Ты не птица, чтоб улететь отсюда

Всегда остается возможность выйти из дому на улицу, чья коричневая длина успокоит твой взгляд подъездами, худобою голых деревьев, бликами луж, ходьбою. На пустой голове бриз шевелит ботву, и улица вдалеке сужается в букву "У", как лицо к подбородку, и лающая собака вылетает из подоворотни, как скомканная бумага. Улица. Некоторые дома лучше других: больше вещей в витринах; и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума, то, во всяком случае, не внутри них. Бродский

На Мессатине всегда не хватало персонала. Это было первое, что узнал Амбулон от рыже-белого меха с короткими, но частыми движениями и прерывистым голосом. Неужели нельзя было починить вокскодер? Или он не хотел? Или дело не в нем? Меху, наверное, очень повезло с маской и визором – резкие подергивания поля Амбулон улавливал, почти не напрягаясь, а ведь он даже не был особо настроен на поля окружающих. Впрочем, почему сразу повезло – некоторые сами решали вмонтировать визор, а мехов, почти не снимавших маску, Амбулон знал лично. Ну, то есть. "Знал". Никого с маской не собирали – но это ничего не давало. Он внезапно понял, что понятия не имеет, как был создан этот нервный мех; не то что бы это так уж волновало Амбулона. Автоботы порой любили интересоваться способом создания, но его редко спрашивали – Амбулон только ловил иногда задумчивые взгляды на собственном корпусе: они пытались угадать его альтмод. Его вообще редко спрашивали; не в меру любопытных одергивали их же товарищи. Из разговоров мехов постарше он узнал, что некоторые собранные предпочитают надевать маску, чтобы сойти за выкованных – тогда это показалось Амбулону совершенно глупым, и одновременно поселило какое-то непонятное раздражение рядом с искрой. Его способом создания никто особо не задирал. Но и маску себе он вмонтировать не мог – никаких изменений в собственном корпусе. Одно из железных правил. Они приняли его почти без интервью, без резюме – без всего. Конечно, война, отдаленная планета, не нужная никому, кроме ДЖД и тех членов автоботского командования, которые думали, что еще можно что-то спасти добычей нуклеона – и все же такого Амбулон совсем не ожидал. У конов много любили поговорить о строгой дисциплине среди ботов, о суровых (и по некоторым версиям – справедливых) условиях труда, даже если Амбулон мало видел, кроме собственного ангара, и никогда не участвовал в этих разговорах. Он просто почему-то их помнил. Он слишком много помнил. Амбулон кивал, длинными шагами покрывая серые коридоры. Они казались бесконечными, было странно даже думать о том, что эти стены видели Мегатрона. Хотя нет, конечно, нет. Тут же все должны были перестроить десять раз. Перекрасить, как минимум. Стены, правда, выглядели так, будто никто ни разу и не пытался их красить. Мысли резко скакнули к болезненно-насущному, и Амбулон бросил взгляд вниз, на собственный корпус – ну конечно, краска полезла опять. Медик, кажется, не замечал. Он периодически оглядывался по сторонам, будто ждал чего-то, но за всю прогулку им никто не встретился, кроме пары дронов. Кажется, мех переключился на главврача. Амбулон слышал о нем – смутно, но слышал. Напряженно попытался вспомнить, где именно, но запрос ничего внятного не дал. Вряд ли бы у конов, но... автоботы с ним тоже особо ничем не делились. Даже немногочисленные пациенты. Этот был едва ли не первым. – Ну вот мы и пришли, – мех кивнул на дверь. Амбулон как раз пытался вспомнить, представился ли тот за весь свой монолог, когда тот выпалил: – Да, я Ферст Эйд. – Амбулон, – бессмысленно ответил тот. Дерганое поле Ферст Эйда чуть потеплело. – Да, я... я читал. Твой запрос. Амбулон оценил вежливость. Резюме это и правда назвать было сложно. – Аккуратнее с ним там, – добавил Ферст Эйд, кивая на дверь. – Ты, кажется, хороший мех, но... в общем, с ним сложно, – неуклюже закончил он, и тут же поспешил продолжить: – Но он прекрасный врач, конечно. Амбулон недоуменно взглянул на него, но постарался тут же отвести взгляд. Странно это все было, хотя Ферст Эйд, наверное, всего лишь хотел помочь. – Спасибо, – нейтрально отозвался он, кивнул и открыл дверь. Его собрали с базовыми медицинскими навыками – вернее, загрузили программу уже после