Losing you

Есть сотня способов покончить жизнь самоубийством. Найти их всех в одном доме – талант. Найти их всех в одной комнате – искусство. В фильмах говорят: «Пойду повешусь». Я рад за них. Я говорю – я рад за них. Но не знаю, как. Первое правило всех смертников – убедись, что все под рукой. Прыгать до петли с дивана, потому что стул оказался в другой комнате, это как минимум глупо. Нужно найти веревку. Рассчитать вес. И главное – в каком месте. За что зацепить виселицу. Люстра выдерживает до ста килограммов. Просто, чтобы знали. Веревка – больше. Я завязываю морской узел за провод люстры и отхожу в сторону. Получилось неаккуратно. Существует примерно сто пятьдесят способов завязать веревку. Моряки потрудились на славу. Я имею в виду: у тебя буквально есть под двести вариантов своей кончины. Выбирай, какой хочешь. На любой вкус! На любой цвет! Вперед! Гирлянда не выдерживает. Люди идут вешаться, но им почему-то хватает фантазии придумать, как это сделать. Мне – нет. У меня нет фантазии. Зато есть стремление. И я пробую снова. -Да сколько можно, твою мать?! Если я тупая – скажи мне об этом прямо. И я говорю: «Да, тупая». Говорю в пустоту. Родители ссорятся в соседней комнате. Третий раз за день. И я вздыхаю. Интересно, думаю я, а вешались ли моряки в плаваниях? Космонавты в космосе? Стюардессы в самолетах? Выучиться для достойной смерти. Среди звезд и пушистых облаков. Среди рыб и нефтяных шахт. Жить, чтобы умереть. Дверь в комнату распахивается, и я рефлекторно отшатываюсь. Элайджа входит со спокойным лицом. Пробегается взглядом по комнате, забирает ключи со стола и выходит. -Прибери за собой, - говорит он до того, как дверь захлопнется. И я вздыхаю снова. Мама всегда говорила, что всем плевать. Я жался к ней, боясь собственных перемен, а она толкала меня вперед и говорила: «Не волнуйся». И потом: «Всем плевать». Сегодня вторая неделя ноября и скоро день Благодарения. -Что ж, мистер Майклсон, я вижу, вы идете на поправку. Я растягиваю губы в улыбке и пожимаю протянутую дряхлую руку. -Все еще мучают кошмары? Я отвечаю, что нет. Смерть моего брата ужасом не считается. Как и окровавленные по локоть руки, дрожащие пальцы, протянутые в темноту. И крики. Громкие, раздирающие глотку. -Очень и очень хорошо! А что насчет жажды? Она еще есть? Желаю ли растерзать каждого живого человека, встречающегося на моем пути? Провести ножом от паха к горлу, потроша органы, пока бурый алый фонтан не взмоет вверх? -Думаю, скоро мы сможем Вас выписать, - доктор Коуч обнажает желтые, гнилые зубки и лисьи глаза хитро сверкают. Воображаемые глазные яблоки приятно согревают руку. -Рисовая каша, макароны или картошка? -Макароны. -Значит, каша. Мама ставит на плиту кастрюлю и включает газ. Я смотрю, как танцует синий огонек в объятиях красного пламени. Раз-два вправо, три-четыре влево. Мы сидим втроем. -Он опять докучает? – спрашивает Ребекка, просматривая мобильный телефон. Мама кидает ложку в кастрюлю. -Просто невыносим! И я понимаю, сегодня поесть не удастся. В парке, набитом людьми, пахнет костровым дымом и удушливым ароматом пота. Возле входа собралась толпа, все теснят друг дружку, прорываясь вперед, к сцене. Очередное собрание религиозных фанатиков, направленных на «мир во всем мире, если вы примете наши условия». Я прорываюсь дальше, стараясь выйти на прогулочную площадь, но меня сносит толпой. Успеваю заметить большой плакат, который держит взрослая женщина и маленькая девочка, сидящая на отце. Там написано: «СМЕРТЬ НАЦИСТАМ». -И все они должны страдать! Вы согласны или нет? – орет в микрофон ведущий – мужчина в строгом костюме со сбитым набок галстуком. Толпа ревет, яро выражая согласие. -Только