Her Story

      Две крупные темно-красные капли крови скатились, оставляя размазанную красную дорожку на пальце и упав в итоге на землю. Чара сморгнула, отгоняя от себя странное оцепенение. Два ребенка, ухмылявшиеся так жестоко и так широко, с непередаваемым удовольствием глядели на результат своих трудов, царапину на запястье. Один из них, тихо хихикая, сжимал в руках осколок разбитого зеркала. Чара вздохнула. Преподнесла руку к губам.       — Вы ничтожества.       Довольные ухмылки детей превратились в яростный оскал, зеркало в руках опасно заблестело. Но Чара лишь попыталась языком поймать бегущую каплю и нагло посмотреть на своих обидчиков, повторяя, как единственную знакомую фразу, «вы ничтожества», Плакать, правда, хотелось безумно — царапина болела и щипала от попавшей на неё грязи.       Люди, особенно дети, жестоки, думала Чара, следя за тем, как мальчишка бил её осколком по руке, благо, не всегда попадал; как изорванный в клочья рукав свитера пропитывался кровью и как второй ребенок счастливо смеялся. На все их пытки у Чары был один ответ: «Вы все ничтожества». И, вроде, брызнули слезы от боли и обиды, но девочка не давала себе зарыдать в голос и кусала губы, стараясь отпихнуть обезумевшего ребенка прочь.       Никто не остановил заигравшихся в «палач-жертва» детей. Возможно, их, спрятавшихся за домом, не видели; возможно, взрослые все попрятались на своих работах. Но никто не пришел.       Издевательства кончились лишь тогда, когда девочка нашла в себе решимости быстро схватить близлежащий камень и со всей своей небольшой силой ударить мучившего её ребенка. Тот заскулил, мгновенно выронил зеркало и, схватившись за место ушиба, с ужасом обнаружил, что у него идет кровь. Чара встряхнула левой рукой, чтобы алые капли брызнули на свитер мальчика — он громче заголосил и бросился прочь. Второй поспешил за другом.       Грудь сдавливало непреодолимое желание закричать на всю округу. В мозгах было ни одной нормальной мысли, лишь пустота, созданная инстинктом самосохранения. Рука горела от нанесенных ранений.       Чаре было чертовски тяжело, даже ребенком она уже могла полностью и целиком понять весь смысл слова «травля». И все было не так, как в надоевших девочке книжках: её не любили не за просто так или же какую-нибудь особенность.       Они все были ничтожествами, свято уверенными в том, что Чара – сосредоточение всех их бед, всего мирового зла и всех людских грехов.       Девочка, когда очередной раз уворачивалась от удара и со скривленным ртом зажимала раны ладонью, сама готова была поверить. Только злой она себя не считала. Злые люди не плачут по ночам от смертельной обиды, и злых людей боятся. Её же – бьют.       Чаре было больно. Но она держалась.

***

      Чара никак не могла назвать женщину, сидящую перед ней, своей матерью.       Она вообще не была похожа на человека, способного испытывать такие сильные чувства, как материнская любовь. Она просто была куклой с пустым взглядом.       В её глазах – ни намека на одушевленность. Потому что душа этой женщины умерла тогда же, когда ей ребенка объявили проклятым. Она в тот день сильно бушевала: все зеркала в доме были перебиты, а Чара тогда подвернула ногу, пытаясь убежать от разгневанной матери. Наверное, в тот вечер кошмары стали осязаемыми, а косые взгляды теперь значили большее. Именно под треск стекла, плач и крик Чара приняла своё проклятие.       Девочка шипела, резко опуская руку в бочку с водой. Ссадины нещадно защипали, отчего Чара плотно зажмурила глаза и проглотила ком в горле.       Мама сидела на стуле и не шевелилась.       На полу — лужи крови; красные капли мигом впитались в дерево. Девочка подняла руку и поднесла её к свету, чтобы внимательнее рассмотреть царапины. Вода смешалась с кровью, ставшей менее насыщенной, а оттого совсем не страшной. Правда, страшным оставался свитер, рукав которого изорвали в клочья.       Чара с трудом, стараясь не тревожить изувеченную руку, сняла жалкие остатки одежды. Эти клочья желтой ткани больше не подлежат использованию.       — Я поношу пока отцовскую рубашку? — даже не поворачиваясь к собеседнице, дитя полезла за рубашкой. Обычной, льняной, пахнущей мылом, без узоров. Естественно, она была ей большая. Чара не заботилась о мнении мамы, поэтому смело оборвала низ, который волочился по полу, и обмотала руку. Боль не ушла, но теперь за внешний вид хотя бы она не боялась. Хотя, четно говоря, было уже плевать.       Мама, как и ожидалось, лишь повернула голову к окну, где солнце наполовину ушло за горизонт.       Чара повторила движение её головы и с радостью (хоть какой-то) для себя обнаружила, что заходящее солнце сегодня кроваво-красное. Перевела взгляд на оставшийся от свитера сверток — прямо как и пятна на рукаве.       Стало отчего-то весело, и Чара набрала уже в легкие побольше воздуха, чтобы хихикнуть единственной своей радости. Однако к своему же удивлению из горла вырвались хриплые всхлипы. Ровно как и кровь пару минут назад, на пол полетели слезы. Только сейчас до Чары дошло: её тело болело, неистово ныла рана. Её не пытались убить, нет. Но эти игры с ней были в несколько тысяч раз страшнее.       Не в силах справится со слабостью в ногах, девочка упала на мокрый пол и зарыдала уже в голос. Чара вцепилась в собственные плечи пальцами и сильно-сильно сжала белоснежную ткань. «Помогите».       Сердце будто сжал в цепких когтистых лапах страх, а само оно билось настолько быстро, что Чаре отзвук его стука в груди казался непрекращающимся.       Мама тихо вздохнула и, подперев подбородок рукой, равнодушно посмотрела бьющуюся в истерике дочь.