться. Уголки рта дрогнули, но соврать Мерлину не удалось. Он настороженно присел на кровати и беспокойным янтарем заскользил по его лицу, задерживаясь взглядом на глазах и губах. — Знаешь, — с трудом подбирая слова начал он, — в последнее время я… Ночная рубашка Мерлина сползла с плеча, оголив ключицу и часть шва на груди, и Артур стыдливо опустил взгляд, стараясь выровнять дыхание. —…начал плохо спать, — хрипло выдохнул он и, не удержавшись, поправил ткань на замершем парне напротив. Предсказуемо тихом. Немигающим, но будто гаснущим взглядом проследившим за его жестом. И прежде чем Артур успел предложить помочь выбрать и обустроить любую понравившуюся ему спальню, Мерлин понимающе кивнул и вышел за дверь, забрав с кресла свои вещи. *** Артур почувствовал, что совершил ошибку, но не смог понять сразу, в чем она заключалась. Когда он, снедаемый чувством смутной вины, пошел искать Мерлина, то обнаружил его терпеливо стоящим у спальни в конце коридора. Он мягко кивнул ему, словно указывая, где его теперь можно найти, и лишь после этого скрылся внутри. В отношении к своему создателю он ничуть не изменился. Все так же услужливо и забавно-настойчиво следил за его питанием, смахивал пыль с бесчисленных статуэток по всему поместью и неправильно натирал полы. Но Артура не покидало чувство, что Мерлина стало… Меньше. Через несколько дней это чувство стало невыносимым. Он не смог сосредоточиться даже на деловой корреспонденции и вынужден был убрать работу в стол, а когда получасовой перерыв осел на сердце лишь еще большим камнем, решил отыскать Мерлина. Долгих поисков не понадобилось. Его главная радость и наказание по совместительству сидел на полу в библиотеке и рассеянно листал толстый справочник по биологии. Рядом уже собралась приличная стопка не менее пухлых, но еще более скучных книг, которые Мерлин, вздрогнув, не преминул задеть локтем при его появлении. — Прости, что напугал, — Артур извиняющееся улыбнулся и неловко замялся у порога, не решаясь войти. Мерлин расценил его заминку по-своему и с видимым удовольствием раскидал бесполезные пылесборники по полу. Освободив местечко возле себя, он приглашающе похлопал по ковру, с улыбкой поглядывая на Артура снизу вверх. Господи, как же сильно он скучал по этой улыбке. С готовностью плюхнувшись на пол и проигнорировав болезненное нытье в ноге, он позволил себе непозволительную роскошь: наклониться к румяному в свете камина Мерлину гораздо ближе, чем следовало. Так, чтобы почти касаться своим лбом его и бессовестно греться в медовом пламени глаз. — Когда-нибудь, — прошептал он, опустив взгляд, — ты обязательно вспомнишь человеческую речь, и я влюблюсь в тебя еще сильнее. Артуру стоило огромного труда удержаться и не поцеловать кончики любопытных пальцев, так наивно попытавшихся приподнять его лицо, чтобы их обладатель смог разглядеть его выражение. — Я научу тебя всему, что умею сам. Всему, к чему у тебя будет лежать душа, будь то даже чертов крикет, — тихонько рассмеялся он. И сделал вид, что не заметил ласкового прикосновения холодной руки к своей щеке. На радость себе и Мерлину. В тот вечер Артур притащил ему все издания с картинками, которые только смог отыскать. И выражение его лица при виде иллюстрированных сказок, журналов, атласов и каталогов репродукций стоило того, чтобы рисковать шеей и больной ногой на стремянке. Мерлин стал таскать их за собой повсюду, и Артур был рад, что смог хоть как-то искупить часть своей вины перед ним, обеспечив маленьким развлечением. Зная это, он мог спокойно отдаться заботам о поместье и научной работе. И так бы ничего и не заметил, если бы через несколько дней пожилая экономка, изредка захаживающая навестить его и помочь с бухгалтерией, не обратила внимание на одну странную деталь. — Мистер Пендрагон, а зачем вы спрятали все зеркала? Артур неделикатно поперхнулся чаем, и миссис О’Флаэрти, растеряв напускную сдержанность, кинулась колотить его по спине, как будто он все еще был пятилетнем мальчишкой, а она — бойкой рыжей девицей. — Я понимаю, — смущенно продолжила она, — что вы все еще скорбите по отцу, но для этого достаточно было бы просто завесить их темной тканью*. Артур очаровательно улыбнулся, пошутив, что в кладовой обнаружил только нежно-фиалковую фланель и зеленый тартан**, которые одинаково раздражали его родителя, и перевел разговор на нейтральную тему. А когда пожилая леди ушла, отправился на поиски похитителя зеркал. _______ *Имеется в виду обычай завешивать зеркала в доме умершего. **Тартан — более правильное название узора шотландки и самой ткани. *** Предчувствие беды появилось тогда, когда Мерлин не отозвался на собственное имя. С нарастающим чувством тревоги Артур проверил кухню и лабораторию на первом этаже и принялся взбираться на второй, проклиная обострившуюся под влиянием страха боль. Пустая библиотека и спальня укрепили его в самых худших предположениях, и он принялся беспорядочно метаться по коридору, с замирающим сердцем распахивая двери гостевых комнат, в надежде обнаружить там Мерлина. А когда отчаяние достигло своего пика, из уже проверенной им спальни раздался звон разбившейся посуды. Как мог быстро, он заковылял назад по коридору и влетел в комнату, когда-то облюбованную мисс Нимуэ. Присмотревшись внимательнее, он заметил, что ящик трюмо был приоткрыт и все еще полон старой косметики. Очевидно, его бывшая гувернантка настолько спешила покинуть их дом, что попросту забыла забрать ее. И судя по едва слышному скрежету осколков, доносящихся из ванной комнаты, кое-кто об этом прознал… Пудра была повсюду. Она застыла в воздухе густой туманной пыльцой, так что Артур даже не сразу смог разглядеть Мерлина, затаившегося под раковиной. Он сидел на полу в ночной рубашке до пят в окружении осколков и журналов мод и с чувством беспомощного ужаса в глазах смотрел на разошедшийся шов на безвольно повисшей кисти и новый бескровный разрез, пересекающий другую его ладонь. — Господи, что же я наделал… — прошептал Артур, чувствуя, как у него подкашиваются ноги. Мерлин по-прежнему жался к стене и боялся поднять на него взгляд, дыша загнанно и прерывисто, будто хотел убежать, но не мог. Его лицо покрывал такой густой слой пудры, что он осыпался со лба на ресницы, а на острых скулах алыми пятнами зиял воспаленный румянец. Поджавшиеся в беззвучном плаче губы резали взгляд цветом позорной вишни, а шов на горле тревожно потрескивал искрами из-под толстого слоя тягучей белой