Больно

У Ханамаки волосы отливают розовым, когда солнечные зайчики осторожно гладят его по голове. Ханамаки смеётся, а мир смеётся вместе с ним: звонким хихиканьем рассыпаются по улице слепящие блики, будто нарочно лезут почти в глаза так настойчиво, что хочется (нужно) зажмуриться. Но Мацукава смотрит, задерживая дыхание, смотрит и ненавидит себя за это и за то, что не может отвести взгляда, выцарапывает на ладони ногтем отчаянное «помогите». Закат разделяет время на «до» и «после», а застать его с каждым днём легче и легче, но получается всё равно слишком редко: Мизогучи на пару с Ойкавой превращают тренировки перед Весенним турниром в настоящий ад, который кончается лишь с наступлением темноты. Но только не в этот раз. Когда они выходят из зала в стылый холодный вечер, окна школы ещё горят красным. По небу неровно расплываются разноцветные облака, пронизанные насквозь частыми лучами, скользящими по асфальту и непредсказуемо отскакивающими от любых зеркальных поверхностей. Это так восхитительно, что просто рвёт на части от желания достать телефон и фотографировать всё вокруг или смотреть бесконечно, не моргая, на поражённо глядящего в красивое небо красивого Макки, но Мацукава знает, что ничего хорошего ни из первого, ни из второго не выйдет. И точно: секундой спустя зеркало проезжающего мимо мотоцикла ловит неосторожный лучик, направляет прямо ему в глаза, и мир скрывается за темнотой судорожно сомкнувшихся век. От этой жуткой рези хочется убежать, но не получится, потому что теперь не получается никогда; боль проходит единым разрядом через всё тело, ползёт обратно к голове, собирается там раскалённым железом. Впрочем, длится это недолго и оставляет за собой только блаженную тьму, разбавленную лишь гудками машин и шорохом шин по ровному дорожному покрытию. А потом в темноту вливается встревоженный голос: — Маттсун, — Ханамаки цепко хватает его за плечо и вроде бы даже немного встряхивает. — Маттсун, ты чего? Мацукава хочет видеть его лицо, но не может: если сейчас открыть глаза, всё станет не просто хреново, а в тысячу раз хреновее, чем могло когда-либо стать вообще. Потому что врать и юлить в этот момент отчего-то особенно не хочется, так что он выложит всё подчистую, расскажет каждую незначительную подробность, и тогда в глазах Макки промелькнёт эта грёбаная никому не нужная жалость, промелькнёт, и поплывёт дальше, пока однажды Мацукава не увидит её отражение даже во взгляде Куними, протягивающего ему бутылку воды. Резкий порыв ветра налетает неожиданно и оборачивается спасательным кругом на поясе: ерошит не догнившие с осени листья, срывает накинутую на плечи Ханамаки спортивную куртку. Как только ощущение железной хватки на плече пропадает, Мацукава делает шаг назад, а после ещё два — на всякий случай — и поворачивается спиной, чтобы уж точно всё обошлось. — Да хотел сфотографировать небо и понял, что забыл телефон в школе, — неуклюже врёт он, что есть силы сжимая в руках ремешок сумки и начиная медленно приоткрывать глаза. — Иди без меня. Чтобы получилось позорно, но быстро сбежать, нужно хотя бы видеть, куда идёшь — и Мацукава видит, не так хорошо, как хотелось бы, но видит и считает шаги до поворота, потому что всё ещё ощущает непонимающий взгляд Макки своей спиной, а ему очень нужно стереть с лица катящиеся из-под полусомкнутых век дурацкие слёзы. Закапать капли в глаза, подождать, пока боль накатит и немного утихнет снова, побить кулаком стену — отлаженный алгоритм, когда Мацукава заканчивает, город прозрачным колпаком уже накрывают сумерки. Окна светятся теперь уютными жёлтыми огоньками, вывески магазинчиков приветливо мигают спешащим с работы прохожим. Он с досады несильно пинает мелкий камешек, тот уносится с тротуара в вязкую темноту и безвозвратно тонет в этом неосвещённом пространстве. Закат разделяет время на «до» и «после», а Мацукаве так сильно не хочется, чтобы вместе с этим он ещё и делил пополам его жизнь. *** Но он не делит, он — лишь помогает. Бежать от себя — всё равно, что бежать от солнца в пустыне, эту боль не перекрыть до конца таблетками и вообще ничем, она выматывает, бесит, раздражает, да просто мешает, в конце концов. Мяч отлетает от рук Ойкавы, уносясь куда-то команде за спины, и в эту секунду Мацукава уже знает, что как бы долго он не орал в наполненную до краёв горячей водой раковину в туалете, башку всё равно будет разрывать на части, начиная с момента, когда трибуны взорвутся оглушающим криком, и заканчивая… Кто ж, мать вашу, знает, когда. У Ойкавы лицо пугающе спокойное; выглядит, как фарфоровая маска на фоне остальных, но взгляд — злой, пронизывающий, и поймать тот — всё равно, что получить подачу от него самого прямо в лицо. Это больно, даже больнее, чем бьющий в глаза свет неожиданно ярких ламп на высоком потолке; во время речи тренера глаза начинают предательски