сборки, но до внедрения искры. Амбулон проснулся врачом – если это было можно так назвать. Он быстро выяснил, что это почти ничего не стоит. Он латал мелкий персонал, каких-то техников, ремонтников, которых им определили просто невероятное количество. Не то что бы по приказу, но с негласного дозволения. Согештальтников ему трогать не доверяли. Они все были единственными в своем роде – результатом экспериментов, которые не закончились с их сборкой. Не то что бы Амбулон сильно хотел... он же не должен был хотеть. Он знал, для чего собран. В этом была приятная неотвратимость. Понимание, что он хочет лечить других мехов, приходило так медленно и ненавязчиво, что Амбулон сам не заметил, как поддался. Это тоже была своего рода неотвратимость, неизбежность, облепившая тяжелым грузом камеру искры. Но он дошел, он здесь, он – в госпитале. Автоботском госпитале. И они его приняли – Амбулон не то что бы нервничал, просто все еще чувствовал, что все может пойти не так. Главврач ненавидит конов (все ненавидят конов). У него нет достаточной квалификации (многим первоклассным десептиконским медикам это не мешало). Он не выдержит (он уже все выдержал). Врач поднялся ему навстречу. Он тоже был резким, как и Ферст Эйд, но как-то иначе – он ощущался сразу, мгновенно, стоило Амбулону сделать один шаг внутрь: движения рук, положение крыльев, ровное и сдержанное поле. Он держался очень профессионально, и при этом что-то в нем дергало, что-то в нем было не так. Амбулон постарался отбросить дурацкое ощущение и сохранить нейтральное выражение лица. – Добро пожаловать, – коротко и дежурно проронил Фарма. Он даже не уточнил, кто перед ним; Амбулон все еще не мог избавиться от ощущения, что здесь какая-то ошибка. Его взгляд метнулся, зацепился за крылья – сначала летающий альтмод показался ему странным, а потом логичным: наверное, этот медик способен даже переносить пациентов, несмотря на далекие от шаттла размеры. Возможно, он работал когда-то на поле боя. Приходилось напоминать себе, что не все врачи заняты контролем над экспериментальными проектами. Они же спасают тут жизни. – Спасибо, – снова сказал Амбулон, не зная, что сказать. Голос звучал ровно. – Я ценю оказанное доверие. Фарма фыркнул. Амбулон думал, он сейчас скажет что-нибудь отрезвляюще-циничное, или опять же про вечную нехватку персонала, по причине которой его взяли, но Фарма промолчал. Он смотрел на Амбулона оценивающе – но не осуждающе. Амбулон не любил, когда на него смотрят, но почему-то это пристальное, цепкое внимание сейчас странно успокаивало. Оно, конечно, не должно было быть его – он не должен был быть здесь – но он здесь. – Тебе выделена каюта в конце соседнего коридора, – продолжил Фарма, протягивая ему датапад. – Тут схема здания и должностные инструкции. Занесешь, когда прочитаешь. Видимо, он что-то все-таки вычитал на фейсплейте нового сотрудника, потому что добавил: – У отдела кадров выходной, – крылья приподнялись; кажется, это что-то должно было значить, но Амбулон значения не считывал. – Пожизненный. Кажется, он улыбнулся, потому что лицо Фармы неуловимо изменилось. Амбулон поспешно схватил датапад и вышел. Первые несколько дней он просто ходил и слушал, впитывая новые звуки – новые запахи – совершенно иной климат. Даже внутри медицинской станции, которую Амбулон старался без нужды не покидать, веяло холодом. Пришлось подстраивать внутренние регуляторы температуры – это не составляло труда, его корпус был идеально подготовлен практически к любому климату. Ферст Эйд вот постоянно мерз, кажется. И что-то заставляло рыже-белого меха оставаться здесь. Амбулон не спрашивал, потому что не был уверен, что хочет сталкиваться со встречным вопросом. Не был даже уверен, что готов услышать ответ. Он знал, почему он сам здесь; зачем полтора месяца ждал транспорт, который бы шел в этот заброшенный угол галактики, почему согласился работать на пустынной планете, когда бесконечно открытые пространства напоминали ему… Но, впрочем, его не посылали на улицу. Фарме, вероятно, хватило нескольких минут, чтобы понять, что для скоростного перемещения на дальние расстояния Амбулон не пригоден. Как выяснилось, на Мессатине зачастую не хватало не только персонала, но и оборудования. ПАМы