Berry butt

Набухшие тучи взрываются хлопушками молний, лопаются где-то посередине и льют воду на дома и выстланные изумрудными коврами зелени улицы. Минсок и не думает прятаться, только хватается левой рукой за угол старого вагончика, а пальцами правой едва удерживает железную, полную спелой садовой клубники кружку. Ему хочется плакать. Долго, обильно и со вкусом заливать горючими слезами всё, что ещё не скрылось под глянцевой плёнкой тёплого летнего ливня. Нет, реветь он не будет, конечно – нашли размазню тоже, – но нижняя губа некрасиво кривится и почти трясётся, так, что приходится её закусить, и, едва не распрощавшись с мужественностью, громко шмыгнуть носом. Отставить. Минсок не согласен сдаваться: он трижды обходит старый вагончик, дёргает за всё, что торчит, висит и хоть как-то намекает на возможность быть открытым или сдвинутым, но бесполезно. Все дверки, форточки и прочие отверстия будто заколочены, даже окна изнутри, и те заклеены какой-то плотной дрянью. Снаружи немногим лучше: тянущаяся к небу трава лезет под футболку и щекочет живот, вместо кособоких сарайчиков со всех углов участка угрожают ржавыми гвоздями кучи ломаных деревяшек, а о том, что здесь, вообще-то, живёт Лу Хань, напоминает только старик-диван под яблоней посреди сада. Минсок нервно сглатывает – живёт ведь, правда? Летний дождь крупными бусинами бьёт по рифлёной крыше старого железнодорожного вагона, широким листьям груш и макушке Минсока, катится каплями по слипшимся в сосульки волосам, лбу и щекам. Он ловит одну языком, ставит кружку с ягодами на торчащую из-под вагона доску и, в сердцах шикая на прячущегося под полом облезлого кота, уходит. Как так? Живущий внутри Минсока консерватор топает ножками в негодовании, потому что его лето – паззл. Маленький, до дыр затёртый, но оттого не менее любимый. Собирать одну и ту же картинку из года в год – то ещё удовольствие, но Минсоку нравится. Только вот, каким, мать его, ёмким словом теперь можно назвать это грёбаное лето, когда его главная составляющая шляется неизвестно где, спуская все кусочки мозаики в необъятных размеров слив? Его лето – это слишком много, но в то же время так мало, если нет его. В далёкие пять это тёплый песок, цветные формочки, мягкая трава под босыми ногами и юркий мальчишка с крайнего участка. Мальчишка, которому разобиженный Минсок совсем не брезгует расквасить нос любимым оранжевым трактором. Сломанным, кстати. Иначе малыш Мин-Мин не стал бы так грозно пищать и махать крошечными кулачками, колотя соседскую шпану. И самое обидное, что извиняться заставляют именно его. Не этого мелкого и противного Лу Ханя, повинного в безвременной кончине трактора, а его, жаждущего справедливого возмездия Минсока! Вручают голубую кружку в синее зёрнышко, не поленившись напихать туда клубники с горкой, хватают за руку и ведут в гости – просить прощения. Минсок просит. Совсем неискренне. Наверное, именно поэтому вечно корчащий идиотские рожи Хань – отвратительный, противный мальчишка – бьёт ладонью по дну кружки снизу, и красные ягоды дружно летят вниз и прячутся в некошеной траве. Минсок не сопливая девчонка, но умножает обиду надвое и ревёт, про себя думая, что в этот раз бить никого не будет – себе дороже. Он же сам, сам собирал с грядок драгоценную сладость, чтобы из-за чьей-то там придури кормить чужака, а этот… додумать Минсок не успевает – лить горькие слёзы в мамину юбку оказывается слишком удобно. На следующий день его едва вытаскивают, пинками и подзатыльниками выгоняют из дачного домика, чтобы помирить с Лу Ханем. Минсок про себя зовёт его врагом и супится, не хочет слушать бесхитростное "прости" и отворачивается под ворчание недовольной его поведением матери, а потом и вовсе убегает. Но Хань находит, дёргает за локоть и пихает в ладони минсоковскую же голубую кружку с ярко-красными шариками ягод, обещая, что