мази. Ее вязкие следы стекали по тонкой шее, рукам и ногам Мерлина, будто он был куклой из воска, начавшей таять на местах шарнирных креплений. Артур осторожно помог ему подняться с пола, поддерживая травмированные руки, и усадил на край ванной. По-хорошему в первую очередь требовалось заняться испачканными швами и порезом, но Артур решил иначе. Он взял влажную губку и принялся бережно стирать следы ненависти к себе с точеного, искаженного болью лица. Слой за слоем смывать чудовищную попытку понравиться своему создателю, который перестал дарить ласку. Который теперь с разрывающимся сердцем наблюдал за тем, как самое красивое, самое чистое существо на свете задушенно всхлипывало и утыкалось перепачканной щекой в его ладонь. — Посмотри на меня, Мерлин, — тихо прошептал он, поглаживая большим пальцем холодную скулу. — Пожалуйста, посмотри на меня, — сопровождая просьбу легким касанием к упрямо-дрожащему подбородку. Отзывчивый парень, жадно льнущий к его прикосновениям, покорно сделал глубокий вдох и открыл воспаленные от сухих слез глаза. И тускло-мерцающий, как свеча на ветру, взгляд их безмолвно говорил, чего это ему стоило. — Умница, — благодарно улыбнулся Артур и на мгновение закусил губу, решившись сделать то, что стоило сделать в их первую ночь больше месяца назад. — Я должен кое-что тебе показать. Артур достал из аптечного несессера маленькое зеркало и сел к Мерлину так, чтобы прижиматься своей щекой к его. А когда тот вновь закрыл глаза и болезненно нахмурился, отворачиваясь от своего отражения, прошептал в милое оттопыренное ухо: — Хочу, чтобы ты раз и навсегда понял, насколько ты красивее меня. Мерлин вздрогнул от ощущения его дыхания на своей коже, и Артур воспользовался этим, мягко, но настойчиво поворачивая его подбородок к зеркалу. — Начать стоит с твоих глаз, — сказал он, нежно проводя костяшкой указательного пальца по нижнему веку Мерлина. — Первый раз, когда я тебя увидел, они были цвета дождевого неба. Почти как у меня, но светлее, — он коснулся пальцем уголка своих глаз, и с удовольствием заметил, как Мерлин проследил за его движением. — В какой-то момент я решил, что моя жизнь потеряет смысл, если я не смогу вернуть им свет. Он с улыбкой снял с пальца фамильный золотой перстень и прибавил, поднеся его к глазам Мерлина: — И тот свет, который мне по чудесной случайности удалось вернуть им, гораздо больше подходит твоему волшебному сердцу. В подтверждение своих слов он надел перстень назад на палец и провел им по шву, за которым билась украденная им жизнь. Мерлин задышал чаще, и голос Артура дрогнул, когда он продолжил: — А окончательно голову я потерял из-за твоих губ, — он провел кончиком пальца по аккуратному контуру и на мгновение замер на ямочке, пересекающей пухлую нижнюю губу. — И дело тут не в цвете, а в том, как они восторженно приоткрываются, когда ты чему-то удивляешься или радуешься. В том, как они растягиваются в самую искреннюю улыбку из всех, что мне доводилось видеть. Артур заметил, как Мерлин с любопытством потянулся пальцами порезанной руки к его рту и звонко чмокнул тонкую холодную фалангу. От неожиданности тот широко улыбнулся, и он прибавил: — А еще я не теряю надежду услышать, как ты смеешься. В благодарность за внезапную ласку Мерлин вновь прижался щекой к его щеке, и Артур продолжил, обводя контур его лица: — Неужели не видишь, насколько твое лицо тоньше моего? Насколько изящнее твои скулы и правильнее форма носа, — он с наслаждением проследил кончиком пальца любимые черты, а когда Мерлин в ответ потянулся к его лицу, потешно надул щеки, вызвав беззвучный смешок, и продемонстрировал горбинку на своей переносице. Мерлин, кажется, принял правила игры и со смущенной улыбкой указал на свои примечательные уши. — О, а это вообще удар ниже пояса, — хохотнул Артур. — У всех уши как уши, а твои специально созданы для этого, — легонько пощекотал за округлой раковиной, — этого, — провел носом по аккуратному завитку, — и вот этого… Прикрыв глаза, он мягко сомкнул губы на чувствительной мочке и ощутил волну обжигающего возбуждения от того, как взгляд в зеркале помутнел, а пухлые губы приоткрылись. Артур с трудом выровнял дыхание и принялся бережно вытирать шов на шее разомлевшего Мерлина. — Если бы ты только знал, как я сожалею об этом, — прошептал он, касаясь грубых торопливых стежков. Он взял надорванную кисть Мерлина в свою, очистил ее от остатков мучнистой мази и принялся аккуратно зашивать плоть слой за слоем, сопровождая каждый болезненный прокол поцелуем. — Разве это не достойная плата за твою жизнь и вечную юность? — грустно улыбнулся он. — Разве я мог поступить иначе? Мерлин терпеливо наблюдал за движениями Артура, и когда левая кисть вновь обрела подвижность, благодарно накрыл ею его ладонь. А когда безупречные мелкие стежки через пару минут затянули и новый порез, со вздохом обвил его шею руками. Он был настолько сонный и счастливый, что Артур не стал его будить и отнес в спальню, с болезненной улыбкой вспоминая, как легко и невинно было ощущать тяжесть его тела какой-то месяц назад. *** К себе в комнату он вернулся за полночь и без сил повалился на кровать, желая забыться пустым сном без сновидений. Но его руки так сильно пропахли дешевой косметикой, что он волей-неволей возвращался к бессовестно украденным прикосновениям, которых он обещал себе больше никогда не делать. Совесть и предрассудки жгли его душу каленым железом, пока он с замиранием сердца вспоминал прохладу кожи под своими пальцами. Пока он проклинал себя раз за разом за то, с каким извращенным удовольствием выцеловывал грубые швы на тонких запястьях. Он божился себе, что это больше не повторится, и был искренне готов сдержать клятву. …во всяком случае, до того, как услышал едва слышный скрип половиц у двери. А когда дверь приоткрылась, впуская длинную тень с горящими в темноте глазами, все его «никогда» сорвались с губ мучительно-хриплым: — Иди ко мне. Первыми словами, значение которых Мерлин понял безоговорочно верно. Он забрался к нему на кровать, по-детски путаясь ногами в покрывале, и Артура вновь накрыло чувство того, что это неправильно. Неправильно с жадностью сжимать его в объятиях и дуреть от ощущения бледно-пепельного мрамора его кожи под своими губами. Неправильно задушено стонать в гибкую шею, когда куцые ногти впились ему под лопатки, силясь прижать еще теснее. …Неправильно будет не стянуть с него эту проклятую ночную рубашку и не начать изучать его