вера их спасет! Только вера! На меня наваливается мужик, придавливая к земле всем весом, но он, кажется, не замечает этого. Не замечает, сколько места занимает его жир. Он орет: «Даааааа!». Откусывает размашистый кусок от гамбургера и, вытерев соус со рта рукавом, снова: «Даааа!». Я сиплю: «Блять». -Эй ты! – толпа замолкает, с замершим ожиданием глядя на меня, оказавшегося практически у выхода. Все взгляды направлены в мою сторону. Они полнятся любопытством. Они жаждут зрелищ. Я говорю: -Хочешь правды? И говорю: -Бога нет. Я смотрю на людей. Весь мир меня любит. А я купаюсь в лучах славы. Девушки смотрят на меня и говорят: «Я хочу его». Парни кривят рот и говорят: «Ненавижу». Я стою на сцене, освещенной белыми прожекторами. Их свет направлен только на меня. Люди смотрят на меня – и видят героя. Они смотрят – и видят идола. А я улыбаюсь. Я исполняю роль. Один мужчина из первых рядов вытягивает шею и спрашивает: -Зачем ты сделал это? Я чувствую гордость. -Зачем заставил полюбить себя весь мир? Щеку обжигает пощечина. Я отшатываюсь и в немом изумлении смотрю на мужчину, оказавшегося перед моим носом. Он не улыбается. У него перекошенное лицо. Мои кулаки сжимаются. Я готов отправить его в нокаут. Я собираюсь ударить его. Я дергаю руками, но в тот же момент слух режет звон наручников. Я моргаю. На меня направлены не прожектора. На меня светит лампа. Мужчина в испачканной от пончиков полицейской форме направляет свет на меня и повторяет: -Зачем ты это сделал это? -Сделал что? -Не прикидывайся, - он хмурит брови. – Отвечай! Я ухмыляюсь краешком губ и пожимаю плечами. Король религиозных фанатиков заслуживал трепки. Металлический замок щелкает, и решеточная дверь отъезжает в сторону, позволяя выйти на свободу. -Майклсон, на выход! Я разминаю затекшие мышцы и выхожу. Поднимаю руки на уровень глаз офицера и с ухмылкой наблюдаю, как он, сдерживая рвущуюся злость, покорно расстегивает наручники. -Сколько еще раз мне придется вытаскивать твою задницу? Клаус, третий старший брат, раздраженно вздыхает. Подкидывает ключи и тут же ловит другой рукой. -Всегда тебя устраивает? -Как бы не так. Мы молча идем до выхода. -Тебя подвезти? – спрашивает он. -А мама дома? -Ага. -Тогда я пешком. -Как же он меня бесит. Я прикуриваю с чужой сигареты и выпускаю облачко дыма в небо. Сегодня холоднее, чем обычно, и северный ветер пробирает до самых костей. Мы стоим с моим знакомым на заброшенной футбольной площадке, теперь именуемой притоном. Здесь собираются отбросы школы. Они колются. Они пьют. Они веселятся. А я страдаю. -Кто? – спрашиваю я. – Новенький? -Да, - Чарли выпускает дым мне в лицо и, тихо посмеиваясь, отворачивается. – Этот Джереми такой урод. Чарли неизменно носит каштановую футболку с виски. У него в заднем кармане бесконечный набор Парламента. Не то что бы он мне не нравился, но… Я соглашаюсь. -Кстати, так и не выяснили, кто разбил окно на прошлой неделе? В прошлую среду директор обнаружила выбитое насквозь окно в туалете. Поползли слухи о суициде, но, пересчитав учеников, поняли, что все живы. Мне показалось, я слышал разочарованный вздох. -Выяснили, а как же, - кивает Чарли. – Говорят, какой-то громогласный урод так выразил протест. Только имя еще не просочилось, но как только узнаю – так сразу. На самом деле мне плевать. Чарли называет уродами всех. А я просто так считаю. -Говорят, в городе маньяк завелся. Я выпускаю дым из легких. -Какой? -А черт разберет. Женщин рубит. Двоих, кажется. -Двое – это еще не маньячество. -Скажи это прессе. -Надеюсь, моя сестра попадется. Чарли достает еще одну сигарету и засовывает в рот. -Злой ты, Кол. В ванне шумит вода. Она льется мощным потоком из-под крана