С широко закрытыми глазами

Прохлада воздуха, еще не отравленная духотой предстоящего дня, приятная тишина и целое небо, залитое мягким светом. Многие клирики любили утро, но Дин не был одним из этих многих. Сумерки покачивались на небесном своде, осыпаемые звездной пылью и щедро сдобренные последней полоской кроваво-красного солнца. Именно в эту тревожную пору, когда день превращается в ночь, хранитель чувствовал себя действительно свободно и легко. Комната, что напоминала небольшую, но уютную коморку с небольшим окошком, едва позволявшим видеть ночной пейзаж. Все вещи были на своих местах, словно приклеенные и никогда не менявшие своего положения. В этой комнате время застыло. Не было часов или чего-то напоминавшего о его неумолимом течении. Только вечные сумерки за окном и едва чадящие свечи. Легкое пламя лизнуло ароматический конус, распространяя непривычный для монастыря сладковатый запах благовоний. Хранитель ловко коснулся застежек на камзоле, спешно избавляясь от так надоевшей за день одежды. Сладковатый эфир коснулся кожи, кровать после тяжелого дня манила прохладой простыней, едва освещаемых крупными свечными языками. Мерное потрескивание пламени дарило беспокойному телу клирика долгожданный покой. Карие глаза, прикрытые пушистыми ресницами едва различали покачивающийся на потолке голос ветра. Одной только Богине известно, почему этот аксессуар, что в комнате абсолютно не к месту, висит там с его странными деревянными трубчатыми "языками", не издающими и подобия звука в самый ветреный день. Хотя дело тут было не в Богине. Сильная рука хранителя сжала ткань покрывала крупной вязки и дернула на себя, стараясь скрыть от безмолвного, но обязательно осуждающего взгляда спящего божества, его загоревшиеся глаза. Одной только мысли хватало, чтобы мысленный взор, опьяненный запахом благовоний, разжег в груди пожар, что хранитель так долго и старательно тушил внутри себя на протяжение стольких лет. Глаза его сжались плотнее, а лицо исказило выражение абсолютной беспомощности. Чувство, что так долго поддерживает в нем жизнь, разрывало его душу на части, разъедало, обращало в пыль... - Самобичевание всегда было твоим любимым занятием. Голос был настолько явным, что хранитель был готов поклясться, что он слышал его совсем близко. Неужели благовоний было слишком много? Или может быть причастное вино было слишком уж крепким для причастного? Или... - Хватит уже считать себя полоумным, llwynog gwirion.* Открой глаза. Кожа Дина похолодела, стоило знакомому теплу шершавых смуглых пальцев коснуться оголенного плеча, а после и щеки. - Открой, я хочу увидеть их снова. - Лелайе...Если я сделаю это, ты снова пропадешь... - Голос хранителя звучал невнятно и едва слышно, а все тело напряглось в томительном ожидании. Пальцы Лелайе никуда не пропали, они лишь увеличили площадь соприкосновения, поглаживая щеку хранителя, скользя от скулы к едва разомкнутой полоске губ. Низкий голос снова ворвался в воспаленное сознание едва дышавшего от удивления клирика. - Я никуда не денусь, Дин. Прошу тебя, посмотри на меня. - Голос послышался еще ближе, накатывая теплой волной крупных слез из глаз хранителя и заставляя того повиноваться. Но вопреки ожиданиям, веки дрогнули, но так и не смогли открыться. - Прости, я не могу. Я не вижу тебя, Лелайе. Затянувшаяся пауза повергла бы Дина в настоящий ужас, если бы не тепло пальцев на щеке, что ни на секунду не прекращали ласку и давали ему возможность ощущать присутствие того, кого уже много лет нет на белом свете. Наконец, пальцы исчезли, но вместо них на щеке остался горящий отпечаток губ крестоносца. - Если не видишь - то хотя бы чувствуй. Дин, fy enaid,** я так давно к тебе не прикасался. - Лелайе... - Хранитель не мог остановить поток слез несмотря на все увещевания любимого, но крепко обнял крестоносца за плечи, наклоняя к себе и вслепую ища горячие губы. Поцелуй был таким же, как и много лет назад. Та же горечь разлуки, что сейчас потонула в сладковатой веренице ощущений хранителя. Дин спешил