... только живой

I donʼt know why I feel so tongue-tied Donʼt know why I feel So skinned alive. © Radiohead

Роберту Лэнгдону нравится преподавать. Нравится делиться с учениками тем, что он знает. Отдавать им то, чего у них пока нет. А вот они не могут — даже возникни у них такое желание — поделиться с ним тем, чего у него уже нет. Молодости и ощущения бесчисленных десятков терпеливо ожидающих своей очереди лет, их так много, что можно прыгать через годы, как через ступеньки, небрежно комкать, отбрасывать и тут же хвататься за новые. Не так уж Лэнгдон и стар — всего на два с небольшим десятилетия обогнал их, вовсе не немощен — мало кто и теперь может оставить его позади в бассейне или на беговой дорожке, и на следующий год тоже вряд ли кому удастся. Но все же он сдает. Сдает и сдается — с каждым годом. За промелькнувшие три сезона Роберт Лэнгдон как будто на скорости двести миль в час пролетел последнюю развилку на своем пути. Ту, за которой перестают искать утешение в надежде. Все должны делать свое дело и знать свое место. Лэнгдон делает — и знает. Может, поэтому ему все еще нравится преподавать — по дюйму, по крохотному шажку отвоевывать пространство у хаоса, пытаться хоть что-то упорядочить. История религии. Лэнгдон отдал этому добрую половину своей жизни и готов к любому вопросу. Откуда-то с дальних рядов аудитории (ему приходится прищуриться, чтобы хоть как-то разглядеть спрашивающего. Бейсболка. Свисающие на глаза выгоревшие волосы.) доносится: — Скажите, профессор Лэнгдон, веруете ли Вы в Бога? Роберт Лэнгдон берет паузу. Он готов к любому вопросу. Хоть обет безбрачия (под хиханьки и хаханьки), хоть «святой трилистник», как в дурной комедии. Верит ли он в Бога? Да ведь сейчас он и ушам своим не верит. Сейчас он потеряет рассудок — или рассудок потеряет его. Восемь месяцев назад тело Патрика Маккенны пожрал жадный огонь, душу же камерария сейчас, наверное, глодает совсем другое пламя, куда более жаркое. Роберт Лэнгдон мог бы процитировать наизусть чуть ли не все молитвенные тексты, которые когда-либо прочитывал — хотя бы единожды, но сейчас из памяти не удается выудить хотя бы коротенькую молитву. Что-то там такое… … долиной смертной тени… Ибо Ты со мной… Не пришлось ли Патрику пересечь эту долину в одиночестве, не отвернулся ли от него Бог, ради которого и было затеяно… это все? Его сердце тоже берет паузу куда более долгую, чем обычно, когда тот же самый голос оглушает его: — А что говорит Ваше сердце, профессор? С сердцем на самом-то у него все в порядке. Как у человека, продуктивно и прочно застрявшего между сорока и пятьюдесятью. Лэнгдон регулярно посещает врачей, не жалея времени на анализы и осмотры. Что говорит его сердце? Роберта Лэнгдона спасает сигнал об окончании лекции. Он отворачивается, старательно избегая смотреть на гомонящих студентов. Всегда одно и то же (и ему всегда нравилось смотреть на них): кто-то спешно несется к выходу, кто-то суматошно запихивает в сумку ноутбук, кто-то шепчет что-то на ушко довольно хихикающей красотке. Пусть тот, кто задал два последних на сегодня вопроса, уйдет. Два вопроса — и ни одного ответа. Просто Роберт Лэнгдон слишком боится ответов — впервые в жизни. Пусть тот, кто задал эти вопросы, больше никогда здесь не появится. Лэнгдон не хочет знать правду — ни о Патрике Маккенна, ни о себе самом. Он медлит, перебирая книги и свои записи, бродит кругами вокруг своего страха. Аудитория постепенно пустеет, даже те студентки, что никогда не упускали возможности попрактиковаться в дальнобойности стрельбы своими прекрасными глазками, сегодня с ним не заговаривают. Он благодарен им за это — вряд ли сумел бы найти нужные слова для ответа. Вряд ли вообще сумел бы выговорить что-то связное. Это невозможно. Он сам видел обгорелые останки камерария. Сам наблюдал, как их — аккуратно, придраться не к чему, — собирают в урну, чтобы захоронить. Это невозможно. Но голос, голос… Это невозможно — но не для такого ума, которым обладал — и по сей час обладает — Патрик Маккенна. Или под каким там именем он сейчас живет. Похоже, огонь сожрал совсем другое тело. При таком столпотворении, как в тот вечер, выбрать подходящего человека было совсем нетрудно. Аудитория пуста. Лэнгдон стирает с доски «ромб иллюминатов» рукавом собственного пиджака. За спиной хлопает дверь. Торопливые шаги. Дурацкая бейсболка делает Патрика еще моложе, как и сильно отросшие светлые волосы — прямо Кобейн, только живой. Как ни странно, профессор Роберт Лэнгдон больше не чувствует себя усталым стариком в свои сорок с небольшим. — Я вот все жду ответа на свой вопрос, профессор Лэнгдон. Что же все-таки говорит Ваше сердце? Оно говорит, что ты тощий, бледный и костлявый, как после долгой болезни. Оно говорит, что смерть — самый лучший на свете спектакль. Тебе ли и твоему Богу не знать? А я ведь уверовал. Оно говорит, что меня ждет тот же адский огонь, Патрик, что и тебя. Но это — потом. И, если честно, сейчас мне на это наплевать.