и скоро наполнит ванну до краев. Я слышу, как она булькает. Как будто там – рыба. Невидимая. Мне хочется закинуть невидимую удочку и начать рыбачить. Ловись, рыбка, большая и маленькая. Зигмунд Фрейд описал стремление к самоубийству, как следствие нарушения психосексуального развития личности. Я же считаю все проще – просто интересно. Выделяют шесть основных видов смерти: Первое – утопление. Второе – сердечный приступ. Третье – кровотечение. Четвертое – сожжение. Пятое – падение. И шестое – виселица. Какой из этих способов медленнее – спорить трудно. Первое место по самой болезненной смерти занимает сожжение. В древности виселица была популярным способом убийства – однако отгадать, умрет человек быстро или нет, было невозможно – здесь существовали и свои факторы. Вообще, в каждом из способов есть свои изъяны. Например, можно сдохнуть в считанные секунды от кровопотери в правильное место, но провисеть около десяти минут из-за банального удушья, не сумев правильно затянуть петлю. Как видите, действовать мне надо осторожно и быстро. Однако между тобой и мной есть одно маленькое различие – я не боюсь боли. Ее нужно смаковать. Ею нужно наслаждаться. Там, где вы выберете таблетки, я предпочту нож в живот. Там, где вы закроете глаза и уснете, я промучаюсь полчаса в адских агониях. Потому что вы боитесь, а я – нет. Утопление происходит так: Первая стадия длится около минуты. Это момент, когда вы осознаете, что не можете подняться. Будете барахтаться и плескаться. Так вот, знайте. Это бесполезно. Вторая стадия может длиться полторы минуты. Эта минута, когда вы максимально долго не вдыхаете. Затем вдыхаете некоторое количество воды – и все, понеслась. Вы закашливаетесь и вдыхаете больше. Происходит внезапное сокращение мускулатуры гортани, грудь словно разгорается пламенем и разрывается. И это – фиаско! Конец! Finita la comedia. Ну, а третья стадия самая скучная – наступает ощущение умиротворения. Сознание, помахав ручкой, вас покидает, а затем наступает смерть мозга и остановка сердца. Именно это меня и ждет. По крайне мере, я на это надеюсь. Темнота. Впервые в жизни я вижу темноту. Впервые в жизни я вижу блаженную темноту, от которой не хочется убежать. Она снаружи меня – лоснится по коже. Она внутри меня – наполняет органы. Она создает меня. А я лежу без сознания. Из-за морфия мне хорошо. И мир меня любит. И я люблю мир. Здесь нет прожекторов. Я восстаю из тьмы как Воланд, я нависаю над городом тучей. Я есть Все и есть Ничто. Я вспоминаю: «Лучше чем Бог, страшнее чем Дьявол. Есть у бедных, но нет у богатых. Если съешь это умрешь». И говорю: «Это я». Слышите? Я. И яд во мне, и я внутри него. Я смертоносный, непобедимый, я – властитель мира. И я… Открыл глаза. Глазные яблоки наполнились жестким белым светом. Я не чувствую рук. Я не чувствую ног. Я не чувствую себя. Где я? -О, очнулся-таки. Я думал, коньки отбросил, но дело как-то не задалось. Из горла вырывается хрип. Все тело ломит и ноет, как будто меня толкнули с третьего этажа. Слышу звук равномерных капель. Слышу отдаленный шумный гул. Слышу шаги. Я еще жив. Вот блять. Почему я еще жив? -Ты опять за старое! Дверь открывается, но я не могу повернуть голову. Мне холодно. О боже. Я не могу сдержать быстро бьющееся сердце и дикий восторг, разрывающий грудную клетку. Мне впервые в жизни холодно! Дома скучно. Дома грустно. Дома некуда деваться. После выписки мама сказала: -Ради Бога, гуляй, сколько влезет, только прекрати свои эти херовые штучки, ты меня понял? Я киваю, а она трясет меня за плечи. -Ты меня понял?! И теперь я снова здесь. Каждую неделю мне выдают карманные деньги. Я покупаю конфеты во вторник. Я съедаю конфеты в среду. Я