ломались с завидной регулярностью, и, видимо, своих ремонтников на станции не было. Или были, но в бессрочном отпуске. Когда они с Ферст Эйдом впервые отправились на шахты, “эта дряхлая развалина” не заставила себя долго ждать и зачахла, не доехав до шахт пару километров. Его коллега, кажется, собирался уже вызывать подмогу, но Амбулон остановил его жестом, задумчиво покопался в настройках и наконец перевел ПАМ в режим ремонта, заставив повернуться на 90 градусов. Конструкция была не совсем привычная, но отдаленно напоминала то, с чем он возился в ангаре. В его пальцах, как и раньше, скрывалось не так уж много полезного, но кое-что здесь могло пригодиться. Когда он вернул ПАМу привычное положение и тот уверенно и приветливо замигал, Ферст Эйд посмотрел на него несколько ошалевше – то есть, Амбулон так предполагал, потому что фонил его старший коллега страшно, не сильно-то маска и помогала, – но говорить ничего не стал. Амбулону впервые так повезло. Он вспоминал гештальт по вечерам – станция, как и их ангар, существовала по строгому распорядку; тогда этот распорядок был действителен для него, сейчас – для пациентов. По вечерам Амбулон традиционно проверял все палаты, сверялся с показателями, с датападами, прикрепленными к стене. Это была простая работа, но она казалась такой важной. Она была важной. Когда уже на пятой смене он заметил незначительные отклонения в показателях работы топливной системы у Свайпера (давний пациент, из охраны шахт, провел на Мессатине пол-актива, серьезные повреждения нескольких внутренних систем во время исполнения обязанностей), он немедленно вызвал дежурного врача. Единственного, какого мог. Фарма выглядел раздраженным, но к медицинской панели пациента подключился. Через пару кликов он хмуро хмыкнул. Потом хмыкнул еще раз. Амбулон как-то оторопев наблюдал, как он спокойно отсоединяет боковые пластины корпуса и изучает топливопровод. – Хм. Да. Кажется, это очень запоздалое отторжение, – Фарма поднял голову. – Видишь ли, я заменил ему систему уже несколько месяцев назад, но Свайпер... как бы так сказать... неторопливый. Во всем. Он и до нас добрался, только когда совсем невмоготу стало. И топливную уже нельзя было... Впрочем, это все есть в файле, – оборвал он себя, пристально посмотрел на Амбулона, а потом добавил: – Правильно сделал, что меня вызвал. – Мне повезло, – вырвалось у Амбулона. Фарма слегка дернул крыльями. Амбулон учился распознавать: это, кажется, удивление. – Повезло, что самое страшное, что пока что случилось – это сбоящая топливная, – добавил он, и зачем-то продолжил: – Хотя иногда в таких случаях потом энергон приходится три дня оттирать. Вместе с краской. Фарма беззлобно фыркнул, и Амбулон к нему мгновенно потеплел. Им читали выдержки из "К миру", и Амбулон лишь впоследствии понял, насколько это казалось – нормальным, насколько он впитывал их, как губка, не запоминая конкретных событий и слов. Там было что-то про великие цели; им напоминали, что они нужны. Они были – будут – новым словом в науке. Это было приятно. Но Амбулон не мог избавиться от смутного удовлетворения, которое поселялось внутри, когда он медленно прогонял по чужой системе очищенный медицинский энергон, когда он сверялся с учебниками, которые доставал как попало, когда он возвращал в онлайн другого меха, и тот замирал от непривычного отсутствия боли. Он знал, что это неправильно. Так вышло почти случайно – что все эти мелкие рабочие приходили к нему с их мелкими проблемами. Потому что они рассказывали о нем друг другу, потому что первого своего пациента Амбулон получил почти случайно. Потому что он никому не отказывал. Верхние игнорировали это, но он знал, что он не врач. А потом к нему пришел Прендум. Он вспоминал, а Фарма тем временем спрашивал, что он думает. Первый раз Амбулон решил, что это шутка какая-то. Фарма и правда улыбался, как-то немного пугающе, смотрел на него, чуть прищурив оптику, но не спешил объясняться. Вообще-то, каких-то сложных или загадочных случаев, где надо было принимать тяжелые решения, рисковать (о таких случаях Амбулон любил фантазировать, лежа на своей платформе в ангаре, и иногда слышал от Ферст Эйда), на Дельфи особо не было. Просто... пациенты. Много вечных пациентов, которые