поцелуями. Чуть не плача от того, что помнил, как это отзывчивое тело лежало бездыханным на подвесном столе. Так неправильно, неправильно, до боли неправильно. Мерлин чувствовал это и быстро стянул с него одежду, чтобы было удобнее скользить руками по его груди и спине голодными, полными жизни прикосновениями. Прижимаясь к нему обнаженным ледяным телом так тесно, что его кожа начинала гореть. Они переплелись руками и ногами в один плотный клубок запретной, нерастраченной нежности и загнанно дышали, прижавшись друг к другу лбами. Галатея с золотыми глазами и сердцем, бьющимся так отчаянно, что вот-вот прорвется сквозь швы. И Пигмалион, растерявший все свои знания, принципы и храбрость. Вновь ставший испуганным семнадцатилетним мальчишкой, стесняющимся сделать первый шаг. Благодарно стонущим в поцелуй, подаренный ему более смелыми прохладными губами. Мерлин целовал его мягко и осторожно, а он касался его обветренных губ влажно и жадно, не в силах насытиться их уязвимой сочностью. Как дорвавшийся до доверчивой девчонки гимназист, до этого только читавший о поцелуях в книжках. Что, впрочем, в некотором роде было правдой… Задыхаясь от переизбытка ощущений, он сипло постанывал в желанные губы. Мерлина хотелось невыносимо. В паху болезненно ныло от слишком коротких, лишь еще больше возбуждающих соприкосновений с его плотью, которых было так отчаянно мало для полноценного удовольствия. А Мерлин… Мерлин начал сминать его губы отчаянно и жестко, обезумев от того же неистового и слепого желания, что и он сам. Не выдержав этой пытки, Артур с вибрирующим рычанием усадил его на себя, вжимаясь ноющим членом между шелковыми холодными ягодицами, и почувствовал, как длинные худые ноги удобно обвились вокруг его талии. Лицо Мерлина исказилось в гримасе острого, почти болезненного удовольствия, когда он, цепляясь за его плечи, принялся неумело потираться своим стоящим членом о его живот. — Вот так… Вот так, мой хороший, — зашептал Артур, подхватывая его под ягодицы, чтобы тому было удобнее и приятнее. Чтобы можно было целовать кожу вдоль шва на плоской груди и задыхаться от удовольствия, когда Мерлин грубовато зарывался пальцами ему в волосы на затылке. Артур перемежал поцелуи нетерпеливыми ритмичными рывками, удерживая руками узкие бедра и безотчетно вдавливаясь в сухую, упругую тесноту напряженных ягодиц. Останавливая себя от проникновения чудовищной силой воли и боязнью порвать вход в хрупкое, жадно льнущее к нему тело. Мерлин дышал часто-часто, приоткрыв свои невозможные губы, и ласкал его лицо опьяненным золотом. С гортанным стоном Артур втянул в рот его пухлую нижнюю губу и мягко сомкнул на ней зубы, теряя рассудок от собственной власти: одно неловкое движение – и придется накладывать новый шов на нежную кожу, неспособную заживать. Но все мысли о неоправданном риске глушились звуком прерывистого дыхания Мерлина, шума крови в ушах и голодных ударов бедер о ягодицы. На одном из них Мерлин широко распахнул вспыхнувшие золотыми искрами глаза и изогнулся в его руках, кончив беззвучно и сухо. А ему хватило двух плавных толчков и одного глубокого благодарного поцелуя, чтобы со стоном испачкать простыни и нежную поясницу. В какой-то момент в его затуманенном удовольствием сознании вспыхнула мысль, что за такое запредельное в своей полноте счастье, нарушающее все известные законы жизни и смерти, придется платить. Но все тревоги отступили от ощущения прохладных мягких губ, сонно ласкающих его ключицу. Мерлин задышал глубоко и ровно, удобно устроив голову на его плече, и это все, что имело значение. *** Перед тем, как выставить этим двоим непомерно высокий счет, судьба сделала им прощальный подарок. К Мерлину вернулось понимание речи, и Артур забросил все дела, безраздельно посвятив ему все свое время. Это была золотая пора сытых утренних поцелуев, нечаянно сожженной выпечки и раскиданных по всему дому книг. Опьяненный его вниманием и любознательностью, Артур читал Мерлину вслух до тех пор, пока не слипались глаза. А когда веки безвольно опускались, продолжал нашептывать истории прямо в нежное пепельно-белое ухо. После пятнадцати лет одиночества он наконец-то мог излить душу тому, кто с удовольствием ловил каждое его слово, и не собирался упускать ни секунды отведенного ему времени. Будто в глубине души знал, что его может не хватить. Мерлин проявил интерес к его научной работе, и они стали подолгу возиться в лаборатории, развлекаясь простенькими опытами. А после шутки Артура о промелькнувшей между ними искре, Мерлин полюбил баловство с электричеством и с переменным успехом атаковал его микроразрядами переменного тока. «Опыт» был направлен на то, чтобы спровоцировать Артура разложить его прямо на одном из столов, и каждый раз проходил более чем успешно. Обострившейся на фоне этого счастья боли в ноге Артур не придал абсолютно никакого значения. Поначалу это было терпимо, и для того, чтобы ее унять, было достаточно забраться в кресло у камина и исподтишка любоваться Мерлином, сосредоточенно бьющимся над букварем. А когда ломота стала острее, на помощь пришли бонбоньерки с кокаином, прекрасно справляющимся и с повысившейся усталостью, и с болью. Во всяком случае, так было до одного октябрьского утра, когда боль при ходьбе стала настолько невыносимой, что у него потемнело в глазах. Мерлин беззвучно ахнул, успев подхватить его за талию, и дотащил его до кровати в полубессознательном состоянии. Сердце от боли зашлось так, что у Артура едва хватило сил поблагодарить его. Нога горела не только в области коленной чашечки, но и ниже, оплетая шипами голень, щиколотку и стопу. О ее причине Артур запоздало догадался почти сразу, но, чтобы отвлечь до смерти перепуганного Мерлина, попросил того принести в спальню всевозможные медицинские справочники и помочь ему искать нужные симптомы. По иронии судьбы навыки чтения окончательно вернулись к нему именно в этот вечер. Диагноз был отчасти предсказуем: ишемия сосудов нижней конечности вследствие запущенного тромбоза. Или, как он объяснил Мерлину, повреждение тканей ноги из-за нарушенного кровоснабжения. Причиной, очевидно, послужила старая травма и многочисленные операции. Конечно, был вариант попробовать удалить тромб из просвета вены, но ослабленное кокаином сердце могло не выдержать ни наркоза, ни боли при его отсутствии. Сам того не заметив, он оказался на пороховой бочке. Это было лишь вопросом времени, когда сгусток крови, прикрепленный к