выкидываю конфеты в четверг. А остальное я трачу на сигареты и алкоголь. У меня нет зависимостей, но я хочу завести себе одну. Мне звонит Чарли. -Привет суицидникам! -Чего тебе? -Ах, да. Ребята из параллельного класса устраивают вечеринку на выходных. Придешь? -Кто именно? -Малышка Кэр. -Форбс? Я задумчиво тру подбородок. -Так ты будешь? -Конечно. А чего это на выходных? Чарли тихо смеется в трубку. Четверг и пятница пролетают незаметно. В школе душно. В школе сломаны вентиляторы. В школе продолжают вести расследование касательно окна. Я сижу на истории – мне плевать. Я сижу на информатике – мне плевать. Я сижу на алгебре – угадайте что? Мне все еще плевать. Люди говорят: «Это Джонни разбил окно, зуб даю». «Чувак, а ты не слышал? Люси написали послание на стекле – она и взбесилась». «Сто процентов кто-то выбросился». «Кол?» «Ааа, эта безбашенная баба Гилберт. Точно она». «Кол». Я лениво поворачиваюсь. На меня смотрит Макс. Он говорит: -Ты меня слушаешь? Я говорю: -Да. И продолжаю считать овец. Когда наступают выходные, я вздыхаю с облегчением. Еще никогда неделя не давалась мне так тяжело. Сестра подходит с выражением крайней озабоченности. -Ты бы к экзаменам готовился. Они же скоро. А будущее не ждет. -У меня нет будущего. Пиликает телефон. Ребекка достает его, на лице тут же расцветает неуместное коварство, обращенное явно не ко мне. Она пожимает плечами: -Ладно. И я понимаю – ее подослали. Вскоре подъезжает Чарли. Он обещал забрать меня. Мы вместе доезжаем целых шесть кварталов и выходим, припарковав автомобиль в тени деревьев. Сейчас девять часов, и я вспоминаю убийство брата. -Кто явился, - с озлобленной усмешкой тянет подошедший Паркер в серой футболке. И я говорю: -Паркер? Я говорю: -Заткнись. Дом Кэролайн Форбс небольшой, но подходит для вечеринок нашего типа. В комнатах просто накуривают, и в дыму мерещится, будто это бесконечность. Будто бесконечность – это ты. Здесь несколько видов алкоголя. А еще кто-то незаметно толкает наркотики. Я прорываюсь сквозь толпу к кухне, где запрятаны виски. Я бывал здесь раньше и знаю, что да как. В правом нижнем шкафчике – виски. В левом – сигареты Кент. -Оооо, чума, - тянет появившийся Чарли за спиной. И я понимаю – надо делиться. Мы курим. Мы пьем. Мы счастливы. Мы бесконечны. Они включили дерьмовую музыку. У моих одноклассников сплошная дерьмовая музыка. Но теперь она мне кажется неплохой. Я встаю. Я подцепляю девушку. Мы кружимся. А потом сидим на крыльце. На грязных, облеванных ступеньках. Я рассказываю о семье, она – о собаке. Она говорит: -Тебе, должно быть, очень одиноко. И я подыгрываю: -Ты не представляешь, насколько. Я просыпаюсь в чужой постели с жутким похмельем и абсолютно пустой головой. И замечаю – я не один. Елена Гилберт. Я переспал с Еленой Гилберт. Я думаю: «Самосожжение – это не так уж и плохо». -Зачем вы это сделали? Я вспоминаю полицейский участок и рефлекторно зажмуриваюсь от яркого света. Коуч Бейн – приставленный ко мне психолог после смерти Хенрика. Родители приставили ко всем нам по специалисту, чтобы пережить потерю, с которой не справились они. -Что именно? Доктор Коуч – старушка со стражем и здравым смыслом, запрятанным глубоко в заднице. У нее всего две рубашки – красная и фиолетовая. Строго расстегнутая на две пуговички. -Зачем вы попытались убить себя? -Ну, мне было скучно. -Вы не смогли пережить потерю брата? -Что? Нет! Говорю же, мне скучно. Она откидывается на спинку кожаного кресла и что-то записывает себе в блокнотик. Она могла бы работать психиатром. И в качестве врача, и в качестве больного. -Не нужно скрывать свою боль. Уверена, у вас были веские на то причины, но жизнь – драгоценный дар. Все