Подари мне ночь, подари мне день

— Даже не думай об этом, это было решение Эрвина взять на себя твою вину, он уже взрослый и отдаёт отчёт своим поступкам, — строго произнесла Эйовин, когда мы шли к конюшням. Она пообещала, что я смогу проехаться на любом из находящихся там сейчас скакунов, и час назад принесла в мою комнату рубаху, брюки и сапоги, которые, хоть и были велики, оказались вполне удобными. — Он защитил тебя, ты унизишь его, если хоть слово скажешь, к тому же это сейчас просто опасно.  — Но что если Грима потребует, чтобы его казнили? Как я смогу жить с этим?  — Вот тогда и решим, что делать, — отрезала рохирримка, когда мы вошли в деревянное строение с высокими балками и утеплёнными загонами для лошадей. — Хотя я не думаю, что до этого дойдёт.        В отличие от неё я не сомневалась, что Советник Конунга способен на любую подлость, в том числе и на убийство, особенно если не своими руками. Залюбовавшись стоящим в одном из стойл Снежногривом, которого просто невозможно было не узнать, я попыталась побороть панику, разгорающуюся в сердце, стоило вспомнить о том, как три дня назад молодой воин во всеуслышание заявил, что это он огрел Гнилоуста так, что тот полночи провалялся в коридоре под лестницей. В то утро, когда было объявлено, что на Советника было совершено покушение, меня сразу заинтересовал вопрос: неужели делавшие каждый час обход стражи его не заметили? Или решили не вмешиваться в его судьбу — если околевает, так пусть доходит? Но потом, когда Эрвин заявил о том, что покушался именно он, мне было уже не до шуток — чёрт с ним, с Гнилоустом, но неужели молодой рохиррим стал свидетелем того, как я огрела Гриму по голове подносами? Ведь иначе зачем ему брать вину на себя, если только чтобы не выгородить меня? Неужели он решил, что меня первой заподозрят? Возможно так бы и случилось, ведь я появилась при весьма загадочных обстоятельствах и живу в Медусельде всего несколько дней, но, орки подерите всех чертей в аду, я ведь не единственная Ненавижу Гриму. Поступок Эрвина вызывал во мне противоречивые чувства — с одной стороны, я была благодарна ему за столь оригинальный способ защиты, но с другой — совершенно не хотела, чтобы с этим храбрым молодым воином что-то случилось, а потому была готова в любую минуту отправиться к Хаме, чтобы признаться в том, что это я виновница торжества справедливости. Останавливала только Эйовин, которая была категорически против подобного поступка. Опасения её были понятны: последние дни мы держались вместе и могли защитить друг друга, а поодиночке, если я ещё и в темнице окажусь, это уже не представлялось возможным. Да и развязывать Гнилоусту руки не хотелось: ведь ясно же, что в нём взыграли инстинкты мартовского кота, а служанки и селянки в силу его непомерных амбиций на роль вожделенной и желанной никак очевидно не подходили.  — Какая красавица, — пытаясь отвлечься от тревожных мыслей о том, что нельзя было даже пытаться исправить, чтобы не сделать ещё хуже, я указала на молодую рыжую кобылу в белых гольфах и с изумительно густой гривой. — Можно я её выведу во двор?  — Ты можешь и прокатиться на ней: Тала очень послушна, она совсем молода, поэтому ещё не годится для воинов, но помощник конюха её уже объезжал, — пояснила Эйовин, выводя из стойла статную пегую кобылу, которая была заметно крупнее той, что выбрала я.       