сосуду, оторвется и попадет в сердце. Дальше, по идее, оно должно было бы отправить его в конечный пункт – легочную артерию. Но Артур не рассчитывал на то, что его сердце теперь справится даже с этой задачей. На страх не было времени. Уже на следующее утро он пересел в кресло-каталку и вступил в бессмысленную гонку со смертью, в любой момент способную поставить финиш там, где ей заблагорассудится. Но не ради спасения себя, на котором уже был поставлен крест. А ради одной-единственной имевшей для него значение жизни. Ее обладатель принял известие о том, что рано или поздно должно произойти, неожиданно стойко. Сначала Артуру показалось, что Мерлин либо не осознавал, либо не желал принять факт его скорой смерти. Но уже очень скоро стало ясно, что тот попросту не желал тратить бесценное время на бесполезную скорбь. Он позволял ей взять верх только глубокой ночью, когда был уверен, что Артур спит и не может почувствовать, как он мелко сотрясается от беззвучного плача и дрожащими губами проверяет пульс на его руке. В эти мгновения Артуру казалось, что его сердце разорвется гораздо раньше жалкого отведенного ему срока. Но утром Мерлин будил его ласковыми поцелуями и смотрел на него так светло и солнечно, что Артур даже не мог представить, что когда-нибудь позволит себе не проснуться и не увидеть этой улыбки. Завтраки, обеды и ужины теперь проходили в лаборатории. Пока Мерлин учился самостоятельно собирать и разбирать батарею, обеспечивающую ему питание, и пробовал заменять ее детали, Артур в прямом смысле этого слова организовывал собственные похороны: позаботился о месте на кладбище рядом с родителями, гробе и костюме, в котором хотел бы, чтобы его похоронили. Все, что требовалось от Мерлина – бросить заранее подготовленное письмо в почтовый ящик миссис О’Флаэрти. Артур не сомневался, что милая женщина окажет ему последнюю услугу и возьмет на себя остаток хлопот. Чек на крупную сумму, положенный в конверт с письмом, этому способствовал. Разобравшись с самой насущной проблемой, Артур принялся за завещание, в котором отписывал все свое имущество некоему Эмброузу Балинору. Тот как раз заглянул ему через плечо, чтобы вручить симнель и чай, и скептически изогнул бровь, оценив свое новое имя. — И не делай такое лицо, — улыбнулся Артур. — Послезавтра доставят пакет документов, позволяющий тебе беспрепятственно ступать по матушке-Британии. Следуя негласной договоренности, он протянул Мерлину чек на тот случай, если услуги «мастеров» из Сохо ему придется оплатить самому. В его теперешнем положении он не мог быть уверен даже в том, что дождется прихода нотариуса для заверения завещания этим вечером. По милостивой прихоти судьбы эти три самых страшных дня им пережить удалось. С юридической точки зрения Артур полностью обеспечил безбедную и безопасную жизнь единственного дорогого ему человека и теперь лихорадочно пытался сообразить, на что в первую очередь стоит потратить отведенное ему время. И почти каждый из этих вариантов был так или иначе болезненным для Мерлина. Так, в первый свободный день Артур учил его зашивать себя. Никто не мог дать гарантии, что по роковой случайности вроде осколков от посуды швы опять не разойдутся, или не появится новый порез. И смышленый, все понимающий Мерлин знал это, а потому безропотно согласился себя калечить. Он поочередно взрезал швы на запястьях и под чутким руководством учился зашивать их одной рукой, мастерски делая вид, что не расстраивался, когда стежки выходили не очень аккуратными. Артур, в свою очередь, как мог поддерживал и приободрял его, делая вид, что тот зашивает не хрупкую плоть, а обычную дырку на ткани. Но когда Мерлин взял скальпель, чтобы опробовать силы на новом порезе, Артур не выдержал и слишком резко отобрал у него нож. А потом стиснул в отчаянном, мучительном объятии, разрушившем все их показное мужество. Остаток того дня они провели в кровати, без пользы тратя время лишь на то, чтоб слушать дыхание друг друга. И это был один из самых драгоценных вечеров из тех, что им отведено было провести вместе. Дальше – хуже. Если Мерлин почти с улыбкой учился латать себя, то при виде косметики, темных маскировочных очков и целого шкафа тщательно подобранной закрытой одежды в его глазах заплескался немой ужас. И его можно было понять. Все, что было разложено перед ним на кровати, было очередным напоминанием, что любить и принимать его настоящего способен лишь один человек, которого скоро не станет. Когда Артур закончил наносить на его лицо слой песочной пудры и бережно расправил воротник и манжеты рубашки так, чтобы они скрывали, но не натирали швы, Мерлин осмелился взглянуть на себя в зеркало и замер. Артур стоял рядом с ним и испытывал странное, будоражащее чувство дежавю. Будто смотришь на живого призрака. Пика это чувство достигло в тот момент, когда золотые глаза в отражении изумленно распахнулись, и холодная рука Мерлина судорожно вцепилась в его теплую кисть. Вернувшую его в этот мир, казалось, целую вечность назад. И несколько последующих дней Артур посвятил тому, чтобы попытаться объяснить, как именно он это сделал. На случай неудачи эксперимента все необходимые детали были изготовлены им в нескольких экземплярах. К счастью, использовать их не понадобилось, и теперь единственное их назначение сводилось к тому, чтобы обеспечить Мерлину как можно более долгую жизнь. На анатомических муляжах он показывал ему, как искусственный позвонок поддерживает связь мозга и центральной нервной системы, как электрические цепочки обеспечивают подвижность конечностей, а специальная конструкция из электродов заставляет биться его сердце и легкие работать. В замешательстве глядя на составные части своей жизни, Мерлин беспомощно коснулся своей груди, будто не мог поверить, что там все устроено так сложно и хрупко. — Об этом не беспокойся, —Артур с грустной улыбкой накрыл его руку своей. — Я расписал подробную инструкцию, как сделать так, чтобы все это работало. На ближайшие двадцать лет твоей единственной задачей будет найти человека, который смог бы в ней разобраться… Он ласково погладил острую скулу и тихо прибавил: — Человека, которому ты безоговорочно смог бы доверить свою жизнь. Мерлин поджал губы и опустил взгляд, сдерживая гримасу боли. Вместо ответа он положил руку Артура себе на грудь и крепко прижал ее, показывая, что единственный такой человек уже найден. Артур сипло хохотнул и вовлек Мерлина в объятия, пряча предательски заблестевшие глаза