можно решить. Я чувствую, как грудь обжигает пламенем изнутри, и делаю глубокий вдох. Больше терпеть раздражение не могу. -Пошла ты. Доктор Коуч сдвигает нелепые очки на нос. -Простите? -Я сказал: «Пошла ты». Я закрываюсь в комнате и оседаю на пол. Мне хочется кричать. Мне хочется орать. Мне хочется выть от боли. Я не делаю ни того, ни другого. Взмахом руки светильник разбивается о пол хрустальными брызгами. Одним рывком люстра рушится вниз. Со стола вихрем взлетают все принадлежности. Почему. Я спрашиваю себя. Почему. Я спрашиваю себя. За что. Я говорю. -Отсосите вы все! Я надеваю наушники и кричу внутри. Мне никогда еще так сильно не хотелось сдохнуть. Последователи психоанализа выделяют три основные части суицидального поведения: Первая – желание убить. Вторая – желание быть убитым. И третья – желание умереть. Если есть все три – это серьезный повод для беспокойства окружающих. Если есть все три – это значит, вы готовы. Я зажимаю в руках карты и кидаю первую в колоде. Девятка пик. Я хмурюсь и кидаю еще несколько. Семерка пик. Шестерка пик. Восьмерка пик. Бросаю карты на кровать и ухожу. Это все – чушь. -Слышал, на тебя собираются заводить дело. Это правда? -Больше слушай окружающих. Чарли смеется и хлопает меня по спине. Будь добр, оторви себе руки. Каждое прикосновение кажется мне омерзительным. Каждое слово кажется мне тупым. В школе толпа народа. Приходится толкаться. И я вспоминаю. Первая часть психоанализа – я близок как никогда. Я захожу домой и тут же натыкаюсь на пушистый комок. Чуть не падаю. Я кричу: -Что это? Вниз торопливо спускается Ребекка и подбирает комок на руки. Она показывает мне маленькую морду котенка. -Это Вилли. Знакомься, теперь он будет жить у нас. -Зачем нам еще один комок мяса? -К черту тебя! Не слушай его, Вилли. Не слушай его никогда. Обиженная сестра уходит наверх, а я сажусь за кухонный стол. Пододвигаю тарелку с остывшей едой к себе. В прошлом году у нас была собака. Ее сбили. Они повторили попытку. Я отпиваю томатного сока и, прислонив холодный пакетик к голове, вздыхаю. Не понимаю этих людей. Мне нужно уединение. Мне нужен покой. Мне нужно удушье. Я поднимаюсь на второй этаж и захожу в комнату. Виселица приветливо меня встречает. Я могу просунуть голову – и сегодня покончить с этим. Я могу достать револьвер из тумбочки – и сегодня покончить с этим. Я могу выбрать что-либо из списка предложенных смертей – и сегодня покончить с этим. Я звоню Чарли. -Хорошо, что позвал меня. Мы идем по полупустым улицам и прикуриваем. Скоро смеркается. Скоро Новый год. Я вслушиваюсь в шум машин и представляю, как кости дробятся под тяжестью шин. Как тело разъезжается сливочным маслом по дороге. Как бутерброд. Как каша. Я понимаю, что хочу есть. -Зайдем? -Никаких проблем. Когда мы выходим из кафе – уже давно за одиннадцать, и улица погрязает в искусственном свете. Здесь все искусственное – свет, люди, эмоции, музыка. Меня это раздражает. Я ничего не могу поделать. Только смотреть. Этот мир разваливается на части. А я смотрю. Мы прощаемся на автобусной остановке. Он ждет транспорт, а я решаюсь пройтись два квартала пешком. Я иду по переулкам. Искусственные люди с искусственными лицами смотрят на меня. Я вдыхаю запах отходов и сигаретного дыма. Всем плевать. Я вспоминаю: «Всем плевать». -Эй, иди-ка сюда. Краем глаза я замечаю кучку парней на несколько лет старше меня. Они идут ко мне. Подходите ближе, дети мои. Я хочу видеть ваши лица. -А я тебя знаю. Я улавливаю знакомое лицо и не сразу его вспоминаю. Джереми Гилберт. Самый младший из присутствующих. Меня толкают сзади, и я падаю на сырой от недавнего дождя асфальт. -Ты трахнул мою сестру и не отвечаешь на