никуда не торопились, лежали в своих комфортных палатах. Пара коматозников. Шахтеры, ужасно шумные и беспорядочные – обычно их ездили латать прямо на месте, но периодически, по рассказам Ферст Эйда, какой-нибудь особо неудачливый попадал на станцию. И очень хорошо, если один. Амбулон не боялся шахтеров, но все равно беспокойно поскребывал по ладоням и запястьям, слушая эти истории. Мессатина была так далеко от линии фронта – если она еще где-то была, эта линия, – что каких-то серьезных случаев, ужасающих ранений им не доставалось. Кроме шахтеров, конечно. Амбулон слушал их иногда – условия, кажется, были получше довоенных, но не намного. Ему бы хотелось что-то им сказать, но… стоило радоваться и тому, когда на облезающую краску не обращали внимания. И поэтому Амбулону было несложно выдать очевидный ответ, который, наверное, любой первокурсник кибертронских медицинских академий знает. Немного неуверенно – совсем немного; он же знал, что прав. Он знал, но внутри все равно все сжималось, как несколько тысяч лет назад, и вбитое намертво: "сомневайся, сомневайся, сомневайся и никогда не доверяй себе," – не уходило. Фарма усмехался и спрашивал снова. Когда Амбулон терялся с ответом, Фарма самодовольно улыбался – но объяснял. Через месяц он уже знал, когда нужно вызывать главного хирурга, а когда он мог справиться сам. Через семь Фарма повысил его до врача. Прендум пришел к нему тогда с виноватым видом, толкнул Амбулона в бок и попросил помочь. К тому времени нормальным врачам было настолько не до них, что Амбулону начали доверять общий предварительный анализ. Небольшой медосмотр, занести новые сведения в личный датапад и отправить к настоящему медику. Никакого заключения от него не требовалось. Прендум смеялся, как всегда, махал руками, рассказывал плохие анекдоты из своих любимых книжек – и жаловался на дурацкое ощущение пустоты внутри, как бы он нормально ни питался. Амбулон сделал все, как полагается: прочистил топливную систему, отогнал настройки к заводским, не давал пациенту хвататься руками за собственные провода и прописал строгую диету на месяц. Прендум благодарно улыбнулся – Амбулон знал, что он боится врачей, так же, как Прендум знал, что Амбулон не любит больших открытых пространств. Гештальтная связь не была идеальной, но она держалась. Они держали ее. Осложнения начались уже через три недели. Спустя месяц выяснилось, что у Прендума злокачественная коррозия. Ранние симптомы, которые никто не распознал. Которые так важно было распознать. Которые не распознал Амбулон. Все учебники, которые он так старательно впитывал, оказались бесполезны, когда к нему пришел согештальтник, которому нужно было помочь – которого не надо было трогать, надо было сразу отправить к врачу, – все оказалось зря. Амбулона не заподозрили, Прендум ничего никому не сказал. Он хорошо держался, но неизлечимая болезнь повисла не только над ним – над всем гештальтом. Несколько десятков лет весь проект был под угрозой закрытия, а потом... потом все рассосалось как-то само собой. Он не спрашивал. Он продолжал лечить, потому что не мог не лечить. – Ой, у тебя краска слезает. Амбулон пораженно уставился на Ферст Эйда, который успел протянуть пальцы к его локтевому сгибу. Да – конечно, конечно она сползла. Конечно, он подкрасился всего неделю назад, а она уже... В отличии от его внутренних систем, к покрытию брони холод Мессатины был беспощаден. Он раздраженно сбросил чужую руку. – Прости, – Ферст Эйд отдернул ладонь, прижал ее к корпусу и прикрыл другой. – Может... может, тебе помощь нужна? – Да не нужна мне помощь. Посмотри, я не могу понять, что здесь не так. То ли тот, кто заполнял его карточку – полный идиот, то ли я что-то не знаю о трехрежимниках. – О, – маска Ферст Эйда аж вспыхнула. – Да. Да. Тогда Амбулон узнал, что Ферст Эйд подозрительно много знает о трехрежимниках. – Ладно, – он прикрыл фейсплейт ладонью, пытаясь не раздражаться на не самый организованный поток информации. – Ладно, я понял. Давай пока тогда не возвращать его в онлайн, проще будет. Он не очень-то понял, на самом деле, но Ферст Эйд не был... некомпетентным врачом. Это он уже знал. Он имел склонность отвлекаться и, что порой хуже, увлекаться. Фарма иногда кидал