Седлать лошадь было привычным делом, хотя ремни подпруги, конечно, отличались от тех, которые были мне знакомы. Тала и впрямь оказалась очень терпеливой и спокойной, и уже через пятнадцать минут я была в седле, и мы выехали на огороженный участок двора, предназначенный для выгула скакунов. Стараясь следовать за уверенно правящей своей кобылой Эйовин, я ласково перебирала густую жёсткую гриву Талы, на что та отвечала тихим довольным ржанием. Наверное, давно её не выводили, явно ведь застоялась и радуется возможности размяться. Подчиняясь её стремлению набрать скорость, я припала к могучей шее. Мама посадила нас с Тео в седло очень рано, благо возможности клуба не были в этом ограничены; спустя годы брат рассматривал верховую езду лишь как хорошее времяпрепровождение, для меня же она была частью жизни, которой я зачастую посвящала все свои выходные, вместо того чтобы ходить с одноклассниками на пикники и концерты заезжих рок-звезд. Холодный ветер растрепал волосы и настойчиво забирался под рубашку, но в те минуты я была так счастлива, что почти не обращала на это внимания, а позже с интересом слушала одного из конюхов, который, помогая нам чистить лошадей, увлечённо рассказывал, как добиться того, чтобы шкура животного сияла зеркальным блеском, а грива не спутывалась в узлы.       Конюшни стали тем местом, куда я уходила после того, как заканчивала помогать на кухнях и в ткацкой. Стремление загрузиться замковыми заботами и хлопотами настолько, чтобы уже ни о чём не думать, всё ещё было очень сильным, иначе бы оставалось слишком много времени для страхов, которые и так неотступно терзали по ночам. Здесь, среди бликов солнечных лучей, острых, перемешивающихся запахов навоза и сена и громкого ржания лошадей, я ощущала, как душу, наконец, наполняет покой, и, угостив Талу припасёнными для неё яблоками или морковкой, вместе со старым конюхом Кеоримом закладывала ячмень в кормушки и расчёсывала гривы знаменитым роханским жеребцам. Красота этих статных животных восхищала, забота о них приносила умиротворение и совсем не вызывала усталости. Постепенно жизнь входила в определённый ритм, быт становился привычным, а воспоминания бежали прочь, словно минувшие дни были лишь сном, вытесненным яркой, порой жесткой реальностью. Единственные, кто неизменно были в моём сердце, это родители и брат, но боль от разлуки с ними я старалась заглушить долгими разговорами с Эйовин, которая о своих переживаниях говорила крайне мало, однако умела выслушать, поддержать и просто улыбнуться так ласково, что на душе становилось тепло, и все страхи делались уже не такими страшными. Страх, впрочем, был всего один, но очень сильный; я не могла найти ему причин и разумного объяснения, но с тех пор, как уехал брат Эйовин, я чувствовала себя уязвимой, беззащитной. Конечно, я побаивалась и самого Эйомера, однако, пока он был в Медусельде, почему-то была уверена, что ничего плохого случиться не может, что он всё контролирует, успевает позаботиться обо всех и защитит даже такую несносную девчонку как я. Не знаю, откуда взялось это ощущение, наверное, дело было в кипучей энергии Сенешаля, его внутреннем стержне и силе, которые невозможно было не ощутить, находясь рядом с ним. Или может, всё дело в тех словах, что он нашёл, чтобы утешить меня у спальни умирающего Тэйодреда? Он был тогда почти нежным, а не колким, как обычно. Доброта и сострадание, которые он проявил в те минуты, проникли в самое сердце и заставили понять, что Эйомер бывает не только властным и грубым, в нём есть человечность, и он грудью закроет тех, кто нуждается в его защите. Пока он находился во дворце, опасаться было нечего, а теперь, когда уехал, каждая ночь полнилась страхами, и порой уснуть удавалось лишь к утру. Одна в тёмной комнате, в чужом городе, в мире, знакомом лишь по книгам и фильмам, я особенно остро ощущала свои одиночество и беспомощность, неспособность что-либо изменить, зависимость от чужих решений и благосклонности. Те, кто мечтают попасть в Средиземье, верят в сказки и думают, что окажутся в вихре волшебных приключений. На самом деле это не так — ты просто крохотная песчинка среди ветров сражений и противостояния различных чуждых сил. Маленькая песчинка, которая не имеет ни смысла, ни значения, и с лёгкостью может быть втоптана чьими-то сапогами в дорожную пыль.        