звонки. Парни! Удары сыплются градом. Они что-то говорят. Я думаю про вторую часть психоанализа и усмехаюсь где-то внутри. Ты неправа, мама. Ты как всегда осталась в дураках. Мне плохо. Все, о чем я могу думать – мне охуеть как плохо. Легкие выблевываются с кашлем. Органы сжимаются стрункой. Ребра ломит, как будто по ним прошлись асфальтоукладчиком. Я съеживаюсь у стенки ванной комнаты и обнимаю коленки. Умереть в ванной? Я насчитываю как минимум три способа. Первый – утопление. Второй – бритва. Третий – отравление химией (шампунем). Я продолжаю играть, даже когда организм в очередной раз скручивает боль. Надо только начать ей наслаждаться. Надо начать смаковать и станет легче. Я пытаюсь позволить боли охватить тело и сразу же сгибаюсь. Мне плохо. Я с размаху открываю дверь. Голова раскалывается на части. Мне хочется влепить музыки, но наушники сломались. Я прохожу вперед. Я бросаю рюкзак в коридоре. Я иду в комнату. Врубаю динамики на полную мощность, не заботясь, что в доме еще кто-то может быть. Музыка вливается в легкие глотком свежего кислорода. И мне хочется жить. И мне хочется танцевать. Под колесами поезда нашли его голову, Но его тело так и не было найдено. И я пою. -Выруби свою чертову музыку!! Ребекка врывается в комнату с комком в руках. Ее лицо красное, ее пряди спутанные. Мне плевать. -Ты не можешь так поступать! Вилли слишком громко! -Так убей. Ребекка столбенеет. -Что? Я говорю: -Убей его. -Кол. Скажите мне начистоту. Почему вы пытаетесь убить себя? Я сижу в идеально белом кабинете с идеальной мебелью и идеальным голосом доктора. Белизна режет глаза. Я откидываю голову и смотрю на люстру. Не выдержит. Я думаю: «Она не выдержит моего веса». -Пожалуйста, ответьте на мой вопрос. Это неправда. Это ложь. Я не пытаюсь убить себя. -Все не так. -А как? Расскажите. -Я не буду ничего рассказывать. -Кол. -Отвалите, - я сжимаю лицо руками, в надежде выдавить глазные яблоки пальцами. –Ради всего святого… Отвалите. -Вы знаете, что вы сделали? Я молчу. -Вы знаете, что именно вы сделали? Я молчу. -Вы знаете, кому причинили боль? И я говорю: -Да. Говорю: -Мне понравилось. Особенно приятно было после. Миловидная женщина кривит обветренные губы и захлопывает журнал. Она говорит: -Вы убили своего брата. Я говорю: -Это не так. Я стою посреди комнаты. Я стою облитый бензином посреди комнаты и держу в руках спичку. Главное правило смертников – держи все под рукой. Существует три фазы суицида: Я хочу убить. Я хочу быть убитым. Я хочу умереть. И когда они объединяются – это плохо. И когда они вместе – это охуеть как плохо. Потому что это конец. Смерть привлекла меня год назад. Когда я переехал собаку… Когда я переехал нашу собаку – я почувствовал то, чего ранее никогда не было. Секундное ощущение, возникающее между жизнью и смертью. Я смотрел на раздробленные кости, а видел конфетти. Я смотрел на масляную алую лужу, растекающуюся под ногами, а видел ковер. И я шел по красной дорожке. И люди меня любили. И они на меня смотрели. Там было много света. Белые прожектора. Вспышки фотоаппаратов. Я был любимчиком толпы. Я не убивал брата. Хенрик. Мой младший брат. Хенрик. Они пытались заменить его собакой. Я убил ее. Существует пять фаз принятия смерти: Первая – отрицание. Вторая – гнев. Третья – торг. Четвертая – депрессия. Пятая – принятие. Они говорят, не может быть пять сразу. Я смеюсь им в лицо. Я покачиваю в руках спичку и смотрю на беснующийся огонек. Я не слышу ссоры родителей, и это хорошо. Я думаю: «Никто не сможет заменить его». Каждому нужна замена. Каждый как кукла – легко заменяемая игрушка. А я так не могу. Не могу заменить даже спустя пять месяцев. Я потерял... И я говорю: «Пошли вы».