будет вкусно. Вкуснее, чем шелковица и даже клубника! Минсок не верит, но любопытство берёт своё. Он кладёт один такой шарик в рот, замирает, с опаской растирая по языку мягкое тельце земляники, и прописывается у Лу Ханя. Через пять лет пластиковый трактор меняется на рыбалку, а формочки на палатку, ночной лес и кислые яблоки. Остаётся только смелый бойкий Хань и его медовая земляника в голубой кружке Минсока. В пятнадцать же всё крутится-вертится воздушным вихрем, одним из тех, что чудовищной воронкой и где-то далеко, не у них – разве что по телевизору. Крутится, чтобы закончиться прохладой в тени под ивой у реки и тёплыми губами Лу Ханя на нежной шее. Впервые Минсока прижимает к земле чужое горячее тело, чтобы тереться кожей о кожу, касаться голой груди и живота там, где так удобно задралась футболка. Впервые его так крепко обнимают, чтобы сбивчиво, но смело шептать на ухо всё, что ело и тревожило так долго. Впервые Лу Хань целует Минсока. Сначала осторожно, с нескрываемым трепетом и страхом, потом – глубоко и вкусно, с влажными звуками, язычком и посасываниями, чтобы разом съесть все молчаливые ответы и рваные выдохи. А в шестнадцать у Минсока окончательно доламывается скрипучий, уже не детский, но и не взрослый ещё голос, когда Хань снова впервые прижимает его к забору за садом, опускается на колени и насилу стягивает шорты с бельём с плотно сомкнутых бёдер. Минсок боится, что услышат, ещё больше – что увидят, но не может и не хочет отталкивать. Только шире расставляет ноги и откровенно хреново сдерживает постыдные стоны, глядя как легко скользят блестящие губы Лу Ханя по его члену, а рука нащупывает, нежно сдавливает и трёт яички. Дальше и старше – больнее, но глубже, громче, ближе и обжигает страстью так, что лето вместе со своим солнцем меркнет, пугая масштабами катастрофы. Но Лу Хань смелый. Для одного маленького и трусливого Минсока даже, пожалуй, слишком, но в этом, наверное, и кроется их гармония. Одна на двоих. Минсок сейчас только надеется, что всё ещё кроется, а не скрылась уже где-то за горизонтом. Там, куда в закат мог свалить его отчаянный Хань вместе со своей земляникой. Минсок ведь так не любит всё это: возиться в грязи, копать, полоть, собирать и прочие садовые радости – но каждый год упорно приезжает помогать старшим, потому что хочет их обросший декоративным виноградом домишко в наследство. А ещё потому, что лето – это куча дел и миллион кусочков паззла без Лу Ханя, но если он не входит в комплект, то и лето – не лето вовсе, и за летом этим не осень. И вообще – всё может катиться к чёрту, если по соседству нет одной крайне решительной и дерзкой личности с потрёпанным диваном под раскидистой яблоней. Именно это вместе с "катиться к чёрту" вымокший под дождём Минсок и бурчит на эмоциях своей бабке, правда, вовремя спохватывается, извиняется и даже пропалывает с десяток свежих грядок, чтобы – да, вину признаю, осознаю и каюсь-каюсь. Он сидит ночью у окна, обижается на нерадивого Ханя, потом оттаивает и снова обижается, переживая все пять классических стадий, а за ними ещё столько же собственного производства. Засыпает под шум притихшего дождя с мыслью, что ноги его больше не будет там, где некошеная лужайка, вместо забора – лес, а роль дома играет старый вагон поезда. Обещает себе, что никогда-никогда, заворачивается в простыню, а утром встаёт пораньше, чтобы сделать всё, что попросят, и выскочить из дома прямо под тонны ультрафиолета. Его щедро льёт на черноволосую макушку свирепое солнце, а Минсок нарушает сразу десятка с два ночных сделок с собственным "я", пока несётся к крайнему саду, изредка шипя на камни, больно втыкающиеся в тонкую подошву китайских тапок. Это же Лу Хань, он не мог уехать так просто, не сказав ни слова, не оставив и клочка мятой бумажки с телефоном, адресом или, на худой конец, парой сухих