Он растаял

— Интересно, что сейчас делает Аллен? — Аллен-кун? — Линали отвлеклась от книжной полки, недоуменно смотря на книгочея. — Ну, наверное очищает души акум. — Очищает, да? Канда Юу убивает акум. Линали Ли убивает акум. Лави убивает акум. Чистая сила убивает акум. Экзорцисты убивают акум. Аллен Уолкер очищает акум. «Проклятый мальчик».       На нём лежит груз. Груз настоящего экзорциста. Груз, не дающий убить без чувств, не позволяющий хладнокровно разрезать механическую плоть акумы, заставляющий видеть израненные души. Принуждающий очищать, даровать спасение, слышать благодарности от уже не живых.       Лави ни разу не слышал, чтобы Уолкер жаловался. Не видел его слёз и не слышал его плач, не видел боли сквозь улыбку. Но книгочей чувствовал, что за чертовски фальшивой улыбкой юнца — океан чувств. Чувства перемешиваются, окрашивая кристально-голубую воду в цвет роз, гнев и ненависть копятся на дне, грусть жалобно плещется и бьётся об скалы, а страх, ровным тонким слоем плавает на поверхности. И кажется, что ещё немного, и розы в океане прорастут, пустят шипы, и проколят небо над ними, такое ненавистно голубое и чистое. А небо в ответ грустно улыбнётся, сгустит тучи, прольёт свои слёзы, сжалясь над розами, очищая их и превращая из крови в снег, тот что прозрачными каплями растает.       Лави иногда сравнивает Аллена со снегом. Иногда рассыпчатым, иногда податливым, но тающим от теплоты. Ему комфортнее в холоде. Он сидит в морозильной камере, и гордо именует её сердцем, не пуская ласковые лучи солнца, что тянутся к мальчику. Он искрится на солнце, обманичиво зовёт к себе, ластится, но стоит подойти, как ветер сильными толчками возвращает тебя к началу, а одинокий юнец всё так же искрится и светится на солнце, переливаясь радужным светом. Но это всё обман. Он холодный. Чтобы провести по белым волосам, по прохладной коже щеки, по промозглым плечам, — нужно одеть перчатки. Он в них податливый, кроткий и очень ощутимый. Без перчаток ты к нему не прикоснёшься. Он растает, оставив на руках жуткий холод, а тот, кто положит беззащитную руку на его кожу, будет долго лежать под пледом, сжимая в руках горячую кружку чая, чтобы избавится от снежинок внутри ладоней.       Книгочей не любил зиму. Он любил весну. Когда морозный ветер сменяется теплым ветерком, когда лёд тает, и прорастает трава, когда снег исчезает. Но сейчас, стоит только подумать о том, что снег исчезнет, оставит после себя капли воды, что тут же растают и образуют чистое озеро, Лави становится нехорошо. Вместо радости он чувствует страх, представляя на месте снега маленького мальчика, что податливо тянется к солнцу, приговаривая всё громче и громче «наконец-то!», а после исчезает насовсем. Когда Аллен на заданиях, Лави мучают эти кошмары. Каждую ночь он просыпается в холодном поту, судорожно ища под боком паренька. Почему-то ему казалось, что он всегда спал под его боком, дыша куда-то в рёбра. Но подростка там не было никогда. И Лави стал всё чаще думать, что хотел бы, чтобы зима никогда не кончалась. — Лави! Не забывай кто ты есть! Ты — книгочей!       Книгочеи не могут позволить себе запоминать лишнее. Не могут позволить запомнить то, что им не дозволено. Книгочеи и есть сама история. «Книгочей» — это приговор.       Но как Лави ни старался, он не мог забыть невинную и чистую улыбку мальчишки, что повидала боли намного больше, чем заслуживала, запоминая её, гравируя себе на сердце всего лишь губы, с уголками поднятыми вверх. Сердце Лави — камень.       На небольшом куске скалы, выгравированы чувства, эмоции, движения, ощущения от прикосновений одного паренька. Камень вечен. Большой или маленький, он будет жить, даже превратившись в песок и будет хранить всё, что видел. «Камень есть бесконечность», — как-то подумал Лави. — Лави! Выбрось это из головы! Ты не имеешь права любить его! «Книгочей» — это приговор.       У них не должно быть чувств, эмоций и желаний. Они — книги. Книги не могут чувствовать сострадание, грусть, радость, и уж тем более любовь. Но Лави чувствовал. Его сердце билось в лихорадке, ком в животе приятно потягивался, пробуждаясь ото сна, а глаза запоминали Аллена. Запоминали взмахи ресниц, румянец на щеках, шрам, руку, блеск в глазах, улыбку, настоящую и нет, лёгкую походку и выражения лица. Выражение, когда тот спит, злится, ест, радуется, смеётся, плачет, умирает.       Воспоминания нельзя забыть. Их можно запечатать. Выгнать в самый угол и не вспоминать, приказать им, как нашкодившим детям, сидеть лицом к стене, пока им не разрешат встать. Но даже выгнав «Аллена» в угол, есть одно воспоминание, что никак не хочет слушаться Лави. Оно всегда сбегает, показывает язык и назло маячит перед глазами хозяина, являясь во снах, и снова и снова показывая лицо юнца, что умирал. Он растаял.       Тянул руку, что очищала акум, к солнцу, тихо приговаривая «наконец-то!», с грустной улыбкой, с уголками, что направлены вверх.