Амбулону взгляды поверх коллеги, которые, видимо, подразумевали некую солидарность в том, что им приходится выносить. Амбулон отводил оптику. Он не был уверен, что за турболиса между Фармой и Эйдом пробежала, или, может, ему вообще это все почудилось. И продолжало чудиться, раз за разом. Он как-то раз зашел к Фарме занести последние сведения о пациентах. Дверь была нешироко открыта, и Амбулон почему-то заглянул, прежде чем открыть ее полностью. Фарма не сидел за столом (впрочем, он там редко сидел). Он стоял в пол-оборота к двери и смотрел непонятно куда. Если Амбулон правильно помнил, на той стене ничего не было. Освещение было каким-то тусклым, и, наверное, от этого оптика главврача казалась такой бледной. Фарма выглядел как-то странно, растерянно; Амбулон достаточно здесь провел, чтобы понимать, что это не в порядке вещей. Он первым же делом вспомнил о пациенте, которого они чуть не потеряли вчера (по не совсем ясным причинам, но Фарма, кажется, думал на халатность Ферст Эйда), но вскоре решительно отогнал предположения ввиду их абсолютной непродуктивности. В конце концов, они же его не потеряли. Будет жить, думать и даже трансформироваться. Амбулон, конечно, и близко не знал Фарму, чтобы понимать, что может заставить его так упорно смотреть вникуда. Просто он помнил: точный оттенок серого на стене возле своей платформы; белое небо, его самое первое; неестественно-бледный цвет энергона Прендума. Но он не знал, что говорят Фарме его белые стены. С гештальтом было как-то проще. Нет, они не “слышали мыслей друг друга” (Амбулон регулярно возносил Праймусу хвалу за то, что большинство автоботов не знали о его прошлом – слухи о комбайнерах за пределами ангара, оказывается, ходили просто невероятные), но он знал каждого так долго и досконально, что любые ссоры и недопонимания легко скользили по броне, почти не оставляя следов. Застревать на каких-то разногласиях не имело смысла. Это, наверное, было самое поразительное в жизни за пределами – как упорно все любили цепляться за бессмысленные споры. – Кто тебя сюда перевел? Амбулон недоуменно уставился на коллегу. Тот замер над пациентом. Амбулон быстро сверился с показателями: состояние стабильное, системы работают без значительных отклонений. И все же. – Тебе не стоит отвлекаться, – заметил он вполголоса, поворачиваясь обратно к экрану. – Это может плохо кончиться. Ферст Эйд не ответил. Амбулон вновь бросил взгляд – визор горел ровным светом, все было... на месте. Даже поле было ровным – слишком ровным. Он поджал рот, уставившись в экран – буквы и цифры поплыли перед глазами, сфокусироваться не получалось. Было неприятно. Ферст Эйд постоянно выбирал не самый удачный момент, чтобы заговорить. Но он делал это так легко, что Амбулон не мог не поддаваться. Не мог не завидовать. – Никто меня не переводил, – наконец сообщил он. Не хотелось говорить Ферст Эйду, что он рассылал запросы по разным станциям, по тысяче станций. Амбулон прекрасно видел, что автоботские благодетели долго его терпеть не станут, – и нормальной работы никогда не доверят. Он знал и потому не привязывался, не запоминал лиц и имен, и хотел дальше, дальше, уйти, уйти. – Но ты же... ты же не мог не знать, что здесь ДЖД? – выпалил Ферст Эйд. Он не стал бы объяснять Ферст Эйду, что ДЖД до него не будет никакого дела. Что даже когда безнадежность программы уже была очевидна, их держали в строжайшей секретности. Согласно официальным данным, Амбулона не существовало. – Не мог, – невозмутимо согласился он. Если бы он был Фармой, он бы добавил что-то про потрясающие дедуктивные способности Ферст Эйда. Если бы он был Фармой, он бы посмотрел, чтобы пронаблюдать произведенный эффект. Но Амбулон просто продолжил смотреть в экран, пока его визуальный канал не пришел в норму. Затем он вернулся к работе над старыми каталогами пациентов. Он однажды спросил, нельзя ли ему пообщаться с другими медиками. Он аккуратно выжидал нужного момента – и нужного меха. Из всех их супервайзеров с Сэндайвер у него были самые… хорошие отношения. Она долго на него смотрела, со своим почти неощутимым полем и зеленой оптикой. Наконец, она чуть наклонила голову, и Амбулон понял ответ. – Мы ценим твою тягу и стремления к знаниям и умениям, однако у