у него на плече. — Пообещай мне, что не останешься один, — прошептал он, с наслаждением прижимаясь к холодной щеке. — Поклянись, что найдешь того, кто позаботится о тебе. Мерлин мелко задрожал в его руках и упрямо покачал головой. — Ну же, — Артур поудобнее обвил его талию руками и легонько сжал. Но Мерлин лишь обмяк в его объятиях и безвольно положил подбородок ему на плечо, пряча взгляд за плотно сомкнутыми веками. Артур тяжело сглотнул и закрыл глаза, прежде чем опалить кожу на его виске тихим и почти не дрогнувшим: — Пожалуйста. Ласковым. Режущим его Мерлина без ножа. Тот словно сжался под его руками, безмолвно прося прекратить только начавшуюся пытку. И мучительно вздрогнул от нового, едва слышного: — Пожалуйста. Вспарывающего дыханием кожу на скуле. — Пожалуйста. Оставляющего поцелуем порез в уголке его рта. — Пожалуйста. Лезвием проникающего в согласные, приоткрытые губы… И в этот момент, когда Мерлин со всхлипом сдался, Артур ненавидел себя так, как никогда в жизни. *** Мерлин не отходил от Артура ни на шаг. Запрещал вставать с коляски, буквально приковывая его к ней. Устраиваясь у его ног на полу, как верный пес. Их жизнь теперь теплилась у камина, поддерживаемая стопками книг и долгими разговорами уставшего голоса и лихорадочно горящих глаз. Однажды вечером, взглянув на такого Мерлина, увлеченно отстаивающего свою точку зрения мимикой и рисующего аргументы руками в воздухе, Артур пораженно замер, а затем нервно, истерически рассмеялся. Мерлин испуганно подскочил к нему, и тот со вздохом уткнулся лицом в его руки. — Господи, сколько же времени мы потеряли, — с тоской протянул он, и Мерлин почувствовал его грустную улыбку на своих ладонях. Артур поднял голову и тихо прошептал скорее для себя, чем для него: — Ну, лучше поздно, чем никогда… А потом его изможденное тревогами лицо озарилось юношеской, задорной улыбкой. — Мерлин, будь добр, поищи на второй снизу полке в боковом шкафу тоненькую синюю книжку. Мерлин недоуменно приподнял брови, но покорно исполнил просьбу, закопавшись пальцами в плотные ряды книг. И спустя несколько минут поисков выловил то, о чем его просили. Это была даже не книжка, а маленькая брошюра с выцветшей надписью «Дактилология» на обложке. Он протянул ее Артуру, но тот с улыбкой вернул ему ее. — Нет-нет. Она нужна тебе, а не мне. Раскрой. Мерлин по привычке устроился у его ног и с любопытством раскрыл книгу на первой странице. А когда увидел то, что на ней было изображено, беззвучно рассмеялся, чтобы не заплакать. От того же невыносимого чувства упущенного времени, что и Артур. На пожелтевших от времени страницах с немой издевкой красовалась азбука жестов. Мерлин почувствовал утешительный поцелуй в макушку и теплое дыхание на своих волосах: — По моей вине я не могу тебя услышать… Он развернулся и отчаянно замотал головой, касаясь тонкого шва на горле, но Артур неделикатно перебил его молчаливый протест: — …Но так я хотя бы увижу то, что ты захочешь мне сказать. Мерлин секунду обдумал его слова, а потом с горящими янтарным восторгом глазами принялся листать страницы. Он даже отвернулся, чтобы не было сразу видно, на каких буквах и жестах он останавливает взгляд. Сзади раздалось насмешливое и любящее: — Не волнуйся, я не буду подсматривать. А затем чуть ближе, согревая краешек уха: — Я буду ждать тебя столько, сколько понадобится. Много времени Мерлину не потребовалось. Он знал, какие слова царапали ему горло уже больше месяца. Самые банальные и простые слова на свете. Закусив от волнения губу, он развернулся к Артуру, взметнув правую руку в немом «Я», и на мгновение застыл. За многие мили вокруг был слышен крик, с которым разорвалось его сердце. *** Он сделал все, как Артур велел. И когда работники кладбища, мерзнущие на промозглом ноябрьском ветру, ушли, наконец позволил себе выглянуть из своего убежища. Серповидный софит немилосердно вспорол ночное небо, освещая то, от чего хотелось бежать без оглядки. От чего хотелось по-животному выть до тех пор, пока воздух не кончится в легких. Пока не кончится опустевшая, лишенная всякого смысла жизнь. Мерлин приник всем телом ко влажной рыхлой почве и еле удержался от того, чтобы не заскулить. Все, что было в нем человеческого, было погребено под слоем земли и гладкого полированного дерева. Дешевыми досками, которые уже начинали медленно гнить под тяжестью праха, влекомого к праху. Желающего навеки отобрать то, что должно принадлежать только ему. Потому что только он один знал, как Артур любил засыпать. Всегда на правом боку, вытянув больную ногу и слегка поджав левую. Будто не смог расстаться с мечтой о беге даже во сне. Его Артур абсолютно точно не смог бы заснуть, лежа на спине. Именно за эту мысль уцепился Мерлин, начиная рыть землю. Вовсе не за ту, что если перевернуть Артура на бок, то и он сможет заснуть рядом с ним. Он больше не заставит его ждать. Прильнуть своим лбом к его оказалось необходимо, как воздух, и когда ему наконец удалось это сделать, горло Мерлина сдавило спазмами боли, будто до этого он не дышал. С наслаждением он проследил губами знакомую горбинку на переносице, словно не чувствуя, что она холодная, и положил руку Артура себе на грудь, где по какой-то нелепой ошибке все еще билось сердце. Прижавшись своей щекой к его, он уже собирался ее исправить, но в последний момент неловко вздрогнул, и холодные губы мазнули по его скуле. Вновь вспарывая все его существо воспоминанием об отчаянной, невыполнимой просьбе. Мерлин хрипло рассмеялся и спрятал лицо у него на плече. Глаза нестерпимо защипало сухими слезами, но внезапно он почувствовал, как несколько капель все же скатилось по щеке. Мерлин раскрыл глаза, упираясь взглядом в хлопковую обивку гроба, и с замиранием сердца стал наблюдать за тем, как вся его боль стекает по лицу и рукам. Просачивается под одежду холодными тонкими струями. Забирается глубоко под кожу и пронизывает до костей осознанием. Он исполнит данную Артуру клятву. *** Возможно, разбитое сердце и нельзя склеить. Но извлечь из него крохотный кровяной сгусток смерти и тщательно залатать оказалось вполне осуществимо. Оно было мягким и упругим одновременно и приятной тяжестью ложилось в ладонь, позволяя заковывать себя в броню, обеспечивающую вечную жизнь. Мерлин перевернул страницу в пухлом дневнике и досадливо наморщился, когда на бумаге остался кровавый след. Почерк Артура был неразборчивым и угловатым, и его нервное настроение поневоле передалось и ему. Он