и пространных "извини, но…", поэтому Минсок считает своим долгом найти её и успокоиться. Ну, или взбеситься, тут уж как повезёт. Он вновь обходит вагончик, кивает старому коту и с минуту гипнотизирует место, где оставил кружку – пусто. Удивиться Минсок не успевает – две руки хватают его со спины за пояс и крепко прижимают к себе. - Чёртов засранец, - глухо рычит Лу Хань в затылок и лижет солёную от пота шею. – Как же долго! - Хань… - Как долго. - Ха-а-ань, - а Минсок почти воет и, еле развернувшись в крепких объятиях, вцепляется в Ханя чуть ли не зубами. - Ты… ты ревёшь там, что ли? - Нет, - он шмыгает носом и, насилу позволив отлепить себя от широкой груди, демонстрирует блестящие, но сухие глаза. – Я думал, ты уехал. - Будто мне есть, куда, - невесело хмыкает Лу Хань и тыкается носом в подставленную щёку. - Мало ли. - Ммм… - Что? - Н-нет, ничего, - Хань мотает головой и гладит Минсока по волосам. – Идём в тень, а то вскипишь. Он не выпускает круглые плечи из рук, пока они пробираются сквозь высокую траву к спасительному дивану под старой яблоней. Обивка ещё чуть влажная после вчерашнего ливня, но Лу Хань с размаху плюхается на сиденье и усаживает Минсока к себе на колени. Заросли сорняка вокруг них метр в высоту и на десятки в любую из имеющихся сторон, но Хань, хитро щурясь, роется в спутанной густой траве за валиком и через минуту вручает Минсоку его кружку-старушку. С земляникой. - Где ты её… - Секрет, - перебивает Лу Хань и расплывается в довольной улыбке, а потом крепко обвивает тонкую талию Минсока и внимательно заглядывает в большие глаза. – Твоя очередь. - А? - Ты в курсе, какой сейчас месяц? - Июль. - Браво, июль, - улыбка Лу Ханя превращается в опасный оскал, а пальцы впиваются в мягкие бока. – Хороший мальчик, а теперь по делу – какого чёрта, Ким Минсок?! - Эээ, ну… - Отвечай. - Я знаю, Хань, правда, - бормочет Минсок и льнёт ближе в попытке умаслить сердитого Лу Ханя. Получается слабо. – Но практика же, куда я от неё. - Ты приезжаешь… - Раз в год, да. Я хотел бы чаще, но… - К чёрту эти твои "но". Я голоден и буду мстить. - Но я не… - договорить Минсок не успевает, и мешает этому юркий язык Ханя, так кстати проскользнувший в его рот. Лу Хань цепляет пальцами края белой майки Минсока и одним движением отправляет её в траву, выбивая из ослабевших ладоней кружку. Ягоды красными градинами разбегаются по дивану, а Хань уже стаскивает с любимых ножек новенькие шорты – эти он ещё не видел, но ему и не до тряпок – начинка обещает быть куда интереснее. О, да. Минсок стремительно краснеет и опускает глаза, а Лу Хань – бесстыдник хренов – ухмыляется, внаглую рассматривая трогательно сжавшееся в стеснении тело. И чего только он, такой бессовестно красивый, там спрятать пытается? Непонятно. Всё уже не раз изучено, тщательно зацеловано, оглажено нетерпеливыми ладонями и вылизано горячим языком даже в особенно узких и труднодоступных местах. - Хань! – Минсок в ужасе шипит и воровато оглядывается. Этот маньяк раздел его прямо на улице. Полностью. – Нас могут увидеть! - Да кому мы нужны? Расслабься. - Соседей ещё никто не отменял. - Тогда пусть попкорном запасаются, - Лу Хань вновь щурит хитрющие глаза, кусает Минсока за губу и на раз-два-сняли скидывает с себя ненужные тряпки. - Хань! - Помолчи, киса. Лу Хань говорит это тихо, но резко и тоном, не терпящим возражений. Достаточно властно, чтобы Минсок судорожно вздохнул и позволил опрокинуть себя на влажный диван. Обивка встречает кожу приятным холодом, заставляя ахнуть и вздрогнуть, но быстро нагревается, вбирая в себя тепло раскрасневшегося тела. Такой невероятный. Хань не может отвести жадного взгляда и отказывается понимать, почему Минсока так сильно заботит, не увидит ли кто, и если да, то, сколько всего плохого и грязного будут думать о двух извращенцах из сада у опушки леса. Лично Лу Ханю