Гул голосов во дворе вырвал из глубокой задумчивости, отложив щётку, которой чистила Талу, я поспешила к дверям, чтобы понять, что происходит, и отчего обычно невозмутимые воины общаются на столь повышенных тонах, что даже кони в стойлах настороженно засопели и запрядали ушами.       Обычно запертые ворота были распахнуты: в них вереницей въезжали всадники. Сомнений не было — эоред Эйомера вернулся в Медусельд, его так радостно приветствовали горожане, что от их криков закладывало уши и хотелось накрыть голову подушкой, если бы таковая была под рукой. Переведя взгляд на ведущие ко дворцу ступени, я едва сдержала стон отчаяния: на верхней площадке стоял ухмыляющийся Грима, мерзавцу было от чего радоваться — Хама как раз уводил в сторону темниц Эйомера, рядом с которым шли двое стражей. Держать Сенешаля не было никакой нужды, похоже, он знал о выданном Тэйоденом приказе на арест, и, судя по всему, сдался сам без какого-либо сопротивления.       Звон вынимаемых из ножен мечей разрезал воздух, гулкий ропот роханских витязей, казалось, был осязаем, но стоило сыну Эйомунда обернуться и отрицательно качнуть головой, как они смолкли, в едином порыве склоняя головы — так принимают волю Сенешаля Марки его воины.       На сердце от предчувствия неминуемой беды стало холодно, зябко обхватив себя руками за плечи, я заметила появившуюся в тёмном дверном проёме сбегающую по мраморным ступеням Эйовин. Не пытаясь скрыть слёз, девушка бросилась вслед за братом, громко выкрикивая его имя. Лишь на миг он обнял её, а потом, что-то шепнув в светлые растрепавшиеся волосы, скрылся за углом дворца вместе со своим конвоем.        Там находился охраняемый, ведущий к темницам вход. За минувшую неделю мне довелось трижды побывать в тех спускающихся к зловонным камерам тоннелях — после долгих уговоров и мольбы стражники позволили несколько минут побыть с Эрвином и принести ему немного горячей еды с кухонь. Юноша лишь отшутился на вопрос о том, зачем присвоил себе мою заслугу по оглушению Советника, сказав, что сам собирался это сделать, но не успел за проворной целительницей, и велел, чтобы Кайл передал его родителям просьбу не тревожиться понапрасну. Разумеется, если бы об этом узнал Грима, пришлось бы долго объясняться. Приходилось учиться быть незаметной, как тень, и тихой, как мышь, чтобы ходить куда считаю нужным, не привлекая к себе лишнего внимания.       Сейчас, правда, пришлось забыть о своём стремлении как можно реже попадаться на глаза Гнилоусту. Ловко пробираясь между ведущими в конюшни своих скакунов молчаливыми хмурыми воинами, я подбежала к растерянно озирающейся Эйовин и порывисто обняла её за плечи.  — Зачем он вернулся? — воскликнула девушка, когда я потянула её к ступеням дворца, — разве не разумнее было скрыться на время?  — Разве гордость позволит витязю Марки прятаться, как преступнику и трусу? — ответила я, уводя рохирримку в её спальню подальше от торжествующих глаз Советника. — Всё дело в чести, Эйомер не может её замарать.  — Но Грима оклеветал его!  — Не в этот раз. Твой брат действительно нарушил приказ своего Короля не уводить эоред за пределы Эдораса. И пусть состояние разума Тэйодена вызывает опасение, слабоумным его никто не объявлял, никто не в праве ослушаться его решения. Но мне кажется, узнав, что племянник вернулся, Конунг одумается и велит отпустить его из-под стражи.  — Думаешь? — утирая слёзы, спросила двушка, впервые за то время, что я была в Медуседе, позволив себе такую слабость, как лечь на заправленную постель среди бела дня.  — Разумеется, Эйомер ему как сын.        