чувствовать, повинуясь словам и прикосновениям. Он ощутил легкую прохладу, когда рука язычника скользнула под одеяла, соприкасаясь с обнаженной рельефной грудью и играючи зацепила сосок. В прежние времена он бы оттолкнул его. Снова сказал бы, что богиня смотрит на них. Но сейчас Дин словно и позабыл об упрямом взоре спящей в веках, отдаваясь странному сну без остатка. Крестоносец был более чем реален. Его крупные шрамы на спине и крепкие мышцы, которых он так часто касался в юности, Дин бы узнал где угодно. Даже с закрытыми глазами. Лелайе был сейчас особенно нежен с ним, обычно заполненный пламенем до отказа, язычник сейчас походил на легкий жар от костра, а не на стихийное бедствие. Губы его без устали целовали грудь, шею, губы, торс хранителя, вырывая из груди того неприличные вздохи и вызывая дрожь. Дин же полностью отдавался Лелайе. Наверное, именно так, без остатка, он всегда и хотел быть проглочен этим диким зверем. Волчья натура сквозила в самой натуре крестоносца, в его неестественных хищных алых глазах, острых клыках, которые сейчас так умело скользили по разгоряченному члену хранителя, лишь иногда уступая инициативу губам. Дин метался по кровати, хватая ртом воздух и захлебываясь стонами, забываясь. Даже если это сон, орк с ним. Пусть только на сей раз он не кончается. Пусть хотя бы сейчас он отдаст Лелайе все, что и так принадлежало только ему. Яркая волна оргазма вспыхнула в эфире сознания, выгибая крепкое тело клирика дугой. Но стоило пламени внизу живот слегка отступить, как новая порция удовольствия заполнила тело вместе с Лелайе. Он вошел резко, однако без лишней боли. Так, словно он был просто недостающей деталью мозаики, которую наконец собрали, а потому она подошла идеально. Двигался язычник медленно, роняя на упругий торс любимого капли пота и слова любви. Как приятно было слышать этот голос после стольких лет разлуки. Дин крепче сжал бедра Лелайе, прижимаясь к нему и двигаясь навстречу, стараясь максимально слиться с ним. Взять и отдать все, что принадлежало только им обоим. Нега нежности отступила, выпуская наружу истинную сущность крестоносца. Язычник теперь двигался отрывисто и резко, рыча в иступленном удовольствии обладания. Дин чувствовал это всем телом, ощущал это затуманенный звериный взгляд, чувствовал укусы на шее, что саднили и превращались в кровоподтеки, слышал шум крови в голове, что отчетливо повторял бешенный ритм движений. Оргазм застиг обоих мужчин внезапно, наливая мышцы сталью и резко расслабляя их, заставляя язычника упасть прямо на возлюбленного, переводя дух. И видит богиня, это была самая приятная тяжесть в жизни хранителя. - Я тебя больше не увижу? - Вопрос осел в тяжелом воздухе, пропитанном благовониями. Хоть время и забыло дорогу в душную келью, но хранитель чувствовал, что ночь отступает. А значит, грезам пришел конец. Пришло время просыпаться. - Fy enaid, ты всегда можешь видеть меня в своем сердце - Лелайе говорил шепотом, и пусть клирик не видел его, но чувствовал, что крестоносец улыбнулся. Теплые пальцы снова коснулись его щеки, а губы в последний раз обожгли поцелуем другие. - Ты всегда умел видеть, а не смотреть. С широко закрытыми глазами, Динэрей. Любимое время всех клириков уже собирало служителей храма на утреннюю молитву. Дин так же шел по узким коридорам, надежно укутанный в тяжелое одеяние хранителя. Прохладный воздух утра неприятно щипал горячую кожу, а лихорадка странного сна никак не проходила. Едва перешагнув порог душного от обилия людей храма, в голову Дина вместо ладана ударил знакомый запах благовоний. Хранитель тяжело втянул воздух, устраиваясь у края зала и закрывая глаза. Голоса певчих поднялись к сводам храма, вознося души присутствующих в само Лоно Богини. Дин прикусил губу, готовясь почувствовать до боли знакомый осуждающий взгляд спящей в веках, но вместо него почувствовал легкое касание теплых пальцев к своей руке и тихий шепот: - Богиня тоже видит с широко закрытыми глазами, Дин. Это ли не значит, что нет в мире веры, крепче твоей?