откровенно насрать – всё, что он уже делал и успеет ещё сделать с Минсоком, во сто крат грязнее того, на что хватит фантазии любых свидетелей. И это их проблемы – психологическая травма, если хотите. Их, не его. Он получит травму, причём несовместимую с жизнью, только если не обласкает это нежное существо вот прямо сейчас. Если не возьмёт и не засунет это розовое, тёплое и твёрдое поглубже в свой рот так, чтобы Минсок издавал ещё больше этих вкусных сдавленных звуков. Он так давно не видел его, не раздевал и не трогал, что готов разнести здесь всё к хуям, лишь бы слиться воедино и выпить друг друга до дна. Поэтому сильно, до красных пятен на коже, ведёт пальцами по хрупкой шее и ключицам вниз, ловит кончиками средних упругие соски и до тонкой боли растирает разливающееся в нежных вершиночках тепло. И всё это, чтобы слушать-слушать-слушать томные вздохи и глухие стоны, едва держащиеся за приоткрытыми губами. - Х-хань, - шепчет Минсок, задыхаясь, и сладко выгибается в ответ на незамысловатые действия Лу Ханя. – Испачкаем. Они уже – Минсок уверен. Чувствует, как крохотные земляничные тушки превращаются под ним в ягодное пюре, непригодное для потребления. Хотя, как знать. Лу Ханю эта мысль ничуть не мешает лизать и покусывать мокрую от пота кожу под коленями и на внутренней стороне бёдер. - К чёрту всё, - рычит он в ответ, опускает голову между раздвинутых ножек и едва не течёт слюной на скромно выглядывающую из-за тонкой кожицы головку члена. Она хорошенькая, пухленькая и, Лу Хань помнит, на языке шёлком ощущается, не иначе. Он обхватывает её губами, посасывает, сдвигая вниз кожную складочку, чтобы в следующий же момент взять твёрдый член почти на всю длину и отвоевать себе настоящий громкий стон. Минсок мечется по дивану, совершенно не представляет, куда можно деть руки, и цепляется то за спинку дивана, то за волосы или плечи голого, вылизывающего его Ханя, за реальность – уже бесполезно. Потрачено. Перед глазами фейерверки цвета ржавчины, в ушах – то ли шум, то ли вакуум, а между половинок мягкой попы случайно застревает потерявшаяся на просторах дивана ягодка. Может, две даже. По крайней мере, Минсоку так кажется, а Лу Ханю всё равно – он с удовольствием жуёт чужие губы, пока трёт слюнявыми пальцами ложбинку между ягодиц, размазывая по ней сладкий ягодный сок, прежде чем аккуратно ввести один, а затем и второй пальчик. У Минсока внутри пальцы, а на члене вновь тёплые губы и шершавый язык, который так приятно обводит головку и щекочет дырочку на кончике. У него там всё мокро, скользко и сладко, наверное, до безумия. Без "наверное" – эти крошечные ягодки, что каждое лето неизменно высыпаются на его ладонь, всегда почти сахарные, но поцелуи Лу Ханя всё равно слаще. Он ласкает Минсока, медленно трахает пальцами узенькую попку, целует складочки в паху и делает ему так хорошо, что Минсок едва не улетает в параллельную реальность вслед за собственным протяжным "ммм" и тихим смехом Лу Ханя. Сок раздавленных в кашу ягод впитывается в диван, а они друг в друга и ленивый летний вечер. Ханю не сразу удаётся растормошить податливого, как тряпочка, Минсока, чтобы утащить его к реке, и в запруде за высокими камышами растирать студёную воду по горячей коже. Вымыть его всего, жадно собирая губами вкус любимого тела, пройтись языком вдоль позвоночника, а ребром ладони – между ягодиц. Там, где успел застыть блёклыми пятнами ягодный сок. Лу Ханю бесконечно нравится смотреть и чувствовать, как изгибается Минсок, как жмётся к нему, всё ещё удерживая стоны, но уже без стеснения тая в сильных руках. Минсок, кажется, смирился с тем, что в который раз переходит на сторону зла, поэтому охотно оборачивает тонкими ручками чужую шею и виснет на ней, когда Хань снова заползает уже тремя пальцами в растянутую задницу и двигается в ней, двигается, заставляя измученного Минсока