Даже не знаю, кого больше пыталась сейчас приободрить и утешить: себя или Эйовин? Если себя, то не получилось, но сестра Сенешаля цеплялась за слова как за спасительную соломинку. Она долго рассказывала истории из их детства, когда в Марке был мир, и они беспечно сновали по дворцу, проказничая и шаля, неизменно выслушивая нотации Тэйодена и получая его прощение, если не набедокурили слишком сильно. Конунг смог заменить и отца, и мать, был строгим и добрым, в нём всего было в меру, он любил и гордился ими и никогда не отправил бы своего племянника в темницу. Никогда!        Когда утомлённая переживаниями девушка уснула, я покинула спальню, намереваясь пройти на кухни и помочь кухаркам с приготовлением обеда. В помещении, где на столах стояли уже готовые блюда, обычно было не многолюдно, поэтому, услышав Гриму, который до омерзения елейным голосом спрашивал у одного из слуг, во сколько кормят в темницах и что именно понесут, я, насторожившись, шмыгнула за высокие полки с посудой и только оттуда решилась взглянуть на происходящее. Гнилоуст нашёл себе жертву в виде совсем молоденького рыжего мальчишки и теперь заливался соловьём о том, как сочувствует арестованному Эйомеру и возлагает надежды, что приказ об аресте будет отменён, и того скоро отпустят на свободу. Лично налив похлёбки в небольшой котелок, он велел мальцу отнести его стражникам для Сенешаля. Замерев от ужаса, я смотрела, как он всыпает в бульон желтоватый порошок, пока подросток отвернулся к другому столу, чтобы захватить хлеба.  — Запомни одно, не упоминай о том, кем ты послан, — сладко улыбаясь, промолвил Советник. — Трудно каждому прийтись по нраву, немногие видят чистоту моих устремлений.       Едва он торопливой походкой покинул помещение, как я выскользнула из своего убежища и жестом остановила собравшегося выполнить поручение Фэнитора. Это Гнилоуст никого на кухнях не знает, мы же с мальчиком были знакомы.  — Я сама схожу к стражам и передам похлёбку. Ступай лучше к матери в ткацкую, я слышала, она тебя искала.       Попрепиравшись для приличия с минуту, подросток, довольный, что его избавили от похода к темницам, умчался прочь, я же сунула котелок под один из столов к бадье с отходами и принялась торопливо заворачивать в полотенце ещё тёплый пирог, головку сыра и кусок копчёного свиного окорока. Мысли вертелись вокруг того, что ещё из еды нужно захватить с собой, когда тишину нарушило жалобное, переходящее в хрип повизгивание. Осмотревшись, я увидела вечно вертевшуюся под ногами у поварих чёрную лохматую собачонку. Она явно успела нахлебаться из злополучного котелка и теперь сотрясалась всем тельцем в судорожных конвульсиях. Зажав рот ладонью, чтобы не закричать в голос, я в панике смотрела на то, как животное осело на бок, вытягивая короткие лапы. Яд! Грима подсыпал в похлёбку именно яд, а не какое-нибудь развязывающее язык зелье, как мне подумалось вначале. По щекам бежали горькие слёзы: из-за моей глупости погибла эта смешная собачка, нужно было сразу догадаться, что Гнилоуст замышляет именно убийство. И он обязательно повторит свою попытку, можно в этом не сомневаться. Нужно предупредить Эйомера, пока ещё не поздно. Если ещё не поздно.       Понимая, что была более чем права, когда собиралась попытаться попасть в темницы, я схватила со стола кухонный нож и, добавив его к собранному, спрятала свёрток под плащ, а затем, накрыв ещё одним полотенцем мёртвую собаку и прихватив со стола маленькую корзину с яблоками и сдобными булками, помчалась искать Кайла.       