нас крайняя нехватка в медиках. Особенно медиках, которым можно рассказать о Проекте. Она чуть прикрыла оптики – движение, которое Амбулон научился распознавать как выражение доброжелательности. – Ты будешь бесценен, – сказала она. – Все вы. Амбулон кивнул, не зная, почему привычные слова не радуют. Это случилось во время его пятой операции. Наверное, было глупо их считать. Но никто не знал, даже Фарма и особенно Эйд. В этот раз они работали вдвоем, Фарма только пару раз заходил, выдавал что-нибудь вроде "Не буду вас прерывать", когда Амбулон беззлобно, но прямо интересовался, что он тут забыл, и уходил, покачивая крыльями. Возможно, Фарма присматривал за ним. За его операциями. Возможно. В любом случае, Амбулон на него почти не отвлекался, а Ферст Эйд настолько старательно пытался не смотреть в сторону главврача, что у него даже получалось концентрироваться. Это была простая замена топливной системы. То есть, так выразился Фарма, и Амбулону пришлось с ним согласиться. Что-то в шлангах и их замене его беспокоило, но ему, в общем, удавалось от этого отстраниться. Ферст Эйд любил операции. Даже слишком. Амбулон мысленно отметил, что возможно, Фарма хотел, чтобы он присматривал за Эйдом. Наверное, он слишком много присматривал за ним. Наверное, он слишком старался не наблюдать за шлангами; и когда магистрали рванули, Амбулон замер. – Его системы отказываются принимать энергон, – затараторил Ферст Эйд, стремительно хватаясь за патрубки, пока Амбулон стоял в шаге от пациента. Он не стал звать Фарму; это была простая операция. Тем более, что это уже не имело смысла. – Нет, нет-нет-нет, – шептал Ферст Эйд. – Оставь, – услышал Амбулон собственный голос. – Эйд. Уже поздно. – Не поздно! – резко бросил его коллега. – У него и раньше... но не так... шлак, шлак, шлак! Амбулон не смотрел на шланги и провода, но он видел мониторы. Он хорошо их понимал – возможно, лучше, чем внутренности пациентов. В этом было неприятно признаваться. Но мониторы помогали признавать страшное. Ферст Эйд внезапно прекратил мельтешить. И тогда Амбулон в первый раз услышал: – Время смерти: 35:48. Поле Эйда трепетало, как-то истерически. Амбулон не был склонен ставить диагноз по электромагнитному полю, хотя иногда оно помогало в работе с пациентами. Он аккуратно отстранил коллегу и убрал шланги. Потом надо будет вытереть энергон. Это была простая замена топливной системы; третья за год для этого пациента. Амбулон посмотрел в тусклые оптики Свайпера и ушел заполнять его файл. Он вызвался сообщить Фарме. Тот принял это спокойно, как и ожидал Амбулон: наверняка его долгие годы практики включали в себя не одну смерть. Он почти спросил об этом, но потом представил, как это прозвучит. – Это должно было случиться рано или поздно, – безэмоционально проронил Фарма. – Тут ничего нельзя было сделать. Он снова смотрел в стену. Амбулон кивнул и ушел. Однажды ему удалось увидеть открытую дверь ангара. Он смотрел туда, в необъятное, бесконечное пространство, и не хотел его видеть, и хотел видеть больше. Там все было так странно, непонятно, неизведанно, и Амбулон не хотел этого, даже в тяжелом усталом мраке ангара, он не хотел. Он повторял это себе, повторял это гештальту, он говорил это Сэндайвер, и она кивала. Здесь он иногда смотрел наружу, не торопясь закрывать за собой ворота, и пытался достоверно и досконально вспомнить свои мысли, чувства, ощущения тогда. Выходило плохо. Мессатина ничем не напоминала ту планету, кроме того, что он мог бы выйти со станции и идти... очень долго. Может быть, не дольше, чем тогда – системы бы наверняка замерзли, – но все равно долго. Интересно, думал Амбулон, нашел бы его кто-нибудь? Стал бы искать? Фарма? Ферст Эйд? ...