уже семь раз перепроверил последовательность подсоединений механизмов к внутренним органам и позвоночнику, но все не решался залатать разрез, несмотря на усиливающийся ливень. И лишь когда за окном послышался первый раскат грома, он выронил скальпель и ухватился за иглу. Пальцы дрожали, и острие несколько раз оставило поверхностные царапины-уколы на коже, за которые он инстинктивно просил прощения. Будто тот, кого он зашивал, уже сейчас мог почувствовать боль. Несмотря на страх и волнение шов получился на удивление аккуратным. Мерлин закусил губу и с нежностью провел по нему, задержавшись кончиками пальцев в том месте, где пока еще спало сердце. Яркая вспышка озарила лабораторию, призывая поторапливаться, и он, не теряя больше времени, принялся подсоединять зажимы к бледно-серым запястьям и щиколоткам. Стрелки на приборах при этом дрожали так, словно разделяли его страх, но стойко держались на отметках, указанных в записях Артура. Мерлин закрепил металлический стержень-проводник в отверстии у изголовья и бережно расправил простыню, когда от очередного раската грома зазвенели стекла. Он нажал на рычаг и, пока стол на цепях медленно начал подниматься к закрытому люку, на всякий случай натянул защитные перчатки и обувь, решив следовать инструкции до конца. Новая вспышка, новый удар грома — и Мерлин затаил дыхание, открыв отверстие в потолке. И правильно сделал, потому что едва не захлебнулся от хлынувшего на него потока воды. Он никогда в жизни не видел такой злостной грозы и осовело захлопал глазами, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь толщу ледяных струй. Из-за скользкого кафельного пола, норовящего уйти из-под ног, он напрочь позабыл об обратном отсчете, и чудовищной силы удар молнии застал его врасплох. Слух, зрение и обоняние внезапно оборвались. Остался лишь металлический привкус во рту и ощущение ручки рычага под конвульсивно сжавшимися пальцами. Единственное ощущение, которое имело значение. Мерлин потянул за него и с замиранием сердца стал прислушиваться к едва уловимому скрежету металла, пронзившему тьму вокруг него. Звук стал отчетливее, когда он случайно задел педаль, закрывающую люк в потолке и прекращающую потоп, едва не смывший с него одежду. Двигаясь на ощупь, Мерлин неловко врезался в стол и замер. Медленно, очень медленно перед его глазами проступили очертания белой ткани. Мокрого, липкого савана, мерно натягивающегося на широкой груди того, кто под ним спал. Спал очень крепко, хмурясь во сне и упрямо поджимая красивый чувственный рот, когда Мерлин, утирая сухие слезы, с улыбкой стаскивал с него простыню. Разбуженные двумя короткими поцелуями, плотно сомкнутые веки нехотя затрепетали и наконец приоткрылись, одаривая его ласковым сонным золотом. Растеряно заскользив по его лицу, оно замерло на губах, с которых слетело тихое и бесконечно счастливое: — С возвращением.Часть 1
21 августа 2016 г. в 15:51
Ни один человек в здравом уме не предвидел бы, что Артур Пендрагон станет ученым.
Любимец нянечек, презирающий любую еду, кроме выпечки, (что было весьма заметно по круглым румяным щечкам), обещал рано или поздно превратиться из золотого мальчика в беззаботного лоботряса, не умеющего отличить интеграл от скрипичного ключа.
Так бы, безусловно, и было, если бы однажды наследник состояния Пендрагонов не полез на стремянку в отцовском кабинете и по неловкости не спикировал с нее, раздробив о добротный дубовый пол коленную чашечку. А вместе с ней и возможность наслаждаться теннисом, футболом, плаванием, лазанием по деревьям… Иначе говоря, всем, кроме игры в крикет. Ее он терпеть не мог и до травмы.
Прикованный то к инвалидному креслу, то к костылям, какое-то время он мужественно позволял лондонским светилам хирургии XIX века кромсать свою правую ногу раз за разом, в надежде вернуть ей подвижность. Но когда достопочтенный доктор Райнольдс предложил Артуру шестую, «удачную наверняка» операцию, очаровательный юноша приложил его костылем по жадным костлявым рукам. Удачно и наверняка.
В поместье Пендрагонов стало очень тихо. Больше ни одна служанка могла не опасаться, что резвый, очаровательно избалованный сын хозяина незаметно подкрадется и уткнется носом ей в подол, напугав до полусмерти, или, хохоча и гоняя мяч по коридорам, собьет ее с ног, заставив выронить корзину с бельем.
Теперь Артур передвигался по поместью с едва слышным стуком, оставляемым дорогим каучуковым наконечником трости, и вздрагивал от мягких сочувственных улыбок, с которыми прислуга глядела на хмурого десятилетнего старичка, хромающего по своим владениям.
До возраста, когда его хромота и болезненная сдержанность покажется импозантной в кругах английской знати, оставалось минимум шесть лет, но заботливый отец решил организовать в поместье бал, чтобы хоть как-то развлечь сына.
Откуда же ему было знать, что с виду послушная детвора его богатых приятелей весьма по-взрослому отвернется от его сына, больше неспособного на большую часть их забав, будь то катание на пони или связывание шнурков гостей под столом, и все внимание его единственного ребенка переключится на кружащиеся в вальсе пары. Девушек и женщин, затянутых в тугие корсеты и пышные юбки с потешными турнюрами*, и кавалеров, поддерживающих их в танце.
Кто-то из них уже начинал лысеть и трепетно прикрывал светящуюся макушку длинными прядями, трепыхающимися от движения. Некоторые раздобрели от званых вечеров и клубных посиделок за сигарами и виски и хорохорились, затягиваясь в корсет не хуже своих спутниц. А кое-где мелькали и раскрасневшиеся долговязые юнцы, озабоченные тем, чтобы партнерша по танцу не почувствовала, как ладонь на ее талии предательски вспотела.
Все они были разные, но объединяло их одно: свобода движений, с которой они парили в танце. Безболезненная утонченная грация.
Спустя несколько часов мучительного наблюдения за чужим, навеки недоступным ему счастьем, Артур с улыбкой поблагодарил отца и, сославшись на усталость, пошел спать.
А когда разбушевавшаяся гроза за окном в который раз вцепилась в его колено ноющей болью, Артуру стоило больших усилий не разрыдаться под аккомпанемент смеха и льющейся этажом ниже музыки.
Он знал, что делать в таких случаях, и, опираясь на трость, медленно побрел в сторону библиотеки отца. Уютное, жарко натопленное помещение с самым большим камином в поместье в очередной раз приютило призрака счастливого мальчика, неловко спотыкающегося о саван белоснежной ночной рубашки.