Это заняло не слишком много времени: молодой воин как раз возвращался с ристалища. Едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, я в нескольких словах рассказала ему о случившемся на кухне и попросила убрать погибшее животное вместе с отравленной похлёбкой, пока их никто не обнаружил. Конечно, пришлось умолчать о персоне отравителя и о том, кому предназначался обед, но разве могу я, та, на которую добрая половина живущих в Медусельде косится с подозрением, выдвигать подобные обвинения в адрес Советника Короля? Видя, что я вот-вот разревусь, Кайл обещал помочь, но, судя по его озадаченному взгляду, вечером мне предстоит нелёгкий разговор. Но что стоит оттянуть время, заперевшись в своей комнате? К тому же грядущий вечер сейчас казался чем-то абстрактным и весьма отдалённым.       Попасть в темницы оказалось гораздо труднее. С дежурившими там стражами я уже успела познакомиться в одно из прошлых посещений Эрвина, но если в тот раз они впустили меня без особых препон, то сегодня делать это наотрез отказывались, и пришлось очень убедительно врать о том, что у меня устное послание заключённому от его родителей, которое никак нельзя озвучивать посторонним. Наверное, я весьма настырная и надоедливая особа, если ещё при этом мило улыбаюсь и хлопаю ресницами, а из глаз текут непослушные слезинки, то лучше всего держаться подальше. Не выдержав такого натиска, воины всё же впустили меня, предупредив, что делают это в последний раз, и чтобы больше не смела даже соваться сюда, иначе выделят камеру рядом с дружком, дабы не мельтешила у них перед носом.       Пройдя внутрь и оказавшись в тёмном узком коридоре, который освещала лишь пара немилосердно чадящих факелов, я поплотнее закуталась в плащ и, вдохнув затхлый воздух, шагнула вперёд. Каменные стены покрывал мох, идущая от них сырость пробирала до костей, несмотря на тёплую ткань, валявшаяся на полу грязная солома заглушала шаги. Несколько минут здесь, и можно смело записываться на лечение в психиатрическую клинику, что уж говорить о заключённых? Ладно, чего греха таить — временами я страдаю клаустрофобией, но всё равно пройду этими коридорами ещё хоть сотню раз, если возникнет такая необходимость. Коридор упёрся в разветвление, там был ещё один пост стражников, но эти лишь пошутили, что готовы сами сесть в камеру, если их будет навещать такая милая посетительница. Смутившись от непривычно-вольной для рохиррим шутки, я лишь склонила голову в знак приветствия и тенью шмыгнула в левый тоннель, который вёл к камере Эрвина.       Юноша обрадовался мне, но, приняв корзину, велел, чтобы больше не приходила, иначе это начнёт вызывать ненужные подозрения.  — А я вовсе и не к тебе, — нужно же его самоуверенность остудить? А то влюбится ненароком, и что тогда делать? — Может знаешь, куда Хама Эйомера определил?  — За углом ещё камеры, — кивнул Эрвин в сторону тёмного поворота, лишь задорной улыбкой ответив на моё заявление. Неужто уже успел вообразить себе чего-то? — Может объяснишь, что случилось? За что арестован наш Сенешаль?  — А разве сам не догадываешься? За то, что увёл королевский эоред охотиться на орков.  — Стало быть Конунг не отменил тот нелепый указ?  — Экий ты смелый, не боишься что услышат?  — Кто? Крысы?  — И они тоже. Не все по норам прячутся, некоторые в Изенгард бегут, — покачав головой, я прижала палец к губам, едва молодой воин попытался что-то возразить, и, крепче обхватив свой свёрток, направилась в указанном им направлении.       Стало ещё холоднее, мрак в тоннеле был почти непроглядный, пока впереди не показался бледный отсвет единственного факела. Сетуя на экономность строителей, которые заложили окна, вместо того чтобы поставить на них решётки, я прибавила шагу и уже через минуту оказалась перед очередной камерой.  — Эйомер? — его имя легко сорвалось с губ; приблизившись, я вгляделась в отбрасываемые железными прутьями тени.  — Что ты здесь делаешь?       Захотелось отпрянуть и умчаться назад к стражникам и выходу, когда Сенешаль, поднявшись с устланной старым покрывалом скамьи, приблизился, окидывая меня разгневанным взглядом.  — Ищу неприятностей, разумеется, а ты что, на поцелуи рассчитывал?