Он понял, что не может продолжить этот список. В этом было одновременно и что-то обезаруживающе-болезненное, и легкое. Их было всего двое. Но Амбулон не знал, стал бы он их искать в мессатинских снегах. Он поймал Фарму, когда тот влетал в ворота. Тот трансформировался и замер, смотря на него ошарашенно, как будто не ожидал увидеть Амбулона на станции. Это длилось всего мгновение; потом выражение фейсплейта главврача вернулось к привычной холодной усмешке. Амбулону стало спокойнее. – Срочный вызов с шахт, – бросил Фарма, решительно шагая прочь к основной части здания. – Я разобрался. Амбулон кивнул и поспешил за ним, сбивчиво рассказывая о новых осложнениях у пациента, зараженного наноконами. Фарма, кажется, даже слушал. Иногда он записывал короткие холо – он раньше делал так, с ними, – как будто ему было, кому их отправить. Сам он их не пересматривал. На Дельфи было нечего записывать, нечего замечать. Это было странное место, холодное и белое. Амбулон привык. Привязываться так просто: раз – потрескивающийся воксбокс; два – знакомые белые стены неуютного офиса; три – насмешливо приподнятые крылья; и все, ты скован. Хорошо, что Амбулон ни к чему не привязывался. После первой смерти на операционном столе было легче. Эта легкость не была каким-то осознанием, просто фактом, как все, что он фиксировал: пациенты умирают. Это происходит. С этим нужно смириться, на это не нужно – нельзя – обращать внимание. И он знал это, и Ферст Эйд знал, и Фарма знал – он и говорил это Амбулону, пусть даже другими словами. И все-таки после очередной смерти – в этот раз от постоперационных осложнений; они были там одни, и Амбулон держался в отдалении, – Фарма замер на клик, а потом сорвался с места, вылетая из комнаты так быстро, как будто он был в альтмоде. Амбулон нашел его в пустой комнате для осмотра пациентов неподалеку. Впервые он пожалел, что научился считывать эмоции Фармы. Его крылья дрожали, часто-часто, он мерил комнату четкими, короткими шагами, и – смотрел прямо перед собой. Это была ярость, это был страх и что-то еще – тяжелое и густое. Обычно сдержанное поле Фармы затапливало комнату, и Амбулон рефлексивно сделал маленький шаг назад. Он даже открыл рот, но не нашел слов; Фарма все и сам прекрасно знал. Ему следовало оставить главврача... коллегу? – одного. Одного с эмоциями, тяжестью и страхами. Комната была такой маленькой, такой белой, невыносимо, утомительно белой. Амбулон никому бы не желал бесконечно смотреть на эту белизну. – Пойдем, – наконец сказал он, не смотря на Фарму и не смотря на стены. – Я не уверен насчет курса лечения для новой порции шахтеров. Фарма сбавил обороты. Резко развернулся к нему. На мгновение они молча смотрели друг на друга, потом крылья вздернулись, и Фарма кивнул. Когда он сообщил супервайзорам о своем желании заниматься медициной, на него посмотрели странно, и тогда Амбулон задумался, что написано в его файле, который держал в руках один из ответственных за контроль над сменившими фракцию. Но его назначили на общие краткие курсы в рамках передподготовки и реабилитации. Очень, очень краткие. Амбулон сидел в задних рядах и старался не сильно тереть пальцы, чтобы не мусорить в аудитории. Тогда он впервые начал красить корпус. Иногда он ловил себя на том, что изучает свое отражение, совершенно не различая, что чувствует. Краска заявляла о себе, она отделяла его и присоединяла его, она что-то значила. Она кричала о себе – о нем, – так, как его броня раньше не делала никогда. И Амбулон не был уверен, что готов. – Время смерти. – Нет. – Амбулон! – резко оборвал его Фарма. – Время. Смерти. – 01:23. Фарма коротко кивнул и отошел от платформы. Крылья были чуть приподняты. Амбулон понятия не имел, что это значит. Прошло несколько месяцев, и Фарму, кажется, уже не выбивали из колеи мертвые пациенты. На смерти нельзя было обращать внимание. Но Амбулон привык отмечать факты, привык замечать последовательности, привык считать. Тридцать один. Тридцать один пациент умер за последние полгода. Не все попытки комбинации были абсолютно провальными. Иногда им удавалось продержаться сравнительно долго. Амбулон не помнил все, что он чувствовал, когда они были единым целым, но он помнил, что тогда ему было спокойно. Это было не то что бы ощущение, противоположное его обычному состоянию, но оно было особенным. Исключительным. В моменты удачной комбинации он вспоминал, зачем он. Зачем они все. ...