Любимое несколькими поколениями их семьи потертое кресло благодушно скрипнуло и любезно предоставило пышный подлокотник, будто созданный для того, чтобы удобно закинуть на него больную ногу.
Артур улыбнулся и поудобнее устроился в его объятиях, пропахших старостью, пылью и дымом сигар. Через какое-то время боль, побежденная жаром камина, отступила, и он уже собрался незаметно вернуться к себе в комнату, но его внимание привлекла раскрытая на журнальном столике книга с изображением бородатого мужчины в странном драном наряде и его чудного спутника — почти голого и черного, как ночь за окном.
Артур подозрительно покосился на странную парочку, а потом, поддавшись своему любопытству, осторожно взял книгу в руки.
Спустя полчаса он забыл, что не любит читать, что внизу по-прежнему веселятся гости, а старый камердинер Гаюс устроит ему, малолетнему калеке, нагоняй, не обнаружив в кровати в столь поздний час.
Океанский бриз бил ему в лицо, песок приятно ласкал босые ступни, а сердце выстукивало сумасшедший ритм, пока он участвовал в приключениях своих новых друзей.
Артур снова был свободен.
___________
*Турнюр — модное в 1870¬-1880-х годах приспособление в виде подушечки, которая подкладывалась дамами сзади под платье ниже талии для придания пышности фигуре (грубо говоря, формируя гипертрофировано пышный зад)
***
Коротая дождливую осень, промозглую зиму и слякотную английскую весну в компании камина, кресла и книг, Артур понял, что библиотека отца оказалась куда меньше, чем он думал.
Вместо того, чтобы похищать пирожные с кухни, он усердно рыл подкоп вместе с графом Монте-Кристо, спасал честь королевы с тремя мушкетерами, расследовал убийство на улице Морг и, как ни странно, искренне переживал за отношения Джейн Эйр и мистера Рочестера (последнему весьма содействовали трогательные заметки на полях книги, выведенные изящным почерком покойной Игрейн Пендрагон).
Гувернеры не могли нарадоваться на мальчика, который годом ранее использовал книги исключительно как пресс для пойманных бабочек и орудие уничтожения пауков, и терпеливо ждали, когда беллетристика в библиотеке закончится, и смышленый мальчуган удостоит вниманием более серьезные книги.
И спустя два года их надежды оправдались с лихвой. Первыми под раздачу попали книги по анатомии (возможно, этому поспособствовал томик эротической поэзии, который Артур обнаружил накануне). Мисс Нимуэ краснела и бледнела под градом вопросов и предположений своего ученика и раз за разом отпускала его с занятий раньше, пока однажды тот не подсунул ей новехонькое издание «Камасутры» на французском.
— Возьмите, — с заговорщицкой улыбкой прошептал он. — Вам эта книга куда нужнее, чем мне.
Как вы могли догадаться, это был последний день, когда симпатичная старая дева переступила порог дома Пендрагонов.
После этого инцидента анатомия уступила место биологии, а та, в свою очередь — химии, физике и математике, так что к шестнадцати годам Артур Пендрагон стал блестяще эрудированным молодым человеком.
Знающим все о природе своей травмы и боли, нулевых шансах от нее избавиться и замечательных средствах, помогающих обо всем этом забыть — лаудануме* и научных исследованиях.
______
*Лауданум — популярная в XIX веке опийная настойка на спирту, сильное болеутоляющее средство.
***
Оксфорд принял Артура Пендрагона с распростертыми объятиями.
В прямом смысле этого слова, потому что парень на радостях навернулся прямо на почтенного сморщенного ректора, пищавшего что-то о светоче знаний.
По иронии судьбы именно этим двум вещам Артур и собирался посвятить свою жизнь – знаниям и свету. А если быть совсем уж точным, знаниям о свете. Электричеству.
Его подселили в комнату к улыбчивому второкурснику с отделения истории искусств. Ланселот дю Лак оказался весьма приятным сожителем, понимавшем в физике чуть меньше, чем Артур в гравюрах династии Минь, но это не помешало им найти общий язык: Шато дю Нозе урожая 1879 года.
За одним из таких приятных дегустационных вечеров Ланселот пообещал своему соседу студенческую жизнь, полную смеха, неожиданных открытий и любовных похождений, и от последнего утверждения Артур со смехом поперхнулся глотком красного сухого.
— По трагичному стечению обстоятельств, — начал он с ироничной улыбкой, — за девушками я бегать не могу. Разве что прихрамывать.
Ланселот со знанием дела кивнул, и уже на следующий день познакомил Артура с Морганой. Мисс ле Фей была красивой суфражисткой с вызывающе-зелеными глазами, подрабатывающей в спиритическом салоне в пику отцу-священнику. Артуру сразу понравился ее открытый громкий смех, но он был слишком смущен откровенным даже по его меркам декольте, соблазнительно белеющим у него перед носом, так что большую часть свидания вежливо улыбался, изучая взглядом гребень девушки и раздумывая, настоящие в нем изумруды или нет.
И судя по тому, что на прощание Моргана, рассмеявшись, вставила ему этот гребень в петлицу, он вряд ли был фамильной драгоценностью. А впрочем…
Как бы то ни было, Ланселот стойко воспринял любовное фиаско своего друга и спустя пару недель подобрал ему пассию попроще. София замечательно краснела, когда в подвязки чулка ей засовывали пару пенсов, в чем не уступала Артуру: с содроганием цвета малиновой помадки он наблюдал за тем, как его романтичный друг в буквальном смысле «снял» для него миниатюрную танцовщицу прямо со стола, где она минутой ранее отплясывала канкан.
Помимо спонтанных приступов смущения общей у них оказалась страсть к кремовым пирожным, и оба не преминули ей воспользоваться, дабы скрасить неловкое молчание. По словам Артура, вечер прошел сладко и сыто, хотя романтика немного омрачалась пьяным гоготом в зале и игривыми стонами этажом выше.
Ланс сочувственно стер остатки помады со скулы своего соседа и пообещал в следующий раз учесть свою ошибку.
Обещание он сдержал. Превзойдя самого себя, он изящно подстроил встречу двух неловких книжных червей в центральной библиотеке.
Воистину, Вивиан была женской копией Пендрагона. Потешная начитанная блондинка, сознающая свою привлекательность даже меньше, чем Артур, она расположила его к себе с первого взгляда. Особенно подкупало то, что координация движений у нее была еще хуже, чем у него. Они сразу нашли общий язык и спустя какое-то время сошлись на том, что причины их любовных неудач заключаются в том, что каждый из них комфортнее чувствует себя в обществе своего пола. И все бы хорошо, но Артур имел в виду общество Эдисона, Ампера и Максвелла, а Вивиан — женский пол в целом.