рычать, кусаться и просить большего. Когда от солнца на небе остаются лишь невзрачные бледно-зелёные разводы, а музыка жизни вокруг стихает, Лу Хань выносит коту-беспризорнику миску со съедобным месивом, закрывает дверь вагончика и шлёпает к кровати. Минсок голый. Его нежное тело на белых простынях смотрится совсем уж призрачным из-за спадающей на края постели москитной сетки, и Хань долго любуется этим поистине волшебным зрелищем, прежде чем скинуть штаны и юркнуть к нему в гнёздышко. Для него Минсок и впрямь волшебство. Как завещает сразу с десяток старинных пословиц и поговорок, хорошего в достатке не бывает. Лу Хань с этим в корне не согласен, но каждый год с концом лета и отъездом Ким Минсока в его жизни наступает персональная атомная зима с килограммами снега, льда и километрами уныло-дымчатых туч вдоль и поперёк неба. Они кажутся такими низкими от тяжести и влаги и только добивают, давя беспросветной серостью. И если раньше была школа, то потом пришёл университет, а что будет, когда Минсок получит диплом и долгожданную работу, Хань даже думать не желает. Слишком большие куски Минсока откусывает у него раз за разом сучка-жизнь. Ему нужно больше, но держать его в старом вагоне насильно – плохая идея. Минсок – городской мальчик, чистенький и аккуратный, как его белые маечки и выглаженные рубашки, а Хань не то, что деревенщина, он просто не знает, где дом и есть ли он вообще. Его дом – Минсок, по крайней мере полтора-два месяца в году. Остальное время – он просто находчивый паренёк, перебирающий за гроши моторы в лодочной мастерской. Давно пора было выгрести из закромов все накопленные средства и уехать, куда глаза глядят, но Хань понимает – не может, когда осознает, что больше не увидит его. Минсока. Он так долго смотрит на плавный изгиб ресниц, на спутанные пряди чёрных волос на лбу, что не выдерживает и всё же опускает ладони на раскрытое перед ним тело, гладит его и тихо хмыкает. Успевший задремать Минсок корчит смешную мордочку, вытягивается в струну и, приподнимаясь за чужими пальцами, наконец, промаргивается. Он ловит носом свежий ветерок из распахнутых настежь окон, ласково улыбается, а потом выворачивается на простыне, раскрываясь ещё больше: - Иди ко мне, - не одному же Ханю быть смелым. И он подчиняется, потому что иначе невозможно. Минсок ласковый, как кот, его вечно хочется трогать, гладить и зарываться носом в волосы на макушке, заполняя лёгкие ароматом хвойного шампуня. Когда календарь на стене отсчитывает погожие летние деньки, а Минсок – вот так, как сейчас, – лежит рядом, у Ханя с лица не сходит улыбка, а шаловливые ручки ползут творить непотребство. Этому Хань подчиняется тоже, когда ставит Минсока на колени, чтобы вновь потянуться ненасытными пальцами к заветной, так сладкой сжимающейся в предвкушении дырочке. Лу Хань надеется, растянутой достаточно, чтобы он мог… - Оставь мою задницу в покое. - Не вредничай. - Ха-а-ань, - хнычет Минсок, неубедительно выворачиваясь из крепких объятий и вжимаясь многострадальной попой в матрас. – Я же завтра не встану. - А я надеюсь, что ты предупредил своих, потому что я с тобой ещё не закончил. - Вот, что ты за… - Скажи лучше, - перебивает Хань, пугая Минсока яркими огнями на дне чайных глаз. – Ты спал с кем-нибудь? Ну, кроме меня. - Я похож на самоубийцу? - Нет или да? - Нет. Придурок. - И как же ты, когда хотелось? - Никак, - Минсок краснеет и отворачивается, не забывая прикрывать тылы. Нашёл, что спрашивать, идиот. - Не верю. - Отстань. - Покажи мне. - Нет. - Минсок, покажи. Минсок тихо выдыхает, сдаваясь, приподнимается и заводит руку за спину. Он крепко зажмуривается, стараясь думать о землянике и разноцветных кругах перед глазами, а не о том, что – боже, какой ужас! – Хань пристально смотрит сейчас на него, такого голого и бесстыжего, со сбитым уже дыханием и медленно тающими