слезиться — Мацукава верит, что не от горечи поражения, а потому что так вот у него теперь всегда, это жизнь, а с жизнью проще смириться, чем пытаться что-либо в ней изменить. Спина Иваизуми твёрдым камнем ощущается под рукой, и клапан срывает практически окончательно: сил хватает лишь на то, чтобы выкрикнуть благодарность зрителям, а дальше — лишь мучительное ожидание и пузырьки, плывущие вверх. Он кричит, пока хватает воздуха, а после вдыхает полной грудью и кричит снова; вода наверняка сильно обжигает лицо, горячими каплями стекая по шее и подбородку, а футболка на груди, скорее всего, уже насквозь мокрая, но всё, что Мацукава чувствует — обжигающий обруч вокруг своей головы и плавленый металл внутри. В раздевалке неожиданно прохладно, темно и тихо; он осторожно ступает вперёд почти не глядя, пока за спиной громко не хлопает шкафчик, вызывая оглушающе яркую вспышку боли, а колени вдруг не упираются в холодное дерево лавки. — Ты долго, — голос Ханамаки наигранно бодрый, весёлый, и внутри что-то обрывается, когда к концу фразы он почти переходит в хрип, — а я твою сумку собрал. Мацукаве страшно как-то не так повернуться, оступиться или даже чихнуть, потому что всё это отзовётся мощным раскатом грома, который он может не выдержать. Хочется забиться куда-то в угол, обхватив голову руками, и просто ждать, пока оно окончательно пройдёт, а не просто немного ослабнет, чтобы накатить с новой силой и смести всё на своём пути. Он зачем-то делает шаг назад, неловко разворачивается, всё-таки спотыкаясь обо что-то (видимо, о сумку, про которую говорил Макки), и со всей силы врезается левой рукой в дверцу шкафчика, а правой… Несмелая догадка заставляет резко распахнуть глаза и заметаться бешеным взглядом по помещению. У вжатого в ледяное железо Ханамаки глаза испуганные и большие, а ещё он так близко, что Мацукава при желании может пересчитать еле заметные вкрапления на светлой радужке. Боль и всё остальное внезапно уходит куда-то на второй план, едва ли не растворяясь на границе сознания; уютный полумрак раздевалки не режет глаз, и можно сколько угодно смотреть, отмечая всё больше и больше, запоминая каждую незначительную мелочь. Сколько угодно — это, разумеется, пока Ханамаки не двинет ему кулаком в челюсть и не пошлёт на все четыре, потому что тут только тупой не догадался бы. Но Ханамаки замирает перед ним натянутой струной, смело вскидывая взгляд вверх, а зрачки его медленно расширяются, затапливая бесчисленные крапинки. Мацукава тонет в них, потом выныривает, считает до десяти, сбиваясь на трёх; тонет и выныривает снова, еле переводя дух. Тишина, повисшая между ними, вязкая и густая, а воздух будто бы можно потрогать руками и при желании зачерпнуть в ладонь. Яркий свет вкупе с раздражённым голосом Ойкавы словно режут всё это ножницами напополам, а потом рвут на сотни маленьких кусочков, раскидывая их в стороны; заставляют резко отстраниться и отвернуться. Лицо у того на этот раз просто усталое, взгляд — затравленный и поблёкший, но всё-таки, отмечает Мацукава, этот упрямый придурок пока ещё не плакал. Зато при свете видно, что снова плакал Ханамаки, и эта последняя картинка, которую Мацукава выжигает в памяти, прежде чем опять скривиться от боли, вызывает вместо злости какую-то непонятную тоску. *** В экзамены они падают, как в большую бездонную яму, которая на проверку оказывается обычным колодцем. Холодная вода обжигает, ноги больно ударяются о дно — но не более. Приступы почему-то больше не возвращаются, и Мацукаве немножечко интересно: это от того, что таблетки, которые советовали в интернете, наконец-то действуют, или ему уже просто настолько на всё наплевать? А Ханамаки за то, как виртуозно тот играет с ним в прятки до самого выпуска, Мацукава скорее благодарен, чем что-то ещё. Когда после выпускного Мацукава смотрит сначала на диплом в своей руке, а потом на стоящего поодаль Макки, они возвращаются: симптомы, как всегда одинаковые до тошноты в прямом и переносном смыслах. Солнечные зайчики, скользящие по волосам Ханамаки, колют взгляд и предупреждают — беги, пока не свалился прямо тут, идиот, не захвативший даже обезболивающего. У ворот он оборачивается и машет рукой улыбающемуся Макки, который машет в ответ, и наконец с облегчением закрывает глаза. Под закрытыми веками — жидкое золото. В апреле они случайно поступают в один и тот же университет, а Мацукава всё-таки покупает солнцезащитные очки, потому что теперь ему действительно всё равно, насколько хреново он будет в них выглядеть. В мае Ханамаки связывается с ним в Лайне насчёт какого-то университетского мероприятия, чтобы зачем-то продолжить писать и дальше, а Мацукава идёт к врачу и разоряется на новый курс таблеток. В начале июня Ханамаки заводит девушку. А Мацукава думает, что это больнее, чем смотреть на солнце широко распахнутыми глазами.