В общежитие он вернулся, спотыкаясь чуть больше, чем обычно.
Ланселот задумчиво выслушал его рассказ о свидании и на свою голову высказал осторожное предположение о прелестях мужской компании, на что Артур не преминул возмущенно вспылить:
— Мы закрыли тему моей личной жизни раз и навсегда.
Остаток вечера он провел, пряча стыдливый румянец за учебником по теории магнетизма.
Ни разу не способной объяснить, почему к нему не тянет абсолютно никого.
***
После того, как Ланс оставил попытки сводничества, Артур был безраздельно предоставлен мелкошрифтному обществу ведущих физиков, надвигающейся сессии и прогрессирующей боли. Лауданум неплохо справлялся с последней, а заодно и с четкостью восприятия окружающего мира, так что весть о новой возлюбленной Ланселота Артур воспринял более чем равнодушно.
А зря. Его единственный друг и по совместительству интеллигентный отпрыск знатного французского рода влюбился в смуглую торговку цветами как мальчишка и рванул с ней на ее родину — дальнюю британскую колонию то ли на Барбадосе, то ли на Багамах.
А Артуру осталось несколько стихотворений, попахивающих шекспировским сонетом номер 130, и ящик Шато дю Нозе. Последний он обещал себе растянуть на несколько месяцев, но в итоге делал по глотку каждый раз, как рука тянулась к газетным спискам погибших в море от болезни или при кораблекрушении.
Ящик ушел за две недели.
***
Годы шли, и Артур успешно получил степень магистра.
А также негласный, разносящийся заговорщицким шепотом по углам университета титул самого странного студента, когда-либо учившегося в его стенах.
Словно сошедший со страниц нашумевшего произведения мистера Уайльда, Артур по-прежнему выглядел свежехоньким юнцом, только-только выпорхнувшим из-под отцовской опеки. Опрятный, одетый с педантичной иголочки молодой человек с удовольствием и без снобизма умудрялся помогать преподавателям не только в родном отделении, но и на кафедре клинической медицины, химии и биологии.
Он без устали хромал по коридорам необъятной альма-матер, часто возвращаясь в свою комнату за полночь, и не было бы в этом ничего дурного, если бы после этого он укладывался спать. Но с наступлением ночи жизнь в комнате Артура Пендрагона только начиналась.
Блестящий специалист в области физики, он умудрялся ни говоря ни слова создавать в комнате такое напряжение, что ни один студент не мог продержаться с ним дольше пары недель.
Неизвестно, было ли это сознательным решением Артура, но так или иначе молодые люди из смежных комнат в скором времени начали разделять участь его несостоявшихся соседей. Бесконечное поскрипывание половиц, тошнотворный запах горелой плоти и формалина, электрические «мурашки» в четыре утра и металлический привкус во рту… После ночи вблизи комнаты 103 паскудно выглядели все.
Все, кроме Артура Пендрагона, который выходил свежим как огурчик и участливо предлагал помочь донести чемоданы в другое крыло осовелым не выспавшимся студентам. На что неизменно получал вежливый, иногда слегка заикающийся отказ.
По настоянию парочки студентов из не менее влиятельных семей в комнату Артура как-то заглянули в его отсутствие, дабы выяснить причины странного запаха и звуков, раздающихся по ночам.
Юркая Пенни, убиравшая комнаты на втором этаже левой ногой, обутой в слишком красивый для уборщицы ботиночек, позже описывала, что не нашла в комнате Артура ничего предосудительного. На стенах, облицованных деревянными панелями, почему-то красовались карты («Барбоса, ха-ха, и Богам»). В шкафу одежда была аккуратно убрана, а оборудование для экспериментов, обнаруженное там же, было отдано Артуру под расписку доктора Килгарры из отделения физики. На столе стояла клетка с табличкой «Гвиневру в мое отсутствие не кормить», в которой мирно шевелила усами упитанная лабораторная мышь, зачем-то выкрашенная в коричневый цвет. У изголовья кровати висело несколько любовных стихов, подписанных «Л. д. Л», а под ней был склад пустых бутылок из-под вина, в каждой из которых было письмо.
Одно из них Пенни любезно переписала:
Дорогой Ланс,
Я долго откладывал написание этого письма. Да, оно больше похоже на пропахший винными парами крик в пустоту, но это все, что мне осталось.
Я до сих пор мучаюсь вопросом, где ты. Барбадос или Багамы? Мое затуманенное лауданомом сознание в то декабрьское утро 1886 подкинуло мне именно эти два названия. Абсурдный укор моему эгоизму и безразличию, неспособности взять себя в руки и побыть тебе чутким другом в тот единственный момент, когда для тебя это было важно.
Когда мне стоило приковать тебя, влюбленного дурака, к батарее и опоить этим самым вином, чтобы ты не наделал глупостей.
Чтобы ты не гнил сейчас на дне океана в жестком холщовом мешке.
Я стараюсь не думать, почему ты не даешь о себе знать уже полгода. Получается плохо. Каждый день я уговариваю себя, что ты чертовски на меня обижен. Жалеешь, что вообще связался когда-то с чудаковатым калекой и поэтому оставил меня на попечение Кюри и Максвелла в своем оксфордском прошлом.
Или же у тебя попросту сейчас другая жизнь, полная солнца, яркой зелени и расстегнутых слепяще-белых рубашек. Ты наслаждаешься близостью своей милой ночи напролет, а днем вы занимаетесь приносящей удовлетворение физической работой, вместо того, чтобы пустозвонить о высоком, как я. Вы устаете так, что в свободное время у вас сил хватает лишь на то, чтобы тепло и устало улыбнуться друг другу. Какие уж тут письма.
Если бы ты только знал, как мне тебя не хватает. Какие пустоголовые снобы умудрились осквернить своими избалованными откормленными задницами твой матрас за эти полгода.
Ни один из них не смог бы стать мне другом, Ланс. Это прозвучит ужасно эгоистично, но я так отчаянно нуждаюсь в ком-то, кому было бы не все равно.
Мне кажется, рано или поздно я сойду с ума, если мне и дальше не с кем будет поделиться тем, что творится у меня на душе. И это письмо – тому подтверждение.
Но я вполне готов на это пойти лишь бы знать, что у тебя все хорошо.
Что ты жив, здоров и счастлив. Что ни разу не пожалел о своем скоропалительном выборе и изредка позволяешь себе насмешливо улыбнуться, вспоминая нас, торопливо снующих кротов в накрахмаленных белых воротничках и слишком тугих сюртуках. По своей природе не умеющих разглядеть красоту жизни, а потому вынужденных тыкаться вслепую в поисках одного им известного призрачного света истины.