остатками хрустального самообладания. Потому что пальцы дрожат, поглаживая это нежное, которое так хочется, чтобы трогал только он, только Лу Хань. Минсок кусает губу, давится воздухом и почти скользит внутрь собственного тела, но Хань срывается, хватает руку и подминает Минсока под себя: - Стой, я хочу сам. Лу Хань такой горячий, что Минсок моментально заражается и вскипает. Он приподнимается, чтобы с удовлетворённым мычанием засосать чужие губы, качественно трётся своим, мягоньким ещё членом о твёрдый Лу Ханя: - Тогда возьми уже, - и закрывает глаза. И Лу Хань берёт. Целиком Медленно и осторожно. Будто в первый раз трётся членом между раздвинутых ягодиц. Минсок – его драгоценный городской мальчик, и Хань не может позволить себе просто взять и всадить в него свой инструмент без должной подготовки. И пусть его пальцы уже дважды растягивали сегодня попку, давно требующую в себя что-то в меру толстое и твёрдое, Хань не может отказать себе в удовольствии полюбоваться изумлённой мордашкой, когда с чувством мнёт и раздвигает упругие половинки, чтобы войти, но лишь на пару сантиметров, потом податься назад, почти полностью выходя из этой сладкой тесноты, и снова вперёд. Минсок мысленно обзывает Ханя сволочью и думает, что его дразнят. Он недовольно фыркает и хнычет, пытаясь насадиться глубже на мучающий его член, но Лу Хань не позволяет. Не из вредности – он слишком хорошо чувствует Минсока, будто весь год своего тянущего одиночества только и делал, что настраивался на знакомую волну, вечерами пытаясь уловить во влажном воздухе что-то невидимое, но осязаемое, ухватиться за это, потянуть на себя и стать хоть чуточку ближе. Ведь вряд ли его мальчик развлекался с собственными пальчиками достаточно часто, чтобы с лёгкостью принять Лу Ханя, всего и сразу. Вот только у Минсока, когда в нём так издевательски скользит, причмокивая смазкой, часть чужого тела, думать и размышлять совсем не получается. Он ёрзает под Лу Ханем, облизывает губы, с удовольствием вжимаясь задницей в его пах, и Ханю ничего не остаётся, как толкнуться, наконец, на всю длину. Минсок громко скулит и прикусывает костяшку на пальце. Ему не столько больно, сколько – наконец-то. Снова под Лу Ханем, снова с его горячим членом внутри и его руками везде-везде. Минсок явно нарывается. Его бы трахать медленно, чтобы со вкусом и до громкого "ещё, ну же, Хань, ещё", чтобы сам хныкал и раскрывался под ним всё больше. Они уже почти год не катались по местным горизонталям сцеплённые, скрученные диким желанием, и Лу Хань едва терпит этот невыносимый ритм и слишком тихие шлепки сталкивающихся друг с другом тел. Он так давно без дозы стонущего от его диких и нежных ласк Минсока, что понимает, надолго его не хватит. И оказывается чертовски прав. Момент, когда Ханю всё же срывает крышу, растворяется сразу в десятках звуков: в тяжёлом, шумном дыхании, утробном рычании Лу Ханя, сорванном "а-ах" Минсока и этом чётком "шлёп... шлёп... шлёп..." под тихие трели сверчков, льющиеся из открытого настежь окна. Это музыка их секса, и Хань не поленился бы записать, но признаёт миссию невозможной ещё на стадии разработки - некогда. О какой музыке вообще может идти речь, когда член Минсока похож на очаровательную игрушечку. Его головка блестит и так мило подпрыгивает, изредка касаясь живота, что Лу Хань почти передумывает его трогать. Минсок этой дилеммы не замечает, он не замечает вообще ничего. Забывает даже свойственную ему сдержанность и бесконечно радует Ханя протяжными сладкими стонами, животными почти рыками и ломаными на гласной "Хань-Хань-Ха-ань" каждый раз, когда чувствует укусы на бедре и у колена. Потому что внутри у него всё горит и растягивается, натирается и пульсирует. Минсок чувствует себя шарнирной куклой. Шнурок под кожей то стягивается, заставляя его поджимать пальцы на ногах и поднимать колени к