Почему-то, много сотен и тысяч лет спустя, белые цвета Мессатины напомнили ему об этом. Об этом спокойствии. О том, почему он был, зачем он был, – и о том, что он ушел. Он пришел сюда на грохот и звуки ударов – казалось, еще немного, и если не пол, то стены точно затрясутся. Амбулон замер перед большой одноместной палатой, единственной во всем госпитале, теряясь в догадках. Потом он открыл дверь. Палата была разворошена. – Фарма? Фарма дернулся. Медленно повернулся. – Ты ничего не видел, – проговорил он, смотря куда-то мимо Амбулона. Тот скривился. Лицо главврача было искажено чем-то яростным-усталым-бешеным, и он весь вжимался вовнутрь, как будто пытаясь убежать от собственной брони. Амбулон не знал, что заставило его сказать: – Я могу помочь, – и шагнул ближе, позволяя двери закрыться за собой. – Ты не можешь! Ничего! Ты... агххххх! – он зашипел, когда Амбулон протянул руку. Он тут же отдернул ее, неуместно вспоминая, как Ферст Эйд трогал его слезавшую краску. – Фарма, – беспомощно, но просяще повторил Амбулон. Фарма перестал сжиматься, но сделал еще один шаг назад, прочь от Амбулона. Он не знал, что здесь делать, что тут можно сделать, спросить, сказать; с гештальтом было проще, с гештальтом, что важнее всего, было. А Фарма отходил все дальше, и Амбулон опустил голову. – Я уберусь тут, – сказал он. Через какое-то время дверь позади закрылась, оставляя его одного. Ферст Эйд шагнул ему навстречу, когда Амбулон собирался закончить смену на сегодня. – Он понизил меня. Амбулон застыл. – Понизил! Меня! До медбрата! – Эйд... Поле коллеги уже плескалось вокруг, и Амбулон протянул руку, но Ферст Эйд остановил его резким взглядом, который было несложно понять. Он никогда не думал, как... как чувствуют себя другие врачи. Они всегда были чем-то далеким, недоступным, позднее – близким и недопустным. Ему было легко погрязнуть в переживаниях о том, может он или нет, способен или нет, но другие – если они получили официальное образование, если они занимались этим всю жизнь, неужели это могло быть тяжело? Неужели они тоже переживали по поводу своей профессии и жизненного пути. Неужели они тоже оказывались на медицинских станциях на краю Галактики. Он понятия не имел, когда Ферст Эйд стал медиком, работал ли он до войны, учился ли в классических университетах. Ферст Эйд говорил так много, но он почти не говорил о давнем прошлом, все его идеи, вся его энергия горела новым и будущим. В этом было что-то заразительное, но в то же время утомительное. Амбулон так не мог. И ему нечего было дать и нечего предложить; у Эйда было больше опыта, наверняка больше знаний и больше мертвых пациентов за плечами. А Амбулона никогда не понижали. Ферст Эйд одарил его еще одним яростным взглядом, оттолкнул и пронесся мимо. Амбулон долго шел. Он вышел, пока все были на подзарядке – в ангаре продолжали поддерживать четкий режим до самого конца. Несколько техников на разных концах станции ему не мешали. Наверное, было бы легче, будь у него летный альтмод, или наземный, или хоть что-нибудь, кроме бессмысленной, ироничной ноги. Но за ним никто не бежал. Его никто не искал. Амбулон мог просто идти. Он поймал Фарму возле бокового входа на станцию. Амбулон последнее время часто стоял там; чем-то снег и небо казались ему лучше бесконечных бело-серых стен, пропитанных недовольством Ферст Эйда и тяжестью Фармы. Фарма проскользнул мимо него, но потом зачем-то обернулся. – Все хорошо, – дежурным голосом сообщил Амбулон. Фарма не двигался. – С пациентами, – уточнил он. – Все хорошо. Крылья приподнялись и опустились, будто Фарма передумал. Его фейсплейт все еще не выражал ничего, что Амбулон мог бы – хотел бы – различить. – Я знаю, – бесцветно ответил Фарма. Амбулон с усилием оторвал от него взгляд и перевел его вдаль. – Я больше нигде не работал, – обронил он. – Только здесь. Фарма и так это все знал – ведь он читал его "резюме". Он хотел бы сказать что-то: что Дельфи – хорошая станция. Что они хорошие врачи. Что ему здесь хорошо. Какие-то еще отголоски предложений пронеслись у него под шлемом и стихли. – Я знаю, Амбулон, – отозвался Фарма. И потом: – Ты хороший врач. Амбулон не глядя положил руку ему на плечо, чувствуя вибрирующее тепло от разогревающихся двигателей. Он в последний раз взглянул на Фарму. Тот улыбнулся, резко-болезненно, сбросил его руку и взмыл. Кричать было бесполезно. Он посмотрел в усталое небо. С клик он еще различал цветные пятна: чуть-чуть синее, немного красного, – а потом все заволокло белым. Амбулон летать не мог, он не мог даже ездить. Бессмысленно. Он открыл дверь и ушел.