груди, то тут же расслабляется, за доли секунды превращая напряжённое тело в безвольную массу. Кажется, что Лу Хань с каждым резким толчком пробирается всё глубже и глубже и вот-вот доберётся до самого центра, а Минсока просто разорвёт на множество крошечных частичек. - Х-хань, - едва вставляет он. - Тише, я... Но так и не договаривает, откидывается назад, не в силах контролировать исходящие из его тела вкусные звуки, потому что Лу Хань всё-таки сжимает ладонью его тёплый член и двигает рукой, быстро, сильно. Так, что Минсок на мгновение даже меняет религию с никакой на культ Лу Хана. Потому что ощущает себя только в тех местах, где его тело так или иначе соединяется с Ханем, и это божественно. Минсок успевает признаться себе, что согласен на него молиться, а потом дрожит, неразборчиво скулит что-то и кончает, сжимая в себе Ханя. Когда Лу Хань вытирает мокрое тело Минсока влажным полотенцем и вновь опускается на постель, небо за кружевом занавесок успевает растерять всю свою таинственность. Оно сбрасывает с себя тёмно-синее полотно с маленькими плевочками звёзд по периметру и стелет новое - зелёно-голубое, растягивая его от запада и украшая нежно-розовым на востоке. Вымотавшийся Минсок быстро засыпает, убаюканный прикосновениями чутких пальцев, а Лу Хань не спит до самого рассвета. Безжалостно терзает себя мыслями и в итоге понимает, что ненавидит выбирать, но часам к пяти всё же решает для себя что-то, тихо одевается и, прикрыв за собой тяжёлую дверь, отправляется на станцию. Минсок находит Лу Ханя на диване под яблоней не выспавшимся, но весьма довольным, заползает на его колени и получает кружку с земляникой. Он ест ягоды, а Хань молча наблюдает за ним, путаясь пальцами в лохматых со сна волосах, и улыбается. Он и вечность согласен не спать, если каждое утро к нему будет приходить это взъерошенное сонное создание с бездонной чернотой в проницательных глазах. - Завтракать ко мне пойдём, - выдаёт Минсок, прежде чем скормить Лу Ханю несколько ягодок. - Согласен. Хань знает, что в его холодильнике ничего кроме моторного масла, но на нём вряд ли стоит жарить рис или глазунью, особенно, когда до ближайшего пункта медицинской помощи даже чёрту с его рогами пришлось бы ехать пару дней на старом велосипеде. - Я видел на столе письмо председателя, - тихо говорит Минсок, поворачивается к Лу Ханю и заглядывает в глаза. – Ты продаёшь участок? - Минсок... - Хочешь уехать? - Ты сам знаешь, у меня здесь никого. - А я? - Кроме тебя, - нежно улыбается Хань, гладя пальцем мягкую щёчку Минсока. – Я просто… не знаю. Так жить нельзя. - Но ты же работаешь. - Этого мало. Новый владелец погасит долг, а у меня будет хоть что-то на первое время. - А я, - повторяет Минсок и дует щёки, так и не успевая скукситься окончательно. Потому что Лу Хань смеётся, снова треплет его волосы, ещё больше лохматя бардак на голове, и понимает, что сделал правильный выбор, решив сдать билет в кассу. Пусть кто-нибудь другой едет покорять просторы неизвестности. Не он. - Если в твоей гостиной хватит места для этого парня, - Хань любовно гладит ладонью валик старого дивана, умело скрывая дрожь в уверенном голосе. – То я весь твой. - Мой? – но расширившиеся глаза Минсока развевают последние сомнения. - Твой. - Целиком? - Да. Минсок пищит что-то невнятное и жмётся к Лу Ханю, трётся носом о его шею и не перестаёт радостно ёрзать на костлявых коленях, а Хань отказывается верить своему счастью и обзывает себя трусом. Заслужил. - Хорошо, но сначала он, - Минсок отлипает, всё же шмыгает носом и, кивая на обивку старичка, хитро хихикает. – Отправляется в химчистку. А потом кладёт ладони на чужие плечи, целует тёплые губы и представляет, как в конце августа привезёт в свою крохотную съёмную квартирку море яблок, зелени, диван и Лу Ханя с баночкой земляники. Пожалуй, это лето – лучшее в его жизни.